Подумать только! После всего, что я натворил в прошлом, – и вызвать такой гнев, ни в чем не провинившись. Бывало, не сделаешь ей ничего плохого, а она даже на тебя не посмотрит, не улыбнется. Полагаю, что и теперь, хотя прошло столько времени, в глазах Аглаи я преступник. Смех да и только! Поразительно! Повесьте меня, если я говорю неправду.
А ведь я не сделал ничего дурного, разве что машинально улыбнулся владельцу ресторана и официантам, стоявшим за открытой дверью, за спиной этих двух девиц. Иного объяснения у меня нет. Но разве можно меня за это винить? Провидению, судьбе ничего не стоит вздернуть вас на виселице за то, чего вы не делали!
И еще два-три похожих случая. Наступил день, когда я уехал из Нью-Йорка. В мое отсутствие Аглая устроилась танцевать в знаменитом столичном ревю. И хотя она по-прежнему каждый день писала мне, и весной следующего года мы, как обычно, договорились встретиться, я чувствовал, что она больше не верит, что мы когда-нибудь опять увидимся, боится, что я покинул ее навсегда.
И все же следующей осенью, когда ей предстояло сыграть роль примы в чикагской постановке прогремевшей летом музыкальной комедии, она от этой роли отказалась, потому что, поговорив со мной, убедилась, что всю зиму я проработаю в Нью-Йорке. Тогда ей было еще невдомек, что у меня появилась другая женщина.
С этой «другой» я проводил столько времени и той зимой, и следующие два года, что мне было не до Аглаи, ей же оставалось утешаться многочисленными ангажементами и разъезжать с концертами из города в город. Я приезжал к ней в Денвер, Миннеаполис и Оттаву и ходил на ее выступления – молчаливый свидетель ее несравненного поэтического и артистического дарования.
Встречаясь, мы тешили себя безумными планами когда-нибудь воссоединиться навсегда и уж больше ни за что не расставаться. И то сказать: стоило мне встретиться с Аглаей глазами, ощутить всю широту и мудрость ее души, как я готов был поверить всему на свете, даже нашему с ней вечному союзу.
И тут, откуда ни возьмись, явилась… назовем ее Цитерией. Солнечный сентябрьский день. Звонок в дверь моей скрипучей пыльной студии. И в дверях она: Лилит, Сирена, рейнская русалка, ирландская банши[5]. Стоит в дверях и улыбается. И как улыбается! Более загадочной улыбки не было даже у Пана в постановке мистера Зигфелда[6]. Чего только не было в этой безумной улыбке! Самые смелые желания, самые дерзкие мечты и видения, что пенятся в гигантских, искрометных волнах воображения.
Поедем в Мексику! Поедем в Испанию! Поедем в Голливуд! На край света! И, не говоря друг другу ни слова, без всяких объяснений, мы, точно во сне, спешно укладывали чемоданы и мчались на пароход, отплывавший в Новый Орлеан, в Панаму, на Западное побережье.
Ах, эти золотые дни и серебряные ночи! Только раз в жизни тебя охватывает невиданная лихорадка, которой рассудок поддается меньше, чем плоть; нечто, что теряется в ослепительных солнечных лучах, ураганном ветре и искрящихся водах, в которых перед нашими кораблями несутся косяки плавучих рыб.
Но Аглая! После полугода безумия и мечтаний я написал ей всего один раз, а она мне – много раз, и каждый раз говорила, что «все понимает». Что я разбиваю ей сердце. Что она была вынуждена, чтобы не умереть, вернуться на сцену. Ах как же она несчастна! Горькая ирония судьбы: ей досталась роль девушки, которой возлюбленный сначала пренебрегает, но потом, в финале, к ней возвращается. «Она-то завоевала его сердце, – писала она, – а вот в жизни, боюсь, так не бывает. Мне – не судьба. Иногда я пою и плачу».
Но и потом я получал от нее массу писем. И в одном из них – известие о смерти ее отца, любимого, любимого папочки. «Ах, его больше нет на этом свете! А ведь он был еще так молод!» В этих ее письмах, в ее словах звучали горькие рыдания.
За два дня до смерти он, оказывается, спрашивал про меня, говорил: «Твой старик отец все знает. Давно знал. Я прошел через все это. Но ты еще будешь счастлива. Ты заслужила».
А в ночь перед смертью, буквально в последнюю минуту, он, по ее словам, вдруг поднял руки, словно хотел кого-то или что-то подхватить, и улыбнулся. «И я знаю, – написала она мне, – он что-то увидел, что-то красивое. Да, знаю, так и было. Мой дорогой папочка! Надеюсь, что это был рай, ведь если только рай существует, он его заслужил».
Я знал Мартынова, любил его и с ней согласился. Большой души человек, слишком большой для этого приземленного мира. Истинный северянин, открытый и непосредственный. После смерти мужа Женя совершенно рухнула, много месяцев болела, потом переехала к Аглае.
«Ах, мой любимый, – писала мне Аглая, – ты мне так нужен! Как же мне без тебя плохо! Что такое жизнь без любви? А ведь жизнь так коротка».
Мы же с Цитерией были неразлучны, я был в нее влюблен не меньше, чем в свое время в Аглаю или в любую другую. А она, счастливая, распевала веселые песенки, радовалась жизни и в своих исступленных, безумных желаниях шла навстречу судьбе.
Какие только письма она не получала! Кто-то, кто обожал ее не меньше, чем она обожала меня, писал ей слезные послания, умолял к нему вернуться. Мы же с ней, точно в разразившуюся бурю, из последних сил прижимались друг к другу, веселясь и в то же время страшась подумать о том, что с нами будет.
Прошло еще полгода, и Аглая написала мне, что у нее хорошая новость: ее театр едет с гастролями на Западное побережье. Я буду там? Может, встретимся в Ванкувере или, скажем, в Сиэтле и отправимся вместе на юг? Я мог бы поехать ей навстречу? А может, встретимся на полдороге, в Сан-Франциско, – все ведь так сложно. Писем и телеграмм с приближением ее отъезда становилось все больше, приходили они не на мой адрес, а до востребования. «Жду не дождусь! – писала она. – Как было бы замечательно!»
И в самом деле, можно было бы ухитриться встретиться, провести вместе хотя бы дней пять. Не постарела ли она? Как она танцует – так же божественно, как и раньше? Но наши отношения были обречены: моя любовь к ней осталась в прошлом, любовь же к Цитерии была в настоящем, я был ей предан всем сердцем. К тому же мы с Аглаей так давно не виделись и уже вряд ли увидимся. Право же, встретиться вновь было бы ошибкой. И в то же время счастьем для нас обоих. Счастье ведь бывает разным.
А потом было путешествие на юг, но не вместе, это было невозможно из-за ее дел, друзей, выступлений, всего прочего. На юге Цитерия вновь предъявила на меня свои права, я же мучился преследовавшими меня предчувствиями.
Где я был все это время? – недоумевала Цитерия. Неужели в кого-то влюбился? Мог ее бросить? Неужели нашей райской жизни пришел конец? Пришлось ей долго все объяснять. Я должен увидеть свою прежнюю любовь. Хотя бы еще раз. И не надо по этому поводу отчаиваться.
Мы с Цитерией в очередной раз помирились, мы вновь были счастливы. Катались на машине по прибрежным ресторанчикам, развлекались по-голливудски.
Я чувствовал: Аглая что-то подозревает, что-то против меня затаила. Однажды мы провели вечер вместе и договорились встретиться снова, но наше свидание не состоялось. За день до него мне не удалось помешать ее встрече с Цитерией, они столкнулись лицом к лицу в голливудском ресторане – ничего хуже быть не могло.
Находился ресторан в горах, к западу от бульвара Сансет, в экзотическом глухом месте. И какой же это был вечер! Как нарочно! Каждый, кто хотя бы раз побывал в кинематографической столице Америки, знает, что такое невесомость воздуха, безбрежность усыпанного звездами неба, терпкий аромат перцев и акаций. А еще – беспечность жителей этих мест, похожих скорее на призраков из сновидений, чем на людей из плоти и крови.
Когда мы с Цитерией вошли в ресторан, то увидели сидевших за столиком Аглаю и ее приятельницу из театра. Цитерия шла покачиваясь, как во сне. Вся в белом: белое шерстяное платье, шерстяной берет с помпонами, белые туфли и чулки, белая горжетка из лисьего меха. Аглая была в зеленом и белом – прелестна, как всегда. Но видели бы вы, каким взглядом она пронзила Цитерию, не помышлявшую в эти минуты ни о чем плохом. Было ясно: суть наших с Цитерией отношений не оставляет у Аглаи никаких сомнений. Перед ней была соперница, источник всех ее бед и страданий. Та, что увела меня у нее, не отпускала меня к ней.
Что-то, возможно, было в походке Цитерии, в ее голосе, смехе – но спустя мгновение, не глядя на нас, Аглая и ее спутница встали и вышли из ресторана. Проходя мимо, Аглая отвернулась, чтобы меня не видеть.
Я понял, что произошло, понял, что никогда ее больше не увижу. Почувствовал это. Кого-кого, а Цитерию она мне не простит, это уж чересчур. Наконец это произошло: она рассталась со мной, поступила правильно и мудро. Сказать мне после стольких лет нашей близости было нечего.
А Цитерия не замолкала ни на минуту, беззаботно верещала о том, какой сегодня чудесный вечер и как она счастлива. Ах, нам обязательно надо будет это сделать, обязательно туда поехать. Я же предавался грустным, мрачным мыслям о том, что хорошо, что плохо, что можно простить, чего нельзя, что нуждается в поощрении, а что в наказании. В конце концов, Цитерия поинтересовалась, не случилось ли чего.
Назавтра я отправился туда, где мы договорились с Аглаей встретиться, но ее там, как я и предполагал, не оказалось. И искать ее не имело смысла. Исправить положение было невозможно, и я это чувствовал. Спустя месяц я прочел, что она покидает сцену, а еще через год – что выходит замуж.
С ее способностью говорить на нескольких языках, с ее музыкальными талантами, с ее достоинством, тактом, обаянием она наверняка могла бы стать хозяйкой литературного салона, окружила бы себя яркими, интересными людьми. Но нет, для нее не было ничего важнее семьи, и через пять лет я узнал, что у нее двое детей, которым она себя полностью посвятила.
И все же я и сегодня знаю, что Аглая остается той, кем была со мной, – любящей, все понимающей, прощающей. Да, знаю. И в нашей с ней памяти мы до сих пор вместе, мы идем рука об руку. Наши сердца бьются в унисон, и мы никогда не забудем те сказочные минуты, часы, дни, что принадлежали нам.