Но роль языковой дифференциации на раннем этапе истории первобытного общества не исчерпывается только этим. Так как мы приняли, что языковые различия проходят не между популяциями, а между группами популяций (хотя для такого умозаключения у нас нет объективных фактических оснований и оно остается предположительным), и так как мы рассматриваем их как механизм интеграции внутри охваченных одним языком популяций, то можно думать, что внутри этих популяций как-то сглаживался групповой полиморфизм по генетическим маркерам и он переводился на надпопуляционный уровень. Может быть, в этом зачаток такого направления изменений, которое привело в койне концов к явлению в современной геногеографии человека, называемому нами зонами распространения однородных вариаций аллелей[82]. Возможно, что интегративные процессы, охватывающие совокупности популяций, уменьшали и краниологический полиморфизм. Поэтому можно думать, что лингвистический фактор не только играл роль этнообразующего уже на самых ранних этапах истории первобытного общества, а, следовательно, и человеческой истории вообще, но и ввел дополнительную координату в систему генетических барьеров в основном географического и биологического характера, действующую до образования отдельных языков.
Уже упоминалось выше несколько раз о противопоставлении своих чужим и об осознании этого противопоставления, как об основе, на которой формируется групповая психология. Противопоставление это послужило предметом специального анализа, как одно из основных понятий в системе социальной психологии[83]. Но достаточен ли анализ этого понятия в системе социальной психологии и исчерпывает ли он его содержание? Склонен думать, что нет и что на раннем этапе человеческой истории противопоставление своих чужим не уходило за пределы именно популяции и выражало осознание каких-то различий между членами одной популяции и представителями всех других популяций, в первую очередь — соседних.
Первый аргумент в пользу такой точки зрения лежит, как мне кажется, в том очередном обстоятельстве, что в составе любой группы древнейших гоминид отсутствовала социальная стратификация и, следовательно, кровное родство и осознание этого родства ставили всех членов коллектива в этом отношении в равное положение. Общие навыки и приемы охоты и собирательства, закрепленные именно в данном коллективе, психологическая совместимость всех членов коллектива в процессе тесной хозяйственной жизни, практика обработки камня и изготовления орудий с помощью установившихся традиционных способов, общий язык и полное языковое взаимопонимание, тождественное внеязыковое поведение в тех сферах, в которых оно сохранилось, наконец, какая-то общая сумма начатков знаний — все это и составляло психологическую основу того чувства, которое было, очевидно, доминирующим в первобытных коллективах древнейших гоминид и которое позволяло каждому воспринимать остальных, как таких же точно людей, что он сам.
Весьма возможно, что после образования разных языков, охватывавших несколько популяций, такое чувство сохранялось в модифицированном виде и по отношению к представителям соседних популяций. Но как только пересекалась граница популяционного распространения языка, это чувство, естественно, исчезало, так как при всем внешнем сходстве языковое недопонимание, не говоря уже о полном непонимании, ставило непреодолимый барьер, и ощущение общения с соплеменником пропадало. Его место занимало другое чувство — чувство общения с чужаком, с представителем какой-то иной группы непохожих людей. Таким образом, осознание сходства в пределах языковой общности, с одной стороны, и осознание отличий (и то, и другое, осознавалось, очевидно, по-разному — сходство, как полное сходство во всем, различие — как различие в первую очередь в языке), с другой, одновременно цементировали коллектив изнутри и усиливали его противопоставление другим извне Психологический фактор, т. е. психика группы, психология группового поведения с самых ранних этапов своего формирования выступали в этнической форме и подобно языку были и стимулами и сопровождающими явлениями этнообразования.
В предшествующем изложении мы бегло касались скорости изменений тех или иных антропологических особенностей или появления инноваций в культуре и языке. Рассмотрим этот вопрос полнее, насколько позволяют имеющиеся наблюдения.
Скорость изменения антропологических признаков по-разному проявляется в морфологических особенностях и генетических маркерах. Морфологические особенности зависят непосредственно от среды, что было продемонстрировано во многих исследованиях. Внутрипопуляционные перестройки демографического характера и их следствие в виде генетического дрейфа мало затрагивают морфологические признаки из-за их наследственной полигенности[84]. Все это обусловило относительную стабильность морфологических особенностей во времени, хотя при интенсивном действии селекции и они могут изменяться довольно значительно (явления брахикефализации и дебрахикефализации, грацилизации и матуризации, формирование конкретных адаптивных типов в экстремальных условиях среды и т. п.). Генетические маркеры, имеющие, как правило, моногенное наследование, независимы от среды, но на них в сильной степени влияют демографические характеристики популяции и внутрипопуляционные перестройки. Сейчас всеобщее распространение получила гипотеза, в соответствии с которой балансированный полиморфизм (упрощенно говоря, явление сохранения в группе нескольких дискретных форм проявления одного признака, с генетической точки зрения — нескольких аллелей одного гена) является следствием давления отбора, действующего с разной силой на дискретные локусы одного и того же гена. Поэтому действие отбора в конечном итоге может и погашать генетические результаты внутрипопуляционных перестроек, и усиливать их; все зависит в данном случае от интенсивности отбора. Однако при прочих равных условиях вариации генетических маркеров изменяются в целом, по-видимому, быстрее, чем вариации морфологических признаков.
Скорости изменения языковых явлений еще менее изучены, чем скорости изменения антропологических особенностей. Все же эмпирический опыт любого носителя языка с зафиксированной письменной историей свидетельствует о сравнительно быстром, в пределах одного — двух веков, изменении лексического фонда языка и до какой-то степени даже его грамматического строя. Не могу не напомнить, что уже язык В.К. Тредьяковского для нас звучит анахронизмом, язык средневековой русской литературы требует специального изучения. В ряде случаев граница понимания литературных памятников прошлого может быть отодвинута на несколько столетий, но вывод от этого не меняется: лексика языка изменяется во всяком случае достаточно значительно на протяжении нескольких столетий.
Правда, мы имеем доказательства тому лишь для письменных языков, а языки народов, находившихся до недавнего времени в условиях первобытнообщинной формации, естественно, письменной истории не имеют, и с ее отсутствием и не могут представить нашему вниманию факты, относящиеся к сравнению их прошлого и настоящего состояний. Тем более это справедливо по отношению к палеолитической эпохе, да еще к ее самому раннему этапу. Лексико-статистические расчеты, основанные на идее постоянной скорости изменения лексики в пределах всех языков и любого отрезка исторического времени, практически не приняты современной наукой[85], так как в той мере, в какой этот исходный постулат можно было проверить, сравнивая скорости хронологических изменений внутри разных языков, он не оправдался. Подводя итог, по-видимому, можно сформулировать вывод, который достаточен для нашей темы: с эпохи верхнего и даже нижнего палеолита сохранились признаки, объединяющие соответствующие формы ископаемых гоминид с современными расами, как это было проиллюстрировано в начале статьи, тогда как, если в современных языках и можно обнаружить элементы, отстоящие от современности на несколько тысячелетий, как это постулирует ностратическая гипотеза[86], эти элементы реконструируются с помощью многоступенчатой экстраполяции и изменились практически до неузнаваемости. Элементы языка изменяются, очевидно, значительно быстрее, чем антропологические (во всяком случае морфологические) признаки.
Переходя к оценке скорости культурных изменений, мы сталкиваемся с огромным разнообразием культурных явлений, включающих и типы хозяйства, и материальные формы культуры, и духовные ценности любого общества. Огромная работа специалистов во всех странах мира выявила глубокие субстратные пласты для многих культур, восходящие к древности, отстоящей от современности на несколько тысячелетий. Много написано в этой связи о соотношении культурных традиций и культуры того или иного народа в целом. Но все примеры глубоких субстратных напластований в культуре того или иного народа, как правило, ограничиваются либо сферой духовной культуры, либо лишь отдельными деталями материального быта. Материальная же культура в целом изменяется довольно быстро, что-то воспринимая из культуры других народов, но в основном откликаясь на социально-экономический прогресс. Скорость таких изменений, конечно, растет в силу именно этого последнего обстоятельства по мере приближения к современности, но и для эпохи первобытнообщинного строя археология приводит много примеров быстрых изменений форм керамики, орудий обработки камня и металла, даже усложнения орнаментов на сосудах и т. п. Общеизвестные трудности интерпретации археологических памятников в этнических терминах и объясняются в основном скоростью изменений археологических объектов изучения и невозможностью в этой связи в ряде случаев установить преемственность между ними