Мой провожатый отвел меня в домашнюю баньку, где я отлично помылся. Затем я облачился в чистое трикотажное белье, надел подобранный по росту синий шевиотовый костюм («Как у Брызгалова», – подумал я), получил демисезонное драповое пальто, полдюжины носовых платков, две пары белья, несколько галстуков, кепи, фетровую шляпу и шерстяной шарф. Долго не мог подобрать ботинки
– все были велики, но в конце концов подобрал и их.
Меня побрили, подстригли и отвели в столовую. Я с удовольствием позавтракал, уничтожил добрый кусок ветчины, порцию горохового супа с сосисками и запил все кружкой сносного кофе.
После завтрака тот же провожатый сразу отвел меня к
Гюберту. На этот раз хлипкий человечек ограничился тем, что ввел меня в комнату, и тут же ретировался.
Мы остались с глазу на глаз.
И вот тут, кажется, начался настоящий разговор.
Гюберт усадил меня против себя и спросил:
– Ваша настоящая фамилия?
– Хомяков.
– Расскажите подробно, как вы перешли линию фронта? Я подробно рассказал.
– Что просил передать Саврасов?
Я передал информацию, полученную от Саврасова
(предварительно прошедшую цензуру полковника Решетова), и добавил, что Саврасов просил передать привет от
Виталия Лазаревича.
– От какого Виталия Лазаревича?
Хотелось сказать, что от того, которого Гюберт знает лучше меня, но ответил, конечно, другое:
– Это мне неизвестно.
– Почему Саврасов решил послать ко мне вас? – полюбопытствовал Гюберт.
– Меня послал не Саврасов, а Брызгалов.
– Слушаю, говорите, – потребовал Гюберт.
Я объяснил, что Брызгалов не мог вернуться обратно по обстоятельствам, от него не зависящим. Он приземлился благополучно, в подходящем, безлюдном месте спрятал парашют и удачно выбрался из зоны приземления. Он шел уже по маршруту, но через три дня его постигло несчастье.
Стремясь побыстрее добраться до Урала, где жил и работал
Саврасов, Брызгалов на станции Лебедянь пристроился на товарный поезд. Этой же ночью около одного из разъездов поезд подвергся налету немецких бомбардировщиков. В
вагон, на тормозной площадке которого ехал Брызгалов, угодила бомба. Брызгалов получил тяжелое ранение и контузию: ему перебило осколком ногу повыше колена; вместе с другими его подобрали и увезли в Москву, в больницу.
Гюберт потер переносицу, подумал и спросил:
– Долго ему придется лежать?
– Пожалуй, да.
– Документы его уцелели?
– И документы и деньги. Деньги были в крупных купюрах, занимали мало места, и его мешок не привлек к себе вынимания.
Я хотел добавить еще что-то, но Гюберт перебил меня:
– Откуда вам известны все эти подробности?
– От самого Брызгалова.
– Но вы же заявили при первой беседе, что не знаете его! Я сообразил, что Гюберт пытается запутать меня. Я
отлично помнил каждое сказанное слово. Поэтому я разрешил себе усмехнуться и спокойно проговорил:
– Вы ослышались. Я не мог так заявить. Ведь меня прислал Брызгалов.
– Допустим, – заметил Гюберт (к чему это относилось: к тому, что он ослышался или что Брызгалова я знаю, –
предоставлялось судить мне). – Как вы его узнали?
Вот тут мне и пришлось во всех подробностях изложить подготовленную нами версию. Смысл ее сводился к тому, что Брызгалов, еще до войны знавший меня по некоторым «общим делам», вызвал меня из больницы через смазливую санитарку и попросил съездить к Саврасову. Он вручил мне часть фотокарточки, передал пароль и пообещал по возвращении пять тысяч рублей. Предложение показалось мне соблазнительным, я отправился на Урал, встретился с
Саврасовым, получил от него информацию и вернулся.
Тогда Брызгалов предложил мне перейти линию фронта, что отвечало моим тайным желаниям.
– И вы согласились? – спросил Гюберт прищурившись.
– С Брызгаловым шутки плохи, – сказал я. – И потом…
мне угрожала мобилизация в армию.
– Он дал вам деньги?
– Нет, – сердито ответил я. – Он послал меня к вам и сказал, что со мною расплатитесь вы.
– Но ведь вы знали, что у него есть деньги?
– Он сказал, что должен передать их Саврасову. И он поклялся, что вы заплатите втрое больше, если я доберусь до вас. Он даже хотел дать записку, но потом передумал: опасно…
Гюберт помолчал, кривя рот в усмешке и разглядывая меня.
– Он мне соврал? – спросил я.
Гюберт встал, вышел из-за стола, пересек неслышно комнату и остановился у окна. Он о чем-то думал.
Я ясно оценивал положение свое и Гюберта. Я был в более выгодном. Чтобы обстоятельно проверить меня, требовалось долгое время. Очень долгое. А временем в условиях войны Гюберт не располагал.
Он стоял в молчании несколько долгих минут, потом прошел на свое место и задал новые вопросы: кто я, чем занимаюсь, где служу, как оправдаю свое отсутствие на службе, когда вернусь домой.
Я рассказал о себе все, что требовалось, и объяснил, как думаю оправдать свое отсутствие. Я подчеркнул, что эта версия разработана вместе с Брызгаловым и сводится к следующему. По долгу службы мне часто приходится выезжать на дистанции. Недавно мне поручили выехать на один из прифронтовых железнодорожных узлов для работы в бригаде специалистов по устранению непорядков, мешающих продвижению грузов к фронту. Я поехал и исчез. А потом, когда вернусь, расскажу на службе, что немцы предприняли на этом участке наступательные операции, и я оказался у них в тылу. Во избежание плена, пользуясь теплой погодой, я вынужден был некоторое время скрываться в лесу вместе с другими окруженцами.
Мы дождались удобного момента и перешли на свою сторону. Никто сейчас не в состоянии проверить моих показаний, и мне должны поверить на слово.
Гюберт выслушал меня не прерывая, вынул из стола свернутую карту, подал мне и сказал:
– Покажите этот железнодорожный узел.
Я развернул карту и, увидев немецкие надписи, сказал:
– Мне по ней трудно ориентироваться. Нет ли у вас русской?
Конечно, у него оказалась и русская. Он достал ее, и я показал ему железнодорожный узел, действительно оставленный недавно нашими войсками.
Гюберт угостил меня сигаретой. Сигарета была крепкой. Легкий туман заволок мой мозг; можно было подумать, что она чем-то начинена.
– А как у вас относятся к людям, которые невольно, вот так, как вы, попадают на неприятельскую сторону, а потом спустя некоторое время возвращаются? – с оттенком иронии спросил Гюберт.
Беседа, продолжавшаяся уже второй час, начинала приобретать острый характер.
– К сожалению, косо смотрят, – ответил я. – В старые времена это считалось в некотором роде геройством. К
таким людям относились, как и к попавшим против воли в плен, довольно снисходительно. Сейчас же другое дело.
– На вашей служебной карьере это не отразится?
– Не думаю. Теперь много окруженцев. Я вернусь в полном порядке, сохранив документы. Кроме того, что мне до карьеры? Я ведь по чужому паспорту, долго это продолжаться не может. Плевал я на их карьеру!
– А Саврасов сидит прочно?
– Как я его понял, довольно прочно.
Гюберт постучал по столу пальцами с выхоленными отполированными ногтями и предложил новый вопрос, к которому я был подготовлен.
– А какие у вас разногласия с Советской властью? В чем вы не поладили? Почему вы решили вдруг стать нашим другом? – спросил он.
Я помедлил с ответом. Потом, раздумывая, сказал:
– Да никаких особенных разногласий не было…
– То есть?
– Так, не было. Мне просто нет до них дела. Это политика. А я всегда держался дальше от политики. Самое главное – деньги. Я их старался делать. При Советской власти дельцом трудно быть. А мне нравится быть деловым человеком, знаете ли. Крупные барыши, вообще – частная инициатива… Пришлось пуститься в рискованные операции, привлечь брызгаловскую публику…
– Охотились за железнодорожными грузами? – усмехнулся Гюберт.
Я промолчал.
– Так… хорошо, – сказал Гюберт и решительно поднялся.
Я тоже встал и понял, что беседа окончена. Да и пора уже было.
– Вам придется все, что вы мне сказали, – предупредил он, – изложить письменно.
Я кивнул.
Гюберт снял трубку телефона и потребовал к себе обер-лейтенанта Эриха Шнабеля. Положив трубку, он сказал:
– До города недалеко, с километр, но я поселю вас здесь.
– Как вам угодно, – заметил я.
– Так будет и вам и мне спокойнее. Но со временем я разрешу вам бывать в городе. Это совсем невредно.
– Хорошо, – согласился я.
– Вы бывали в этом городе?
– Да, раза два-три, но очень давно.
– Примерно?
– Лет десять назад.
– Тогда это не страшно.
Вошел обер-лейтенант и вытянулся перед Гюбертом.
Гюберт приказал ему поместить меня в отдельную комнату, зачислить на довольствие, обеспечить бумагой, ручкой, чернилами, выдать несколько пачек сигарет и тут же очень спокойно, не меняя выражения лица, добавил по-немецки:
– Повесить его. Сегодня же ночью. Я ему ни в чем не верю.
– Яволь, герр гауптман11! – ответил обер-лейтенант.
Призвав на помощь всю свою волю, я поклонился Гюберту и, повернувшись, пошел к выходу. Ноги мои двигались автоматически, независимо от желания и воли.
«Повесить! Сегодня же ночью повесить!…» Удар был неожиданный и страшный. И это после того, как разговор принял вполне дружелюбный характер.
Мы вышли, пересекли двор и оказались в столовой, где я уже завтракал. Мне подали обед, но я не хотел есть. На несколько минут я поддался настроению, вызванному безвыходностью своего положения. Поддался внутренне.
Внешне я, кажется, «не терял вида». А это – главное. Натренированные нервы не выдали. Я беру себя в руки. Ведь я «ничего не понял». Это – основное правило моего поведения здесь. Все должно выглядеть так, будто я действительно ничего не понял, не подозреваю. Я сделал несколько физических упражнений, чтобы привести себя в норму, 11 Есть, господин капитан!
прошелся вокруг стола, пытаясь восстановить нормальное дыхание. Мой взгляд упал на обер-лейтенанта. Он сидел в кресле, откинувшись назад, и пристально смотрел на меня.