Однажды, кажется, это было на третий день нашего пребывания в Мюнхене, когда я была одна, вдруг отворилась дверь и… вошел Сережа, которого я не ждала почему-то тогда. Я ужасно обрадовалась. Расцеловались мы с ним, и я принялась рассматривать его побледневшее, похудевшее лицо. Видно, что несладко ему жилось в Париже. Но вид… вид… Несмотря на, как потом оказалось, очень потрепанный костюм, вид он имел настоящего джентльмена. И я думаю, что это не только из-за его парижского костюма. Когда я его видела последний раз в Сибири, меня тогда тоже поразило его изменившееся мужественное лицо.
Наши с тех пор часто оставляли нас одних – очевидно, из деликатности, и мы с ним успели об очень многом переговорить, что было важно для нас обоих. Но потом и Сережа пропадал, увлекшись осмотром чудного города. Устроился он в нашей ванной комнате; но там было прекрасно, и царила та же безукоризненная немецкая чистота, что и во всем отеле.
Вспоминая сейчас Мюнхен, я прежде всего вижу свою комнату с окном, выходящим на крышу. Я часто и подолгу стояла или сидела у открытого окна, когда яркое ласковое солнце возвращало меня к жизни. Я наблюдала, как на противоположной стороне двора в окнах, тоже выходящих на крышу, мелькали фигуры сестер милосердия. Они жили в большом общем дортуаре; утром вставали рано, часов в 7, и все вместе куда-то исчезали. Я видела, как одинокая фигура в черном платье, убирая дортуар, вытаскивала на покатую крышу матрацы и подушки, усердно чистила их и жарила на солнце. Налево внизу был виден сад-двор глазной лечебницы в большом и красивом белом здании с громадными окнами. В нижних окнах часто мелькали фигуры врачей, сестер, больных – очевидно, на приемах; а в верхних окнах и на обширных террасах бродили или лежали почти неподвижно в chaise-longue люди в светло-серых халатах. На дворе гуляли ребятишки разных возрастов, начиная с двухлетних и кончая мальчиками лет по 12-13. Я любовалась этими ребятами, особенно отмечая их ласковое, внимательное отношение к малолеткам. Иногда среди них появлялась сестра в медицинском халате и тоже очень ласково что-то им говорила.
Я помню свой первый визит к доктору. И хотя он жил через улицу, для меня это было большое путешествие, так как я чуть не падала от слабости.
Последние два дня я немного побродила по городу одна, не уходя далеко от отеля. В конце улицы я нашла очень хороший сад, опять своей чистотой и выхоленностью напомнивший мне рижский Anlagen. В саду я увидела уморительный фонтан, который мюнхенцы зовут Brunnenbuberl[5], и изображает он голову фавна, около которой темный бронзовый мальчик, отвернувшись всем телом, старается защитить одной рукой лицо от струи воды, которую ему на голову льет этот фавн с замечательным живым и насмешливым лицом, а другой рукой мальчик тщетно пытается закрыть внизу отверстие, из которого тоже бьет мощная струя воды.
Вид Мюнхена от Карловых ворот в направлении железнодорожного вокзала. Фото начала ХХ века
В той же части города я видела другой фонтан – Wittelsbachbrunnen[6], – аллегорию, символизирующую, с одной стороны, разрушительную силу воды: фигура крепкого юноши на горячем коне, бросающего тяжелый камень; а с другой стороны – фигура нежной-нежной девушки олицетворяет полезную, укрощенную человеком эту самую воду.
Это все, что я видела в Мюнхене, если не считать еще громадного магазина Warenhaus-a, вроде нашего «Мюра». Надо заметить, что публика наша, уже в Вене, начала увлекаться покупками. В результате на обратном пути почти у всех вдвое увеличился багаж, и все были одеты в «заграничное». Татьяна купила себе короткую спортсменскую юбку, а Александра Васильевна кофточку английского фасона с вышитым крахмальным воротничком и довольно толстую юбку из непромокаемой материи, но очень хорошо сидящую. Мне очень нравился этот ее костюм. Затем почти все купили черные накидки с капюшонами, и когда шел дождь, наша группа в этих накидках, с надвинутыми на голову капюшонами, была похожа на сборище капуцинских монахов. Особенно интересно под этим капюшоном было лицо Марии Петровны; оно своими строгими линиями напоминало флорентийскую живопись.
Еще я видела в Мюнхене вместе со всеми Deutsches Museum[7] и то только одну его часть, где показано развитие немецкой культуры и науки, где много прекрасных наглядных пособий. Перед просмотром нам опять прочитали большую лекцию о немецкой науке, и кто-то из наших заметил потом лектору, что его интереснее было бы слушать или во время просмотра, или хотя бы после, чтобы лучше закрепить в памяти огромный увиденный материал, чтобы его лучше систематизировать. Но представители комиссии, которые организовывали эту лекцию, почему-то обиделись на это замечание. Я думаю, что представителям комиссии надо быть более тактичными и сдержанными, и уметь отличать легкую критику от недобросовестных и грубых нападок у русской малокультурной публики, а, как нам рассказывали, эти нападки случаются довольно-таки часто.
В этом Deutsche Museum мне понравились так называемые наглядные экспонаты: например, штольня шахты в натуральную величину, проходя по которой, можно было увидеть до мелочей все устройство подземной работы, вплоть до работающих рудокопов. Интересен был зал способов передвижения: ряд велосипедов, начинающихся каким-то деревянным сооружением; повозки всех времен. А внутреннее устройство паровоза, например, видно было через открытую боковую стенку.
Научный отдел тоже очень интересен: там все устроено так, что можно самому сделать любой химический опыт. Или еще отдел электричества со всеми Х-лучами и радием, т. е. со всеми открытиями современной науки.
В последний вечер наша группа устроила ответную вечеринку для русской колонии, которая нас так тепло принимала. После ужина, за чаем, были прослушаны ряд речей в благодарность за прием. Затем экспромтом вышло что-то вроде музыкально-литературной программы: Эфрос, увлеченный тогда декадентской девицей в большой шляпе, продекламировал каким-то особенным тоном несколько стихотворений, если не ошибаюсь, Андрея Белого, очень странного содержания. Я, признаться, не люблю этих импрессионистских стихотворений; ведь настроение можно создать и простыми словами или тоном; а область неуловимых настроений, неясных ощущений – это под силу только музыке и, может быть, живописи. Потом мы хором пели под аккомпанемент рояля. А закончился вечер танцами, что доставило всем огромное удовольствие. Наша красавица Наталия Петровна плясала с Орловым «Русскую», и плясала так удивительно красиво и так отдавалась в тот момент танцу, что всех очаровала своей красотой. Удивительный человек, эта Наталия Петровна! Несмотря на поразительную и оригинальную красоту, обращающую на себя внимание всех и всюду, в ней отсутствовала рисовка и поражала ее полнейшая естественность. Это так редко у красивых людей! Александра Васильевна просто влюбилась в нее и говорила: «Ведь я эстет; я так люблю всякую красоту!» И весь вечер на лице у нее было видно полнейшее удовлетворение, и она вся сияла. Она мне потом призналась, что в Наталии Петровне ее увлекает гармония телесной и духовной красоты.
Мы уезжали из Мюнхена поздно вечером после вечеринки; нас провожали на вокзал многие из колонии, а группа наша увеличилась на два человека: к нам присоединились Сережа и жена Орлова, – они уже несколько лет здесь в вынужденной ссылке. И мадам Орлова отправилась вместе с нами в Италию на озеро Гарда, чтобы поправить свое здоровье после воспаления легких. Сам он обещал приехать к ней через несколько дней.
Опять поезд заграничной дороги, щеголеватый вагон Brennerbahn[8] с широкими зеркальными окнами; опять ночь и старания как-нибудь устроиться. Мне-то было хорошо; меня, как еще слабую и больную отвели в купе и дали в полное мое распоряжение пол лавочки; это было целое богатство, которым я постаралась воспользоваться. Среди ночи на границе прошел по вагону таможенник, в высшей степени любезный, который, увидев наши сооружения для спанья и сообразив, что их все надо разрушить, чтобы пройти весь вагон, тотчас же исчез со словами: «Нет, нет! Не нужно, не нужно! Я не стану вас тревожить».
Начинался Тироль. Ночь была темная-претемная; не видно ни зги, но мы чувствовали, что въезжаем в горы. Время от времени грохот поезда усиливался и вагон наполнялся удушливым дымом: поезд шел по туннелю. Я спала тревожным сном, когда на рассвете услыхала голос Эфроса: «Господа! Видны горы!» В предрассветном сером тумане, еще не совсем ясно, я увидела настоящую горную страну: мы были в середине Тироля, около Brenner-a. Все проснулись и столпились у окон. Я, Сережа и Александра Васильевна стояли вместе в коридорчике у окна и, не отрываясь, смотрели и смотрели, и делились впечатлениями. Вид из окна сменялся то постепенно, то внезапно, делаясь все яснее и яснее. Поезд, очевидно, шел зигзагами к перевалу, и мы видели то склон горы, покрытый лесом, то скалу – близко-близко от окна. Затем вдруг открылась долина, подернутая голубоватой дымкой, со всех сторон окруженная огромными горами с ослепительно белыми вершинами. Поезд повернул, и опять в окне скала, с чудным водопадом. Поезд шел в горах несколько часов, так что некоторые устали смотреть в окно и, воспользовавшись образовавшимися свободными местами, крепко спали. Но мы не ложились: ни я, ни Сережа, ни Александра Васильевна, ни Татьяна.
После перевала поезд пошел быстрее, странно качая вагоны, так как на поворотах не уменьшал скорость. Горы делались заметно ниже, утрачивая дикую красоту. Появилась довольно широкая, типично горная река, мутная, быстрая и шумная; вода эта то здесь, то там отводилась в канавы, сплошь выложенные камнем. Мы отмечали, помимо красоты местности, упорный многовековой труд человека. Начали мелькать виноградники.
На станции мы увидали надписи на итальянском языке, услышали звуки мягкой итальянской речи. Состав шел в Милан, а в Арно нас пересадили на поезд узкоколейного пути на Гард. Он был похож на нашу паровою конку, правда, немного побольше вагоны. Странно, но рельсы были проложены без насыпи, не отделены от остального пространства. И виноградники близко-близко от вагона. Причем виноградная лоза совсем не такая, как у на