– Выйди, Ольга, выйди, выйди, – бубнил я вслух, пытаясь таким образом вызвать ее появления, вспомнив, что в это утро мне как-то крупно везло с материализацией мысли. Но на сей раз мой внезапно открывшийся талант почему-то подвел. Но я решил не сдаваться.
И вдруг я увидел своих старых знакомых. Меня не замечая и что-то горячо обсуждая на ходу, размахивая руками, гордо шествовали по улице Глебушка, его однорукая подружка и профессор в беретике. Я неслыханно обрадовался их появлению.
– Глебушка!!! – заорал, что есть мочи, я и бросился ему навстречу. Он шарахнулся от меня и побежал. Но я был первоклассным чемпионом по бегу и одним прыжком достиг Глебушки и цепко схватил его за плечо.
– Глебушка, смотри! – и я кивнул на здание тюрьмы. – Сейчас вот в этих воротах покажется красивейшая женщина, черноволосая, чернобровая в длинном сером плаще…
Глебушка испуганно таращился, как баран на новые ворота, и ворота открылись, и появилась Ольга.
– Ага! – ликовал я. – Вот видишь, Глебушка! Я же говорил!
Но однорукая подружка Глебушки не разделила моей радости, тут же ухватилась за бармена и пискляво затараторила:
– Ты, Фил, эгоист. Глебушка нечего глазеть на этих крашеных девиц сомнительного поведения. Ты бы, Фил, лучше сказал, что наш ресторан завтра утром станет самым процветающим в городе.
А профессор при этом как-то неестественно кашлянул и промямлил:
– А мне, если можно, немного. Всего лишь малюсенькая поездочка на Кипр. На симпозиум. Это такая мелочь.
– На Кипр? – машинально переспросил я, не выпуская из поля зрения Ольгу. – На Кипре же уйма крокодилов. Они опасны!
И я, не слушая гневные выкрики и умоляющие просьбы в мой адрес, поспешил навстречу адвокату.
– А, Фил, – улыбнулась она мне ослепительной улыбкой и протянула руку. – Кого-то ждете? Надеюсь, не своего друга – это совершенно напрасно. Он гораздо лучше себя чувствует у нас, чем на свободе.
– Я жду вас, – я в ответ улыбнулся самой обаятельной на свете улыбкой. Мне она тоже, черт набери, нравилась, как и это чучело Ричард.
– Меня? – она расхохоталась, обнажив невероятно белые зубы. И встряхнула длинными черными волосами, на которых весело играли солнечные лучи. Я уже почему-то не сомневался, что именно она приложила руку к падению моего друга. Но зачем?
– Ольга, а у меня есть для вас небольшой, но приятный сюрприз. Кстати, смею заметить, что вы чертовски фотогеничны. Жаль, что вы так и не сумели открыть свое признание. Ваше признание – быть актрисой.
И я, медленно пошарив в кармане, выдерживая загадочную паузу, вытащил из широких штанов фотоснимок и, не глядя, протянул Ольге. Она взяла его из моих рук и, уже нахмурив свои густые угольные брови, произнесла:
– Что ж, Фил, спасибо за оказанную помощь, – не отрывая глаз от снимка, она крепко пожала мою руку. – Нам этой улики как раз и не хватало. Для полного раскрытия преступления.
Мой взгляд жадно впился в фото, и я покачнулся от неожиданности. На нем было изображено белое бескровное лицо мертвой Мышки. Ольгой там и не пахло.
– Но Ольга, – я запнулся, не зная, что сказать. – Это какой-то бред, только вы можете объяснить, но… Но всего час назад я собственными глазами видел вас на снимке. Клянусь… Всеми Богами, сколько их существует на свете! Поверьте! Я готов есть землю, только бы вы мне поверили, – я говорил взволнованно, запутанно, сам не полностью доверяя своим словам.
Чья-то холодная рука, мягко опустившаяся на мое плечо, заставила меня вздрогнуть и прервать свою сумбурную речь. Я резко оглянулся и, ничего не видев перед собой, посмотрел вниз. И только тогда заметил Брэма, на плече которого также восседал мой старинный приятель Ричард. От них страшно несло перегаром.
– Так что же, вы, насколько я понял, готовы есть землю? – и Брэм провел ладонью по своей абсолютно лысой голове. – М-да, симптомы, смев уверить вас, опасные.
– Говорил тебе, Фил, одно неосторожное слово – и пуля уже над головой. – Ричард хитро подмигнул мне из-под круглых очков.
– Грызть землю – это звериный инстинкт, – продолжал философствовать Брэм. – Когда я спорил на эту тему со своим двоюродным братом, тоже Брэмом, он утверждал, что эти симптомы не опасны для человека. Но он оставался больше писателем-идеалистом, чем практиком. Я же – типичный практик. И смею утверждать обратное. Такие симптомы могут привести… Кстати, Фил, что вас связывало с Григом?
– Это допрос? – усмехнулся я, уже взяв себя в руки и окончательно решив не поддаваться ни на какие провокации, которые ловко вокруг меня сооружали эти нахальные типы.
– Пока нет, – ответил мне задорно Брэм, – просто я анализирую факты вашей так называемой дружбы и прихожу к выводу…
– Вам не кажется, что выводы еще рановато делать? – грубо перебил я его.
– А тебе не кажется, Фил, что ты одинок в своем упрямстве? – каркнул Ричард. – И легко можешь проиграть.
– Одиночке всегда легче выиграть, дорогой Ричард, – не уступал я. – Во всяком случае никто не продаст и не предаст, кроме себя самого. А я себе не враг. – И я легко поклонился, давая понять, что разговор давно завершен. И пошел прочь от этой сомнительной шайки.
И все-таки не выдержал и оглянулся. Они удалялись в обратном направлении. И альгин шелковый шарф развевался на летнем ветру. И мне показалось, что сейчас она непременно оглянется… Я не ошибся. Она повернула ко мне голову. И незаметно от своих замечательных коллег послала мне воздушный поцелуй. Я его словил на лету и приложил к своим губам. Поцелуй был удивительно теплый и до головокружения приятный. А еще он пахнул солнцем. Но я устоял на ногах…
Григ
Ольга не появлялась два дня. Для меня эти дни были странными. Ни одной ночи я не спал спокойно. Мне снилась Мышка, в ушах звенел ее колокольчиковый смех, я чувствовал прикосновение ее теплых рук, я слышал поток беспорядочных нежных слов. И я вскакивал с койки в холодном поту. Моя память, которую я когда-то успешно похоронил, не давала мне жить, не давала мне просто физически существовать в этом замкнутом грязном пространстве. Я ощущал себя зверем, загнанным в клетку, под решетчатое небо и в центре этой клетки только – я, я, я… Я и моя память.
С каждым часом мне становилось больнее и больнее. Я раньше не знал такой боли, которая захлестнула меня целиком. И я вдруг отчетливо повил, что по-прежнему люблю эту огненно-рыжую девушку и никогда не переставал любить. Все годы, проведенные в этом маленьком солнечном городке, я ни разу не посмел себе в этом признаться. Но теперь – полное одиночество, навязчивые воспоминания заставили меня совершить это признание.
Я любил уже мертвую Мышку, кем-то так жестоко убитую и так жестоко свалившую вину на меня. Только бы она была жива! Она бы никогда не допустила этого! Она бы, как всегда, приняла мою боль на себя и защитила от боли. Я вновь с каким-то непонятным эгоизмом, который вовсе не подходил этим тюремным стенам, разозлился на Мышку. Ведь это все из-за нее! Из-за ее сумбурных поступков, неосознанных действий, неудержимого темперамента, который и загнал ее под нож, я должен торчать в этой страшной дыре, терпеть несправедливое обвинение, испытывать позор перед всем миром, который меня когда-то так ценил.
Но я тут же отогнал от себя эти мысли. Они, действительно, были некстати в этих холодных стенах под решетчатым небом.
– Прости меня, Мышка, прости пожалуйста, – и я не выдержал и расплакался. Громко. Не стыдясь своих глухих рыданий.
Вот так же когда-то, закрыв лицо руками, громко плакала Мышка. Я морщился, видя ее опухшие от слез лицо, ее воспаленные глаза. Мне было искренне жаль ее, но я ничего уже не мог изменить.
– Это не может быть, Гриша. Это просто не может быть. Это не правда, Гриша.
– Правда, – только и мог ответить я. – Возьми себя в руки, Маша, – я впервые назвал ее по имени. Назвать ее Мышкой было выше моих сил. – Возьми себя в руки, Маша.
Но вместо того, чтобы последовать моему мудрому совету, ее лицо как-то странно скривилось и она, не помня себя, выдернула из платья булавку и со всей силы воткнула ее в руку. Все глубже, глубже, глубже. Казалось, чем ей было больнее физически, тем больше прояснялось лицо, высыхали слезы. Я с ужасом смотрел на иголку, уже наполовину вошедшую ей в руку и, наконец, не выдержал и со всей силы ударил Мышку и резко вытащил булавку из мякоти ее руки. И только тогда хлынула кровь.
– Что ты делаешь?! Ты сошла с ума! Ты сошла с ума! Что ты делаешь?!
– Мне не больно, – усмехнулась она, безразлично глядя на струйки алой крови, уже просочившиеся под рукав платья. – Ты знаешь, – она подняла на меня белое, уставшее, постаревшее в один миг лицо, – ты знаешь, я, кажется, нашла место избавления от боли. Это физическая боль. Я теперь испытываю даже радость от физической боли. Это единственная возможность – забыться и забыть тебя. Понимаешь…
– Не понимаю! – закричал я.
Она как никогда раздражала меня. Она не хотела оставить себе возможность просто жить и не давала мне жить тоже. Мучая и заставляя мучить мою совесть, от которой я давно устал.
И я, так и оставив ее одну, бледную, постаревшую, с повисшей, как плеть рукой в пятнах крови, решительным шагом направился к выходу.
– Гриша! – раздался ее жалобный голос.
Я резко обернулся.
– Я не Гриша, слышишь! Смешное имя! Я не хочу быть смешным! В отличие от тебя. Меня зовут Григ. Слышишь, Григ! Слышишь?
Она услышала. И неожиданно громко, звонко расхохоталась. И на миг стала прежней славной веселой девчонкой по прозвищу Мышка с копной пышных огненно-рыжих волос. Резкая боль об утраченном, о чем-то самом дорогом и близком, как булавочка, пронзила мое сердце. Но я выдержал эту боль.
– Григ, – уже тихо повторила она. И в ее глазах я прочитал бесконечную грусть. И еще – смерть ее любимого парня Гришки. Что ж. Так будет лучше. Ведь Гришка, действительно, умер. Ведь остался Григ…
– Прости меня, Мышка, – сквозь слезы прошептал я. – Прости, – и, не выдержав этой боли, которую я только теперь осознал, схватил булавку, приколотую к воротнику, и со всей силы вонзил в ладонь. И облегченно вздохнул. И прикрыл глаза. Мышка была права. Становилось, действительно, легче…