Роберт Уилсон
Через два дня возвращаюсь в Москву. В июле поеду в Карловы Вары попить водичку, а с конца сентября я опять в Paris, так как 25 сентября там у меня в Театре поэзии (около Центра Помпиду) поэтический вечер.
Мои обычные Карловы Вары
20 июля 1999 г.
Я в Чехословакии, в Карловых Варах. Пью тут воду. Я здесь уже раньше была при «советской» власти – раза два в санаториях и один раз на кинофестивале, как раз перед «чешскими» событиями в 1968 году. Мы тогда привезли фильм «6 июля», где я играла Спиридонову – противницу Ленина – и думала, что, несмотря даже на мою «гениальную» игру, я получу премию только за то, что она в 18 году выступала против Ленина, но чехи были так настроены против русских, что им было уже все равно, кто «за», а кто «против».
Курорт стал недорогой. Вокруг слышна только русская и еврейская речь. В основном сюда едут из Израиля, где сейчас очень жарко (как, впрочем, и в Москве, где мается в 35-градусную жару мой муж со своим больным отцом, которого он не может оставить. Нас здесь собралась небольшая группа актеров московских театров, так что гулять есть с кем.
Потом еду в Израиль и Италию. И надо начинать новые работы. Очень странно, что три (прекрасных!) режиссера – Анатолий Васильев, Теодор Терзопулос и Роберт Уилсон – мне предлагают играть мужские роли. В этом есть какая-то закономерность – женскую тему я исчерпала, вернее, мне стало это неинтересно играть.
Театр поэзии в Париже
28 сентября 1999 г.
Я опять оказалась в Париже. На сей раз в Театре поэзии около Центра Помпиду я открывала серию концертов-вечеров по Пушкину. Меня удивило, что в зале, помимо моих постоянных парижских друзей, сидели французы с отксерокопированными переводами стихов Пушкина и внимательно и тихо прислушивались к музыке незнакомой речи. Мне иногда казалось, что в зале никого нет, – такая стояла тишина. И вспомнила, как много лет назад мы с «Виртуозами Москвы» во главе со Спиваковым приехали в Париж, чтобы дать концерт в зале «Pleyel» (как наша консерватория). Я должна была читать ахматовский «Реквием» в конце первого отделения. Музыка Шостаковича, выхожу, начинаю текст и слышу шелест программок – французы стали искать перевод, а там была моя фотография (почему-то из «Гамлета»), подробное описание моего костюма от Ив Сен-Лорана, который мне подарили родственники Лили Брик, и ни слова из ахматовского «Реквиема». А Вы знаете, как французы терпеть не могут чужую речь. Начался ропот. Я стиснула за спиной кулаки так, что потом на ладонях остался кровавый след от моих ногтей и, забыв про зал, сконцентрировалась на ритме строчек. Через какое-то время слышу тишину. Стихи, как и музыка, несут свою эмоциональную нагрузку. Правда, если это хорошие стихи. А сейчас в Париже они открывали для себя Пушкина.
Когда французы берутся за какую-то идею, они сначала в нее «вгрызаются», а потом забрасывают. В 1999 году они решили понять, почему в России молятся на Пушкина. Поставили ему памятник в Сквере поэтов, рядом с Гюго. А в Театре поэзии, около Центра Помпиду, где до этого русские никогда не выступали, – устроили цикл вечеров. Владимир Рецептер выступил с «Русалкой», актеры Анатолия Васильева – с концертом, Юрский, я – каждый со своей пушкинской программой; и еще были неизвестные мне поляки. После наших вечеров зрители устраивали в зале ночные бдения. Ставили свечки, гасили свет (так они сломали весь свет, который долго выстраивал для себя Васильев), зажигали свечи и читали Пушкина, севши в круг. А потом кто-нибудь вставал и говорил какой-нибудь «новый» факт биографии Пушкина. И все: «Ах!»
Открывал весь цикл вечеров Андре Маркович, он сейчас заново переводит всю русскую классику. В Малом зале он читал лекцию о Пушкине. Я пришла послушать. В зале – французы. Основная мысль, которая, кроме хрестоматийных сведений, была в его лекции: Дантес не мог быть влюблен в Наталью Николаевну, потому что он был «голубой». У слушателей – шок. Директор Театра поэзии, когда я потом с ним ужинала, все время повторял: «Дантес, оказывается, был голубой!..» Такие они для себя делали открытия.
На своем вечере я читала стихи и делала какие-то комментарии по ходу. Ну, например, как возникла «Осень». Это ведь не про времена года. Это впервые описано, как возникают стихи:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем…
Или «Бесы», которые написаны 7 сентября, в первую Болдинскую осень, перед женитьбой. Тогда, по воспоминаниям, светило солнце, а в стихотворении – бег зимней тройки, вьюжность. То есть это было – смятение души.
Я построила концерт так, чтобы ритмы были разные, не повторялись. Все стихи были напечатаны в программке, я боялась, что зрители начнут шелестеть этими программками и мне мешать, но они сидели тихо, как мыши. Я была сильно освещена, не видела их и думала: «Что они, спят, что ли?» После концерта спросила переводчицу, которая сидела в первом ряду и переводила вслух мои пояснения, и она говорит: «Нет-нет, они читали, но так тихо!»
С Сергеем Юрским. Когда мы проводили мастер-классы во Франции, жили в огромном замке Лафайет
На самом деле Пушкина перевести невозможно. Например, та же «Осень». Эпиграф из Державина: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум». Именно дремлющий – на грани сна и бодрствования, на грани Жизни и Смерти. И вся «Осень» на этой грани. А переводят: «Чего в мой мечтающий тогда не входит ум». Смысл потерян, не говоря уже о музыке. Или еще:
Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса…
Ижоры – это предпоследняя станция перед Петербургом. Ехали они с Вульфом и, видимо, вспоминали племянницу Вульфа. В середине стихотворения Пушкин вроде бы объясняется ей в любви, но именно – «подъезжая под ИЖОРЫ». Кончается стихотворение словами: «И влюблюсь до ноября», то есть все – несерьезно. А переводят: «Подъезжая к какой-то маленькой деревне». Юмор пропадает.
Еще в Москве я знала, что буду выступать в Театре поэзии на большой сцене. Зала этого я не видела и, собираясь, все думала: как бы мне его оформить? У меня дома есть гипсовый скульптурный портрет, но не повезешь же с собой такую глыбину! Я позвонила в музей Пушкина и попросила какую-нибудь репродукцию портрета Кипренского. Потому что Кипренский хотел – еще при жизни Пушкина – сделать выставку в Париже, но не получилось. Тогда же Пушкин написал прелестное стихотворение:
…Себя, как в зеркале, я вижу,
Но это зеркало мне льстит. ‹…›
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
Французы очень красиво подвесили этот портрет – вся сцена была затянута черным, а он словно парил в воздухе. Я рассказала зрителям про портрет из Музея Пушкина, и в конце вечера ко мне подошел какой-то американский корреспондент, стал что-то говорить и потом удивленно спрашивает: «Музей Пушкина дал этот портрет?!» Я говорю: «Да-да». И только потом я сообразила: он решил, что это оригинал. Так и пошло в американскую прессу. То есть я возила Кипренского в Париж. Наконец-то осуществилась мечта художника!
Я специально осталась в Париже еще на месяц, чтобы походить в театры. Первое, что я посмотрела, – «Ревизор» в «Комеди Франсез» (режиссер – Жан-Луи Бенуа, перевод – Марковича). Начинается очень забавно: открывается второй занавес, а на сцене стоит огромный диван, на котором очень тесно, в толстых меховых шубах, сидят все эти Бобчинские, Добчинские, Ляпкины-Тяпкины, а перед ними ходит Городничий и говорит, что едет Ревизор. Меня это начало испугало, я подумала: опять русская клюква. Но этот гротеск был и в гримах, и в мизансценах, и в актерской игре. Первое появление Хлестакова – прекрасно. Всегда его играют таким «шибздиком», сразу понятно, что легкость в мыслях у него необыкновенная. А тут – вошел франт! Одет по-парижски, даже лучше, чем в Париже. Столичная штучка. У него и берет был как-то по-особому надет. Ну да, у него нет денег, это как «Завтрак аристократа» – последние деньги, но на берет. И его отличие от остальных, и то, как он метался по этой гостиничной конуре, – гениально.
Там же, в «Комеди Франсез», я посмотрела «Вишневый сад». Его поставил Ален Франкон, директор парижского Национального театра де ля Коллин. «Вишневый сад» идет второй сезон, что для «Комеди Франсез» – редкость. В прошлый мой приезд все говорили: «Скучный спектакль, Алла, не ходи». Но поскольку у меня – присвоение «Вишневого сада» (цветаевское: «это – мое!»), я подумала: в свое время я учила этот текст на французском, даже если будет скучно – повторю текст. Опять перевод Марковича, причем с какими-то вольностями. Например, во втором чеховском акте, в конце Шарлотта реплику «…кто я, зачем я» говорит Фирсу, а Фирс возвращается за кошельком, который забыла Раневская (потом я узнала, что это вернули сцену, вымаранную Станиславским на репетициях).
«Вишневый сад» мне очень понравился. В нем было то трепетное отношение к шедевру, которое перешло в трепетность атмосферы внутри спектакля. Там были не просто характеры, там был объем. Например, Яша. Его всегда играли однозначно – хамом, который побывал в Париже. Но Раневская вряд ли терпела бы около себя такого типа. В этом спектакле актер, игравший Яшу, был более тонок, несколько манерен, ведь провинциал сначала схватывает лишь форму столичной жизни. Но когда он в третьем акте просит Раневскую: «Возьмите меня в Париж!», а она, не отвечая, уходит, актер остается один на сцене и неожиданно начинает плакать.
Раневской в спектакле практически нет. Крепкая характерная актриса, в прошлом году я ее видела в «Тартюфе», она играла Дорину. А в Раневской, хоть она и была в модных сейчас мехах, но фигура у нее – крупная и вид – советского председателя колхоза. Но, слава богу, она не играла, а просто произносила текст, и этого оказалось достаточно, чтобы не разрушать впечатление от целого.