Она медленно приблизилась к зеркалу и улыбнулась открытой белозубой улыбкой. Осторожно провела расческой по своим огненно-рыжим волосам. Мне в ней нравилось все: и ее жесты, и ее улыбка, и ее смуглая кожа. Нравилось, что она одета в цветной сарафан и белые сандалии. Она казалась очень естественной, правдивой. Казалось, что она никогда не притворяется и умеет принимать мир и людей в мире такими, какие они есть. И не требовать большего. Умеет прощать все ошибки миру и людям. Так мне казалось. Сердце мое учащенно билось и я уже отлично понимал, что на сей раз вляпался и влюбился. От этой мысли мне стало легко и я мысленно перечеркивал все свои случайные встречи, все поцелуи ярко накрашенных губ, все душные ночи любви, которую я так и не знал на этой земле.
К тому же яркая лунная ночь, и россыпи сверкающих звездочек, и сладкий запах жасмина на подоконнике, еще больше вскружили мою голову. Мне так захотелось со всей силы обпить эту рыжеволосую незнакомку. Уткнуться лицом в ее колени и рассказать свою нелепую, бродячую и, наверно, неудавшуюся жизнь. Жизнь, которую я так любил, но так и не научился по достоинству ее оценить. Наверно, потому, что еще не узнал любовь на этой земле.
Рыжая девушка, как кошка, прыгнула с ногами на мягкий пушистый диван, и, казалось, утонула в его пуху. И мне до боли захотелось ее сфотографировать. Прямо сейчас.
В цветном сарафане и белых сандалиях. Но мой фотоаппарат вряд ли потянул на это. И я не выдержал. Я знал, что невероятно, чтобы получилась пленка при таком освещении, к тому же прозрачная занавесь не позволяла отчетливо видеть ее лицо. Но я упрямо щелкнул затвором. И она услышала этот щелчок и испуганно вздрогнула и закрыла лицо руками. Она словно чего-то боялась. Тогда она опустила руки, я заметил, что лицо ее мокро от слез. Она резко вскочила и бросилась к окну. Мне же ничего не оставалось, как перемахнуть через балкон. И я уже очутился перед другим окном. И уже увидел другую картину своих ночных похождений.
В соседней комнате заседала великолепная компания.
На столе стояла куча бутылок с хорошим марочным вином. Я невольно сглотнул слюну. За стелам сидели Брэм, Ричард и Славик и резались в карты.
Дьер, словно брезгуя их пьяной компанией, сидел в стороне в большом кресле. На нем был тот же элегантный костюм и широкополая шляпа, надвинутая низко на лоб, и его нога была небрежно заброшена за ногу и брюки открывали красные шелковые носки и черные лаковые туфли. Он сидел, пыхтя дорогой сигарой и углубившись в какую-то толстую книжку и, казалось, не обращал никакого внимания на разгулявшихся коллег.
– Хе-хе, – мерзко хихикнул Ричард, опрокинув очередную рюмку. – Похоже, что дельце выгорает на славу.
– Иначе и быть не может, – Брэм непонимающее взглянул на друга. – Зная человеческую психику, иначе быть не может, мой друг Ричард. Когда я в последний раз спорил на эту тему со своим двоюродным братом…
– Отвяжись, Брэм, – махнул крылом Ричард. – Все отлично знают, что он тебе такой же родственник, как Бальзак или Байрон, к примеру…
– Может, Бальзак и Байрон мне и не родственники, – спокойно ответил Брэм, – но автор <174>Жизни животных<175> – мой любимый двоюродный брат. Это неоспоримо.
Иначе я бы никогда не сумел выдрессировать такое чучело, как ты.
Ричард хихикнул и уже из горлышка потонул вино.
– Конечно, я не такой красавец, как ты, а просто чучело.
Но поверь, мозгов у меня не меньше, чем у тебя, – и Ричард тут же повернул свою лысую голову к Славику Шепутинскому, рьяно бьющему картами по столу. – Славик, а ты чего не пьешь?
– Да, – ответил Славик и мгновенно проглотил вино вместе с рюмкой, хрустнув стеклом на всю комнату.
– Ему не стоит много пить, – вздохнул Брэм. – Иначе рюмок не наберешься. А у нас впереди еще ночь.
– Да, – сказал Славик, растасовал карты и вытащил очередной козырь.
– Дама пик! – обрадовался Ричард. – Чудесно! Когда-то я был близко знаком с этой дамой и хочу вас уверить, друзья, лучше, добрее и честнее женщины я не встречал.
А какая красавица! А сколько огня в страстных черных глазах! Кстати, Брэм, не пригласить ли нам девочек?
Брэм приложил к губам палец и покосился на Дьера. Дьер в ответ скривил свои тонкие губы.
– Вы изрядно опускаетесь, мои дорогие коллеги, – сказал он ледяным тоном, – впрочем, это не мое дело. Правда, я до сих пор не понимаю, как позволил себе связаться с такой разгульной компанией пьяниц и развратников.
– Ну же, Дьер, оставьте свои умные замечания при себе, – ответил Брэм, – как истинный знаток психики утверждаю – это неизбежно. Борьба противоположностей порождает симпатию. Вот вы все читаете какие-то умные книжки. Неужели по ним надеетесь вычислить людей? Дьер, это чистейший самообман. Люди, поверьте, всегда глупее.
– Это точно, – закудахтал Ричард, – и всегда мерзее! Я лично хуже людей ничего не встречал. Нет ничего проще жизни. И никто не умудряется так усложнить ее, как эти людишки.
– Это все оттого, что все они непременно верят в Бога, – Брэм важно поправил на переносице круглые очки. – Даже те, кто думает, что не верит в него. А никто так не умудрился все перепутать на земле, как господь Бог.
Они придумали Бога, его законы, его мораль и потом успешно нарушают их. А затем мучаются от этого. Вот и все. Даже те, кто думает, что не мучается. На самом деле человек, если он не самый последний идиот, так запутает клубок жизни, что распутывает уже после нее.
– А к чему, дорогой двоюродный брат Брэма, его запутывать? – не унимался Ричард, – если нет ничего проще, чем жить – и все. Но хочу тебе возразить, друг, если бы они поверили в черта, им от этого легче бы не стало.
– Как знать… В его законы они вряд ли поверят. Хотя, может быть, и с удовольствием хотели бы. Но кто желает марать свои руки в грязи? Совершать самые мерзкие поступки и одновременно верить в обратное – вот их, пожалуй, главный козырь. И их главный идиотизм.
Ричард ловко вскочил на плечо маленькому Брэму, сложил лапы трубочкой и зашептал на всю комнату:
– Их главный идиотизм не вера, мой дорогой знаток человеческих душ. Их главный идиотизм – любовь! Ты заблуждаешься, Брэм, что верят абсолютно все. Вот любят – это точно абсолютно все. И бездари, и умники, и моралисты, и злодеи. Даже полные кретины умудряются любить? Если бы они хоть раз покумекали своими жалкими мозгами, что любовь – это главное зло на земле, даю голову на отсечение – они были в сто раз счастливее.
– И правильно подставляешь свою голову, – неожиданно вступил в разговор Дьер. – Тебе ее, поверь, никогда не отсекут. Рыжеволосая это вовремя поняла. И я очень рад за нее. И, поверьте, мне она больше всех вас нравится.
– А не слишком ли рано, Дьер, ты за нее радуешься, – скептически усмехнулся Брэм.
– Я редко встречал на своем пути умных женщин, Брэм.
Гораздо чаще влюбленных. И, поверь, эту рыжеволосую ведьмочку я оценил по достоинству. И за нее могу ручаться всеми вашими головами. Она не опустится до любви.
– Лучше поручись своей головой, – хмыкнул Ричард и ласково погладил себя по лысой голове. – Моя пусть останется на месте. Мне она нравится.
Дьер ничего не ответил. Он приблизился к окну, вглядываясь в огромную яркую луну.
– Я обожаю это время, – он стрельнул холодным взглядом в окно. – Это мое время…
И я резко вскочил на ноги. Но удрать на свой балкон я бы уже не успел, потому что Дьер распахнул дверь своего балкона и глубоко вдохнул чистый воздух ночи. Мне ничего не оставалось, как юркнуть в приоткрытую дверь балкона, ведущую к рыженькой. Я очутился на пороге ее комнаты и столкнулся с ней нос и носу.
– Привет? – выдохнул я. – Ты как, любишь гостей? – ничего умнее я у нее спросить не мог.
– Терпеть не могу, – она встряхнула огненно-рыжей копной. Вблизи мне показалась в тысячу раз очаровательней. И, видимо, это восхищение она мгновенно усекла в моих блестящих глазах.
– Ты всегда через балкон являешься в гости, Фил? – и в ее лукавых зеленых глазах запрыгали чертики.
– Здорово быть знаменитостью! Самые красивые девушки на свете сразу же называют по имени, – и я притворно вздохнул, – если бы они еще сразу бросались на шею.
Она неожиданно захохотала белозубой улыбкой: звонко-звонко. И колокольчики ее смеха тут же рассыпались по всей комнате. Пожалуй, больше всего в женщинах я ценил смех.
– А почему бы и не броситься? – и она театрально бросилась мне на шею и чуть не задушила.
– Здорово! – выдохнул я, тряхнув головой. – Из тебя бы получился профессиональный душитель, поверь.
– Верно, – с готовностью согласилась она. – Я, если честно, обожаю душить таких милых славных парней.
Нет, определенно я ей понравился. И что самое удивительное, мы с ней сразу нашли общий язык. Мы были похожи. Я понял, что с ней будет необычайно легко и просто. С ней не нужно притворяться и выдавливать фальшивые слова сквозь притворный кашель. Впрочем, как и со мной.
– Так от кого ты бежал, Фил?
Я сделал страшные глаза и зашептал:
– От ужасов лунной ночи.
– Ты не любишь ужасы? Как жаль. И все-таки от кого ты так улепетывал, Фил?
Я развел руками. Я понял, что не хочу ей лгать. И не буду. И лгать ей не имеет смысла.
– Если честно – от твоих милых и славных друзей.
Она махнула рукой.
– Ну, они уж точно ужаса не вселяют.
И мы расхохотались. Совершенно одинаково, и в наших глазах запрыгали одинаковые чертики.
Я взял в ладонь прядь ее рыжих волос.
– Послушай, Мышка, – и я тут же запнулся, сообразив, что назвал ее прозвищем убитой девушки.
– Называй меня так, Фил, я разрешаю. К тому же меня тоже зовут Маша.
Я хмыкнул.
– Странно. И имя такое же. И волосы такие же. И черты лица…
– Ты о той несчастной девушке? – в ее глазах промелькнула неподдельная грустью.
Я кивнул головой и вопросительно на нее посмотрел.
– Странный ты, Фил. На свете живет столько похожих людей.
– Но не настолько же.