При рассмотрении этногенеза древних греков и древних китайцев М.В. Крюков[52] убедительно показал, анализируя свидетельства письменных источников, что от появления первых признаков, составляющих затем специфику культуры народа, до оформления его самосознания и появления самоназвания проходит длительный промежуток времени. В действительности, в обоих случаях он был, видимо, еще больше, так как те или иные явления в источниках зафиксированы, очевидно, позже, чем они появились в реальной жизни. От конкретных наблюдений был сделан переход к теоретическому осмыслению и сформулирован вывод о длительности этногенеза и хронологической сегментации этногенетического процесса.
Мне кажется убедительным соображение о том, что народом может называться какая-то общность людей лишь при наличии самосознания и общего имени. Однако совершенно бесспорно, что какое-то общее племенное или родовое имя, а значит — и самосознание, как выражение противопоставления своих чужим, есть в каждом первобытном коллективе: все те знания, которыми мы располагаем об аборигенном населении Австралии и Новой Гвинеи, эскимосах, народах Сибири к приходу русских, народах Африки и Америки до европейской колонизации, убеждают нас в этом. Поэтому сведение доказательств реального существования народа к самосознанию и имени, хотя и правильно по существу, как выражение глубоких интегративных процессов в культуре и языке, но, очевидно, недостаточно. Территория, численность, экономика образуют комбинацию объективных материальных факторов, помимо сферы сознания, без которых существование народа невозможно[53].
Как совместить наличие самосознания и общего имени на стадии родового строя с ролью объективных материальных факторов этнообразования, действующих только в более поздние эпохи? Выход из этого противоречия только один — рассматривать малочисленные эндогамные образования первобытности как выражение первых стадий этнообразовании, т. е. как этнические по существу общности, занимающие в исторической картине первобытного общества такое же место, какое крупные народы занимают в классовом обществе. Модель образования самоназвания в первом случае достаточно примитивна и выражает самую раннюю ступень формирования этнической психики — в виде самоназвания часто фигурируют такие элементы, как личное местоимение первого лица во множественном числе, существительное «люди» и т. п.[54]
Но простота такой модели образования этнического имени не может помешать всем этим выражениям служить в качестве подлинных самоназваний. Лежащее в основе этих самоназваний осознание своего своеобразия по сравнению в первую очередь с соседями также перерастает затем в осознание своего своеобразия по сравнению и с другими несоседними группами, т. е. образует первый этап формирования этнической психологии в целом.
В осознании своего отличия от других народов не последнюю роль играют, конечно, культурные особенности. Очень важная для осознания ранней культурной дифференциации ойкумены работа Х. Мовиуса[55] впервые поставила на твердую базу эмпирического анализа и теоретических разработок вопрос о культурных различиях отдельных районов южной части Евразии в эпоху нижнего палеолита. С тех пор количество фактов возросло в несколько раз[56], и возможность противопоставления западной части ойкумены восточной, пожалуй, стала менее определенной[57]. Можно даже скептически относиться к тому, что археологические культуры существовали не только в эпоху нижнего, но и среднего палеолита[58], однако своеобразие отдельных памятников, даже близко расположенных в пространстве один к другому, остается бесспорным и получило многостороннее подтверждение. Скептики, отрицающие раннее оформление археологических культур, видят в этом своеобразии проявление тех или иных технических навыков обработки кремня, случайно приобретающих преобладающее значение в тех или иных условиях. Но разве этого не достаточно для культурного отделения одной группы древних людей от другой? И разве этого недостаточно, чтобы предполагать, что эти группы осознавали свое техническое своеобразие в сфере технологии и, может быть, даже противопоставляли себя друг другу? А допуская осознание культурных различий и противопоставление носителей разных культурных традиций, мы должны прийти к выводу, что зарождение начальных форм этнообразования падает еще на эпоху нижнего палеолита.
Как представить себе исходное состояние расообразовательного процесса? Происходило ли расообразование в замкнутых популяциях, характеризуясь с самого начала популяционной спецификой и выражаясь в ней, или охватывало большие географические области и сразу же приводило если и не к формированию морфологически однородных комплексов, то к появлению однородных вариаций отдельных признаков? Прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо сформулировать несколько теоретических предпосылок.
Современная теория антропологии не дает нам готового ответа на вопрос, какова стабильность или, наоборот, подвижность антропологических признаков и какие факторы управляют их изменчивостью. Широко распространено мнение, что структурные элементы сильно зависят от воздействий среды, лишь частично подчиняются генетическому контролю и поэтому очень лабильны и не годятся для перехода от фенетического уровня исследования к генетической, а значит, и исторической реконструкции. Такой подход явно недооценивает легко эмпирически устанавливаемый факт длительности существования отдельных расовых комплексов во времени и не менее общеизвестное антропологам-морфологам, палеоантропологически несколько раз доказанное явление антропологической стабильности населения тех или иных территорий на протяжении тысячелетий. В то же время работа с генетическими маркерами малоперспективна в хронологическом отношении, так как их определение на костном материале древних эпох пока не дало больших результатов, а генетический контроль с помощью нескольких генов автоматически приводит к быстрым сдвигам в фенетических вариациях. Однако, безусловно, что знание законов наследственной передачи признаков в этом случае составляет бесспорное преимущество генетико-антропологических исследований по сравнению с морфо-антропологическими.
Исходя из всего сказанного, мы можем сформулировать наш подход к интересующей нас проблеме следующим образом: а) морфологические признаки (антропометрия и антропоскопия) более стабильны в групповом выражении, чем генетические маркеры, хотя и зависимы от воздействий среды, б) будучи гораздо более независимыми от влияния географической среды, генетические маркеры подвержены резким изменениям даже при переходе от одного поколения к другому в силу зависимости от генетической структуры популяции и колебания демографических факторов; в) групповая дифференциация в морфологических комплексах отражает хронологически более глубокие этапы предшествующего развития, чем дифференциация в комбинациях генетических маркеров; г) групповые вариации и морфологических признаков, и генетических маркеров имеют генетическое значение только при оценке их на уровне сочетаний или комбинаций отдельных особенностей, и фенетические комплексы генетических маркеров требуют для своего объективного выявления значительно большего числа независимых признаков (или данных об определяющих их генных частотах), чем морфологические комплексы.
Малочисленность исходных групп ископаемых гоминид не может сейчас вызывать сомнений, будучи подтверждена многими и независимыми друг от друга наблюдениями: малочисленностью локальных сообществ человекообразных обезьян, археологически засвидетельствованной малой площадью древнейших стоянок, наконец, расчетами, опирающимися на ограниченность пищевых ресурсов и слабую техническую оснащенность первобытного человечества, из которой автоматически вытекает малая эффективность собирательства, и особенно охоты. В то же время овладение навыками обработки камня и, вероятно, использование деревянных орудий, а главное — переход от спорадического использования орудий к постоянному не могли не приводить в ряде случаев к усилению межгрупповых конфликтов при подавлении внутригрупповых, грозивших самому существованию группы. Надо думать, что такая ситуация сама по себе объективно приводила к психологическому сплочению группы, способствуя формированию этнического фактора в осознании различий между своими и чужими.
Из сказанного вытекает, что не только малочисленность групп, но и их известная замкнутость, закрытость для внешних культурных влияний и проникновения чужаков составляли, по-видимому, фундаментальные демографические характеристики исходного состояния первобытного человечества.
Третьей характеристикой была, очевидно, их относительная оседлость. Археологические данные доставляют много фактов, рисующих картину жизни, долговременных стойбищ и сравнительно длительного использования хозяйственных территорий с определенным характером ландшафта[59]. Вся находящаяся в нашем распоряжении информация об отсталых обществах совершенно определенно не дает нам примеров обществ с бесспорным кочеванием и, наоборот, свидетельствует о наличии охотничьих территорий с более или менее известными границами и закономерных сезонных перекочевках. Поэтому малочисленные, по необходимости относительно эндогамные и в каких-то пределах оседлые группы, эксплуатировавшие определенные охотничьи территории, составляли, как можно предположить, подавляющее большинство среди наиболее ранних человеческих коллективов. Такая модель популяционной структуры человечества на самом раннем этапе его развития уже обсуждалась и пр