Одна площадь (по-моему, Гарибальди) запружена молодежью. Видимо, здесь место их сбора. Вообще город после 4-х заметно оживился. На улицах очень много народу. Гуляют, сидят в кафе или просто стоят на площадях, беседуя. Много нищих, но не жалких, а как бы бездельников. В одной церкви набрела на свадьбу. Вспомнила, как мы с подругой года 3 назад были на свадьбе ее брата в Падуе же. И так же, как и тогда, невеста была не в белом, т. е. брак, значит, не первый. Но, тем не менее, церковь, орган, родственники и рис, который бросают на головы новобрачных. Правда, тогда свадьба была побогаче: потом в мэрию и прием во Дворце (невеста была из знати). Мы сидели за каким-то столом вместе с потомками дожей. Мы, помню, очень хохотали, потешаясь, что можно вслух по-русски говорить и обсуждать все, что вздумается.
Тогда же мы с ней пошли в гости. Среди аркад, где гуляют, среди маленьких кафе и лавочек – дверь в стене, причем очень замшелая. Входишь и попадаешь в «сказки Шахерезады». Сад. Дворец – как в старых фильмах Висконти – с такой же мебелью, с какой-то старушкой-хозяйкой. К ней пришла то ли племянница, то ли знакомая. Очень она мне понравилась – красивая девушка. (Через несколько лет я как-то спросила приятельницу: «Вышла замуж эта девушка?» – «Да, за Бродского».)
Вообще эти походы по аристократическим гостям всегда очень забавны. Как-то в Венеции мы пришли к одной старушке, дальней родственнице моей подруги. Старушка с букольками, обычно одетая. В руках – пластмассовый ярко-зеленый ридикюльчик. В нем – платочек и ключи от трех ее дворцов. Один выходит на Гранд-канал, второй и третий – за ним.
В XVII-м веке строить на Гранд-канале считалось моветоном, потом стали строить поближе, а в XIX-м дом на Гранд-канале уже был хорошим тоном. И вот эта старушка осталась наследницей всех трех дворцов. Там – фрески Тьеполо и т. п., но она бедная и время от времени сдает какой-нибудь из дворцов для больших приемов, а иногда на неделю приезжают миллиардеры-американцы и живут в этих дворцах. Ключи от дворцов хранятся в этом зеленом синтетическом ридикюльчике.
И вот в одной из бесконечных комнат она устроила для нас чай, а к чаю – маленькие-маленькие штучки (я даже не могу назвать их печеньем!), и пригласила своего племянника, тоже потомка венецианских дожей. Толстый, абсолютно современный «дубарь». Узнав, что я русская, он рассказал, как однажды повел свою любовницу в ресторан и заказал шампанское и русскую черную икру. И ей это так понравилось, что она, без его ведома, заказала себе вторую порцию. «Тогда, – говорит он, – я встал и сказал: “Расплачивайся сама!” – и ушел».
Я подумала: иметь дворцы с фресками Тьеполо и… – такое отношение к женщине. Раньше они стрелялись и бились на шпагах из-за одной ленточки и оброненного платка. В общем, это совершенно другой дух, другие люди. Но живут они в тех же декорациях.
Наконец нашла церковь с Джотто, но она была уже закрыта. Но сад вокруг сказочный. Какие-то странные тюльпаны. Поют птицы. Это в самом центре города, недалеко от площади Гарибальди.
К 7.45 пошла по приглашению в ресторан Brek на Piazza Cavour. Там – содом и гоморра. Опять шведский стол, но можно взять только на один маленький поднос. И хотя кругом изобилие, я не сориентировалась, набрала ерунду. За кассой, где мы расплачивались пригласительным билетом, небольшой зал с какими-то столами студенческой столовой. Я выбрала в углу у входа, рядом орал грудной ребенок. Шум. Ад. Я устала. Настроение плохое. Подсели потом к столу Лана Габриадзе, Эллиус, Божовича. Вместе выпили винца и пошли смотреть Джотто в церковь, которая была открыта специально для нашей ассамблеи.
Впервые в Венеции
Церковь (Cappella degli Scrovegni) небольшая, но фрески по всем стенам. Библейские сцены. На задней стене – «Страшный суд»! Очень наивно, ученически, но очень талантливо. Молодость Джотто и молодость раннего Ренессанса. Очень похоже по восприятию на мою акварель Серебряковой 1908-го – очень ученически и сразу видно, что очень талантливо. Недаром она так выделяется своей свежестью из моей коллекции. Так и Джотто.
Есть, например, сценка – «Тайная вечеря». Половина апостолов сидит к зрителю спиной. Над каждым из 12-ти нимб, но те, которые спиной к нам, и над их головами тоже нимб, почему-то черного цвета. И кажется, что перед их лицом – черные круги.
На стене слева у входа, рядом с фреской бело-серого цвета – женщина, изо рта которой торчит змея – есть выбитая подпись на русском языке: Солоник 1808 г. Из этой подписи можно сделать вывод, что фреска не реставрировалась, т. к. эта женщина тоже вся исколота чем-то острым. Видимо, она изображает злоречие и сплетню.
Музей рядом, где много египетских черепков и греческих камней, – скучный.
Я пошла одна в гостиницу.
Не спала всю ночь. Плохое состояние души. Растерянность перед жизнью. Нет ясности и желания. Оставаться в Италии – не хочется. Ехать в Москву – тоже.
21 апреля
Был концерт «Виртуозов Венеции» в прелестном старом зале «Sala Rossini, Caffé Pedrocchi». Играли слаженно, спокойно. Тихо и отстраненно. В середине концерта по просьбе одного музыканта – украинца из нашей группы – они сыграли сочинение украинского композитора. Он дал ноты и сам стал играть с ними на флейте. Играл плохо, громко, с плохим дыханием. Но он так волновался, так старался, так хотел передать нечто большее, чем было заложено в музыке, что невольно вызывал интерес и внимание. После него отстраненность итальянских музыкантов казалась особенно приятной.
…Эдисон Денисов часто водил меня на авангардные музыкальные вечера в Дом композиторов. И вот однажды приехал в Москву знаменитый джазовый пианист Чик Кориа. В зале Дома композиторов собрались все наши джазмены и устроили перед ним концерт. По-моему, Бетховен сказал: «Я только к концу жизни научился в одну сонату не вкладывать содержание десяти». Это действительно огромное умение! Они так старались, так хотели перед Чик Кориа показать, на что они способны, что не слышно было ни музыки, ни инструментов, было только это русское старание, это самовыражение нутра, которое не всегда бывает интересно. А потом вышел Чик Кориа. Ну что ему – ну, подумаешь, какое-то очередное выступление, – и он тихо что-то заиграл. Это было гениально! И так разительно отличалось! И я тогда подумала: «Зачем мы все время пытаемся кому-то доказать, что мы тоже нужны, что мы можем?..»
Я помню, как в «Комеди Франсез» одного актера попросили что-то прочитать. Он не старался передать ни свое состояние, ни музыку стиха. Просто прочитал: кто услышал – тот услышал. Если бы меня в этот момент попросили, я бы выложилась, как последний раз в жизни перед амбразурой. Так же, как этот украинец в Падуе. Ему представился шанс – единственный – сыграть в Европе, с «Виртуозами Венеции», так уж он выложил все свое «нутро», а музыку потерял.
Индивидуальность и массовое сознание… Кто определяет, что ты выделяешься из толпы и имеешь на это право?..
22 апреля
Встала опять очень рано. Утреннее заседание, на котором был интереснейший доклад одного итальянского философа об эгофутуризме. Вышла на улицу и не могла перейти дорогу – очередной массовый велосипедный заезд: мчались тысячи велосипедистов.
Как я заблудилась
Каждый раз, попадая в какое-нибудь незнакомое место, я бросала чемодан и мчалась в город. В последние годы это ненасытное любопытство меня, к сожалению, оставило. Мне совершенно теперь неинтересны внешние впечатления. Но еще совсем недавно мы с Димой Певцовым играли в Афинах и поехали на экскурсию в Микены – туда, где сидела у ворот Электра и ждала Ореста. Эти ворота и могила Клитемнестры сохранились, сохранился также и прекрасный древний дворец, но он стоит на горе, подняться на которую практически невозможно. Мы были втроем – Дима, я и сопровождающий из нашего посольства. Последний даже не пытался подняться, Дима поднялся наполовину, я же – до самого конца. Меня гнало любопытство.
Помню, как первый раз мы приехали с «Таганкой» в Грецию, в Салоники. Я, естественно, бросила чемодан и помчалась в город. Начала бродить по улицам, устала и поняла, что заблудилась (у меня вообще городской топографический идиотизм. В лесу я могу, наверное, найти дорогу из тайги, а в городе начинаю плутать вокруг собственного дома). Заблудилась, но самое ужасное – уходя, я не посмотрела, как называется наша гостиница. Как возвращаться и куда возвращаться, я не представляла.
Попала в какой-то порт, бродила между доками. Я теперь понимаю, насколько я рисковала! Ни души, какие-то склады, наконец пришла на окраину – узкие улочки, маленькие дома. Я иду. Вдруг выбегает человек, а за ним гонится другой, с ружьем, что-то кричит по-гречески. Оба босиком. Второй, почти старик, стреляет и – на моих глазах – тот человек падает. Вслед выбегает женщина с белыми вытравленными волосами (гречанки любят быть «блондинками»), тоже без обуви. Бежит, плачет и рвет на себе волосы. Выскакивают соседи. Лежит убитый. Очень быстро приезжает полиция. Следователь ведет себя абсолютно как в детективных фильмах: идет к трупу, всех расталкивает, спрашивает очевидцев. Самым первым очевидцем была я, но я стою в стороне и думаю: «Сейчас он спросит мой “молоткастый, серпастый” (дело было еще при советской власти). И зачем я сюда попала?!» И я, пятясь задом, ушла – «слиняла». Наткнулась на железную дорогу, перешла через пути, села на какой-то автобус. И уже к вечеру нашла наконец свою гостиницу.
Спрашивала про этот случай всех переводчиц – никто ничего не знал. Кончились гастроли. Мне дали перед вылетом папку с рецензиями. И вот, уже сидя в самолете, я открываю какую-то греческую газету, натыкаюсь на свое большое интервью, как всегда, с ужасной фотографией, а слева – маленькая-маленькая заметочка и снимок: лежит человек, вокруг толпа и… я вижу в толпе себя. Но все написано на греческом, а переводчицы уже нет. Любопытство меня одолело, я нашла в Москве переводчицу, и она мне перевела. Оказалось, что в соседних домах жили старик и эта женщина. Она вышла замуж за парня, который открыл в доме жестяную мастерскую. Парень стучал по жести, а пенсионеру это мешало, и он говорил, что он его убьет. И вот убил… Но самое парадоксальное (хотя в заметке этого не было), что рядом проходила железная дорога, там каждую минуту с грохотом проносились составы, но к этим звукам он привык, он их «не слышал», а новый звук его раздражал.