Вместе с тем указанные природные рубежи служили границами не столько отдельным племенам, сколько гораздо более крупным культурным общностям, включавшим в себя несколько племен[145]. Кроме того, в идеале, что случалось, правда, не всегда, племенные территории прорезали границы разных экологических районов, гарантируя людям пищу в разное время года независимо от сезонных колебаний. Еще Б. Спенсер и Ф. Гиллен отмечали случаи, когда племенная территория включала и пустыню, и хорошо орошенные предгорные участки[146]. По словам Ф. Маккарти, даже территории отдельных общин состояли из различных по своему характеру участков, которые поэтому могли использоваться попеременно в течение годового хозяйственного цикла[147]. В Юго-Восточной Австралии племенные территории пересекали несколько различных экологических зон, хотя племенные границы в тенденции совпадали с физико-географическими[148].
Впрочем, и последнее встречалось не всегда: хребет Макдоннела, который мог бы служить естественным племенным барьером, лежал как раз посредине территории аранда. Совпадение племенных границ с естественными рубежами ослабляло внешние контакты и усиливало единство племени. Однако в Австралии такая ситуация встречалась относительно редко. Чаще всего подобного совпадения не было, а поэтому четкие границы между племенными территориями провести было сложно. Люди довольно хорошо представляли себе ядро этих территорий, но, как правило, затруднялись определить, где именно кончалась одна территория и начиналась другая[149].
Одной из причин этого было то, что вопреки мнению ранних авторов, границы территорий не являлись раз и навсегда установленными: они колебались. Как показал У. Стэннер, отношение австралийцев к территории можно понимать двояко: а) как наличие определенных участков, находящихся в полноправном владении лиц, составляющих родовое ядро общины, и б) как фактическое использование австралийцами тех или иных участков территории в интересах своего хозяйства. Границы участков в этих двух случаях чаще всего не совпадали, причем участки, реально использовавшиеся разными общинами, порой пересекались[150]. Основываясь на этой идее У. Стэннера, Н. Петерсон утверждает, что границы племен передвигались и поэтому были трудноопределимы[151].
Одно время считалось, что своеобразия психологии австралийцев прочно привязывали их к территории своего рождения и препятствовали уходу с нее. Действительно, по убеждению аборигенов, на каждой территории обитали не только живые люди, но и духи их тотемических предков. Это порождало религиозные связи населения со своим участком территории. Чужая территория поэтому не только не представляла интереса, но и была опасна[152]. И тем не менее, как указывают супруги Берндт, люди не боялись переходить племенные границы, если только это не приводило их на чужой тотемический участок, чего, действительно, делать не полагалось[153].
Исторический подход к австралийским данным позволяет выявить и особенности процесса изменения, племенных территорий. Несмотря на то, что, по широко распространенному среди австраловедов мнению, австралийцы не вели войны ради территориальных приобретений, передвижения отдельных групп населения с целью хозяйственного освоения участков за пределами своей «исконной» территории здесь все же имели место. Эти передвижения представляли собой не какие-либо крупные миграции, а медленную инфильтрацию отдельных мелких групп на земли, оставленные прежним населением. В ранний колониальный период эти миграции были направлены в те районы, население которых вымерло от завезенных белыми болезней или же покинуло их в связи с природно-климатическими колебаниями[154].
Однако некоторые данные позволяют предполагать, что в доколониальную эпоху передвижения населения не всегда обходились без кровопролития. Известно, что в 1909 г. валбири насильственным путем заняли земли варингари, где располагались важные источники воды. М. Меггит считает, что подобного рода захваты происходили в засушливых районах и в далеком прошлом[155]. Как сообщает Н. Тиндейл, такие племена пустыни, как пинтуби, питьяндьяра и йуму за несколько последних поколений (очевидно, со второй половины XIX в. — В.Ш.) продвинулись на юго-восток на 50-100 миль. Часть из обитавших здесь ранее янгкундьяра была истреблена, а часть из — оставшихся в живых отступила в другой район[156]. Возможно, о сходном процессе шла речь в рассказах аборигенов о том, как вонкамала потеснили ванкангуру, а те в свою очередь заняли земли диери[157]. На передвижения племен в недавнем прошлом зачастую указывает локализация их тотемических центров, которые в таком случае располагаются вне пределов современной племенной территории[158]. Приведенные выше данные подтверждают высказывание Ф. Энгельса о том, что войны в ранний период велись нерегулярно, а их цель заключалась в отмщении за нападение или в расширении территории[159]; правда, факты целенаправленного завоевания территории встречались на заре первобытности нечасто.
Изменение племенной территории постепенно вело и к изменениям в идеологии. Первоначально люди рассматривали свое новое местообитание как временное и локализовали свою «настоящую» племенную территорию там, где проходили пути их мифических предков. Они мечтали вернуться на родину и чувствовали духовные связи с ней, которые укреплялись мифологическими представлениями, а также обладанием некоторыми «священными» предметами, песнями, танцами и ритуалами. Тем не менее, через некоторое время люди начинали рассматривать новую территорию обитания, как свою собственную, хотя и помнили о прежней жизни в другом месте; чувство общности с прежней территорией постепенно исчезало; возникали мифологические связи с новой территорией[160].
В связи с описанными процессами изменялись не только границы хозяйственных территорий, но, что особенно важно, и тотемические центры меняли своих владельцев[161]. Таким образом, представления о неизменности племенных территорий, жесткости их границ и прочной связи аборигенов с районами своего будто бы постоянного обитания коренятся скорее в идеологии самих австралийцев и не находят подтверждения при историческом подходе к данным австралийской этнографии. Более того, судя по некоторым материалам, само территориальное единство отдельных групп населения не являлось в Австралии универсальным. Так, на западном побережье полуострова Иорк Л. Шарпу не удалось обнаружить каких-либо строгих территориальных общностей, более крупных, чем общины. В этом районе участки отдельных общин были разбросаны чересполосно на территории трех языковых групп[162].
Вопрос о языке имеет особое значение, так как критерий языкового или диалектного единства входит во все без исключения определения племени, а в последние годы, когда была осознана нечеткость других критериев, рассматривается многими авторами как главный[163] или единственный[164] показатель племени как этнической группы. Такой подход до известной степени оправдан тем, что единство языка значительно облегчает общение, формирует сходный образ мышления и создает некоторый барьер для контактов с иноязычными группами[165].
Однако, что значило единство языка для австралийцев и в какой мере к ним применимо понятие языкового барьера? Принято считать, что для аборигенной Австралии была характерна лингвистическая непрерывность, т. е. языки или диалекты соседних групп отличались большим сходством, а их носители хорошо понимали друг друга, тогда как с удалением групп друг от друга взаимопонимание постепенно исчезало. Некоторые ученые полагают, что эта картина была свойственна всему континенту и поэтому бесполезно искать здесь какие-нибудь четкие языковые границы[166]. Однако, как показали специальные лингвистические исследования, эти диалектные цепи, хотя имелись в аборигенной Австралии и порой растягивались на несколько сотен миль, всегда привязывались к одному из примерно 260 различных языков, связи между которыми были весьма слабы, несмотря на их отдаленное генетическое родство[167].
Выяснилось также и то, что племя не всегда характеризовалось языковой или диалектной гомогенностью. Внутри племени порой вычленялись отдельные диалекты, иногда существенно различавшиеся. Так, члены племени курнаи говорили на трех с трудом взаимопонимаемых диалектах[168]. По наблюдениям А. Элкина, диалекты внутри племени порой отличались не меньше, чем диалекты двух разных племен[169]. Любопытный пример привел Р. Диксон, отметивший, что «племенные границы часто представляют собой менее строгий показатель лингвистических различий, чем разделение между локальными группами внутри племени». По его данным, две локальные группы племени дьирбалнан сильнее отличались по диалекту друг от друга, чем от общин других племен, рядом с которыми они обитали