– Что значит – из русских? – недовольно произнес я. – Я
настоящий русский.
– Вот я и подумал, что русский, – подтвердил дед. –
Хотя тут вот начальник немец и радист немец, а по-русски здорово лопочут. Не хуже нас. – Он протянул мне кисет и добавил: – Табачок-то дрянной, самоделковый, горлодер.
– Ничего, – сказал я. – Всякий курить приводилось.
– Тогда угощайтесь.
Дед вернулся к печке и уложил в нее оставшиеся поленья. Я свернул цигарку, прикурил от стариковской закрутки, сделал привычную затяжку, захлебнулся, и глаза мои полезли на лоб. Самосад был до того крепок, что горло мое сдавили спазмы, и я отчаянно закашлялся.
Старик закатился тоненьким, дребезжащим смешком, и глаза его задорно блеснули.
– Ну как? – полюбопытствовал он. – Всякий курили, а такой нет?
Я не мог сразу ответить. Наконец откашлявшись, бросил закрутку в печь и едва выдавил из себя:
– Табачок, будь он проклят!…
– Это с непривычки, – успокоил меня старик. – А вообще, конечно, табак дрянь, горлодер.
Я отдышался окончательно, закурил свою сигарету и опросил старика:
– Зовут-то тебя как, отец?
– Фомой Филимоновичем Кольчугиным…
– Из местных?
– Не совсем. Однако недалече отсюда, из черниговских.
– А сюда как попал?
– Кого же сюда пошлют? Некого. В старину говорили, что на безрыбье и рак рыба, а я говорю: на безлюдье и Фома человек. Вот и пригодился Фома. Народу-то нет, господин хороший. Разметало народ по всему свету: одни сюды, другие туды подались, А я в тутошнем городе двадцать годков без малого живу. Человек я безобидный, никакой работой не брезгую, всем известен, вот меня и приткнули сюда по печной да по конской части.
Все это звучало более или менее правдоподобно. Я
знал, что гитлеровцы берут даже в свои военные учреждения на черную работу русских людей. Но Опытная станция представляла собой не обычное учреждение. Это был строго засекреченный разведывательный пункт. Попасть сюда было не так легко!
– Хитришь, отец, – шутливо заметил я и подмигнул
Фоме Филимоновичу. – К нам первого встречного не возьмут, даже если он самый лучший в городе работяга.
Видно, по чьей-то рекомендации сюда пристроился.
– Ага… Что-то вроде этого, – кивнул Фома Филимонович. – Без этого трудно теперь. На бирже труда заручка оказалась. Землячок мой в каких-то начальниках ходит там, а мы при царе у одного помещика с ним лет пять работали.
Не забыл он Фому, закинул за меня словцо – и выхлопотал мне местечко. Вот комендант ваш и забрал меня. Я ему перво-наперво дровец припас, навозил, наколол с солдатами, дымоходы прочистил да и за лошадками приглядываю. Солдат что? Нынешний солдат к лошадям непривычный. По этой части и за солдатом глаз нужен.
– А кем работал у помещика?
– Конюхом.
– Ну и как жилось тебе у помещика? – спросил я.
– А как? Неплохо жилось, царство ему небесное. Душой не буду кривить, хорошо жилось. Помещик хоть и немец, а славный был человек. В почете я был у него, как спец по охотничьим делам. А он уж так любил эту охоту, что и обсказать трудно. Нашему начальнику сто очков вперед дать мог.
– Вот как…
Старик был словоохотлив, но с хитринкой. Эта хитринка проглядывала в осторожности, с которой он ронял каждое слово.
– Ну, покалякали и хватит, – заключил он, подтягивая поясок. – Сейчас подброшу вам, господин хороший, еще дровец охапки две, и теплынь у вас будет, как в баньке.
– А на дворе холодно? – поинтересовался я, чтобы задержать старика и продолжить беседу.
– А с чего оно быть теплу-то? – ответил старик. – Времечко такое подоспело: ни на колесах, ни на полозьях. К
зиме поворачивает… А вы из Москвы будете?
Я кивнул.
– Славный, сказывают, городишко.
– Ничего, подходящий… – в тон ему заметил я. – А как тебе платят здесь?
– А платят аккуратно, кажную неделю. Ну и харчишки… – И он улыбнулся. – Насчет заработка что можно сказать? От такого заработка не помрешь, а хором не наживешь.
– Не тяжело тебе в твои годы с лошадьми и печками возиться?
– А што… лихо нам не страшно, всякое видывали. – И
он опять улыбнулся.
– Почему зубы не лечишь? – спросил я, увидав у него во рту желтые корешки.
– Лечить-то уж нечего, господин хороший. За шестьдесят пять годков все дочиста и съел.
– И пиджачишко у тебя не по сезону, легонький. Шубу надо.
– Шубу моим костям надо уж сосновую… последнюю шубу. Я уж и так загостевался на этом свете.
– Это ты зря. О смерти нечего думать… – заметил я и спросил, какая семья у Фомы Филимоновича.
Он рассказал, что имеет двух сыновей. Жену похоронил в двадцать девятом году. Старший сын в финскую войну потерял на фронте руку, но, вернувшись инвалидом, снова поступил на обувную фабрику. Вместе с фабрикой эвакуировался куда-то в глубь страны, и слух о нем пропал.
Второй сын не успел окончить техникум, где сейчас находится – неизвестно. А внучка, от старшего сына, живет с
Фомой Филимоновичем.
– Вот так и живем, господин хороший, – закончил старик. – Пойду припасу вам дровец, – и, переваливаясь, зашагал к двери.
Я взглянул на часы и заторопился. Через четверть часа должен был начаться урок по радиоделу, а я еще не завтракал. Я быстро оделся, наскоро умылся и помчался в столовую. Быстро покончив с едой и кофе, я поспешил обратно.
Со своим учителем Вальтером Раухом я столкнулся в дверях. Он куда-то торопился. Вернувшись в свою комнату, он сунул мне в руки какой-то иллюстрированный журнал, сказал, чтобы я подождал его, и исчез.
Окно его комнатки, как и моей, выходило в лес. Здесь
Раух жил. Здесь и занимался со мной. Работал он на радиоцентре, в отдельном домике.
Я полистал журнал и положил на стол. Взгляд мой остановился на огромных часах, стоявших в углу на тумбочке. Они меня заинтересовали в первый же день, но при
Раухе разглядеть их внимательно я не мог. Часы были аккуратно вделаны в резной деревянный футляр в виде старинной готической башни. В нижней части башни имелись воротца, обитые красной медью, с двумя медными кольцами вместо ручек, а шпиль башни венчал пятиконечный крест с распятием. Башня была обнесена рвом, над которым висел перекидной мостик на цепях. Очевидно, футляр делал искусный мастер. Ажурная резьба на карнизах, каждое бревнышко, каждая деталь, звенья цепи, деревянный крест – все было выточено с душой, с любовью. А над воротами башни, на темной деревянной планочке, я заметил три маленькие разноцветные кнопки: белую, синюю и черную.
Я задумался о назначении кнопок. Зачем они здесь? Уж, конечно, не для того, чтобы заводить часы, и не для того, чтобы переводить стрелки.
Я нажал белую кнопку. Часы продолжали тикать. Нажал синюю – то же самое. Попробовал черную – опять ничего не случилось. В чем же дело?
Часы стали отбивать время. Звон был мерный и торжественный.
«А может быть, кнопки для того, чтобы вызывать или прекращать звон?» подумал я и вновь поочередно, сначала слева-направо, затем справа-налево, нажал на кнопки. Часы продолжали невозмутимо отбивать удары: пять, шесть, семь…
Тут я услышал скрип двери в коридоре. Я отошел от часов и заглянул в дверную щелку. Нет, это шел не Раух, а старик Кольчугин. Он нес в мою комнату охапку дров. Я
вернулся к часам. И вдруг услышал грохот. Я застыл на месте. Мне почудилось, будто вот здесь, рядом со мной, кто-то бросил на пол дрова. Но в комнате был я один. Что за чертовщина?! Неужели, если Фома Филимонович бросает дрова в моей комнате, расположенной в противоположном конце дома, грохот слышен здесь? Я еще не догадался, в чем дело, когда услышал пение. Кто-то пел старинную русскую песню, и до меня отчетливо доносилось каждое слово:
Славное море, священный Байкал…
Так петь эту песню мог только русский человек.
Эй, баргузин, пошевеливай ва-а-ал!
Молодцу плыть недалече…
От напряжения и волнения у меня на лбу выступила испарина. В голове шевельнулась догадка. Я приблизил лицо к часам – звуки лились из них, из ворот башни: Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой…
И тут пришла запоздалая мысль: вот для чего нужны кнопки! Все ясно! Я нажал белую – пение продолжалось,
синюю – то же самое, наконец, надавил на черную – и пение смолкло. Я опять нажал белую и услышал голос: Шилка и Нерчинск не страшны теперь, Горная стража меня не догнала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь, Пуля стрелка миновала…
Проверку следовало довести до конца. Я понимал, что в моем распоряжении считанные секунды – вот-вот может вернуться Раух.
Я быстро вышел из комнаты Рауха и устремился к своей. У дверей остановился и замер. До слуха явственно донеслись слова песни:
Слышны уж грома раскаты…
Я дернул дверь на себя. У печи на корточках сидел старик Кольчугин. Он уставился на меня любопытными глазами.
– Поёшь? – спросил я.
– Пою помаленьку, – отозвался Фома Филимонович.
– А я за сигаретами… забыл, – произнес я, схватил со стола пачку сигарет и ушел.
Значит, меня подслушивают. Это ясно. Из моей комнаты в комнату Рауха, который владеет русским языком, идет скрытая проводка, а репродуктор искусно замаскирован в часах. Новость важная. Чрезвычайно важная. Я
вернулся в комнату Рауха, нажал на черную кнопку и едва успел закурить, как вошел Раух.
13. ШИФРОВАЛЬЩИК ПОХИТУН
Через четыре дня я сделал новое открытие: во время моих прогулок по городу за мной велась слежка. Выяснилось это так. Проходя мимо дома на окраине города, я обратил внимание на одного человека. Он сидел на деревянной скамье, вделанной в стенную нишу. Погода стояла пасмурная, и можно было подумать, что он укрывается от дождя. Я так и подумал.
На человеке была клетчатая кепка из ткани, обычно идущей на одеяла.
Полчаса спустя в самом центре города я заметил эту «кепку» на противоположной стороне улицы. Я решил на всякий случай проверить э