После занятий с Константином я попал в лапы Похитуна. Прежде чем приступить к разбору очередной шифровальной комбинации, мы уточнили время, когда отправимся в город.
И никто не знал, что творилось у меня в душе, никто не догадывался, что означает для меня сегодняшний день. А
день был необычен, и уж я-то забыть об этом не мог. Я
знал, что все советские люди, где бы они ни находились – в огне переднего края, в суровой Сибири, в знойной Средней
Азии, в тылу врага, в партизанском отряде или в лапах фашистов, за колючей проволокой или в застенках гестапо,
– всюду-всюду, хотя бы только в сердце и молчаливо, как я, празднуют двадцать пятую годовщину Советской власти, годовщину Великой Октябрьской революции.
Я был горд тем, что продолжаю дело, начатое нашими отцами. Я был горд тем, что тоже нахожусь на линии огня, что здесь мой передний край, что моя вахта не менее сложна, опасна и ответственна, чем любая другая.
После окончания занятий меня вызвали к Гюберту.
Сердце ёкнуло: а вдруг он и сегодня сорвет вылазку в город?
Гюберт усадил меня против себя, и я сразу заметил необычное: он остановил внимательный и пристальный взгляд на моих руках.
Но он допустил промах. Я сразу увязал его интерес к моим рукам со вчерашним моим ходом. Ясно, что Раух подслушивал мой разговор с Похитуном.
– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался Гюберт, не сводя глаз с моих рук.
– Прекрасно. Вот только руки чешутся… Я уж грешным делом подумал, не наградил ли меня Доктор своей экземой.
– Ерунда, – отрезал Гюберт. – Но показаться врачу следует. Вы нужны мне абсолютно здоровым. Когда будете в городе, зайдите в комендатуру и отыщите врача Питтерсдорфа. Я дам ему записку. Он осмотрит вас.
Гюберт написал записку и вручил мне.
Страхи оказались напрасными. Гюберт не покушался на мое время.
Я решил было выманить Похитуна в город до обеда, но, поразмыслив, пришел к выводу, что это может вызвать подозрение не только у него. Надо было ждать обеда.
Выйдя из дома Гюберта, я увидел старика Кольчугина.
Он сидел под навесом, около сложенных дров, и затесывал топором клин. Возле него, широко расставив тощие ноги и заложив руки за спину, стоял Похитун. Он что-то рассказывал, а старик только крутил головой и делал свое дело.
С неба, задернутого мутными тучами, стал опять накрапывать мелкий дождь. Похитун передернул плечами, стал под навес, закурил, а потом отправился в дом.
Я сошел с крылечка и направился к Кольчугину. Старик заинтересовал меня с первой встречи, но я еще не мог раскусить его.
– Как она, жизнь-то? – обратился я к нему.
– Да прыгаю помаленьку…
Из-под его мерлушковой шапчонки прядями выбивались мягкие серебряные волосы.
– Зимы-то нет?
Старик задрал голову к небу и заметил:
– Да, запаздывает. Что-то заколодило там, наверху.
– Забот много? – спросил я, не зная, как и чем разговорить старика.
– Чего-чего, а забот нашему брату не занимать. Хватает… Дождь усиливался, и я зашел под навес.
– Курить хотите, господин хороший? – опросил старик.
– Да нет, – ответил я.
– А то курите. Покурите – не отплюетесь! – И старик закатился смешком.
– Ты бы лучше угостил господина Похитуна. Он любит крепкое, – посоветовал я.
– Нужен он мне, как ячмень на глазу… Пропащий человек! Дюже до шнапса охочий.
– Начальство нельзя критиковать, – заметил я.
– И то верно, – согласился дед. – Да ведь наше дело такое: лай не лай, а хвостом виляй.
– Это как же понимать? – спросил я.
– А как хотите, так и понимайте, господин хороший. –
Он встал, внимательно осмотрел клин, стряхнул щепки с пиджака и, сунув клин за поясной ремень, добавил: – Пора, Фома, и до дому. Прощевайте, господин хороший!
Это « господин хороший» резало мой слух, как тупая пила. Я пожелал старику счастливого пути и отправился к себе. Кольчугин, видимо, не склонен был продолжать разговор, а мне неудобно было навязываться.
Время тянулось медленно, и я был несказанно рад, когда окончился обед. Дождь шел не переставая. Над лесом висело сумрачное, сырое небо. Я надел дождевик, зашел за
Похитуном, и мы отправились в город.
Дождь сыпал и просеивался сквозь холодный туман.
Мы старательно месили грязь, черную, как вакса, и клейкую, как смола.
Похитун шел впереди, как неподкованная лошадь по льду. Ноги его расходились на горбах тропинки, скользили на обнаженных корнях. Грязь разлеталась в стороны. Полы блестящего клеёнчатого плаща шлепали по его сапогам.
На полпути к городу Похитун остановился и предупреждающе поднял руку. Навстречу ползли по расквашенной дороге две легковые машины. Они приближались,
погромыхивая цепями на задних скатах, и через минуту проплыли мимо нас. В машинах сидели летчики. Одну из машин занесло, она нырнула колесом в лужу и обдала
Похитуна фонтаном грязи. Он дернулся, взбрыкнул ногой, поскользнулся и со всего размаха сел в лужу. Я с трудом сдержал смех.
Встав на ноги, Похитун растерянно поводил глазами, встряхнул головой и разразился залпом отборных ругательств.
Тут попало и летчикам, и погоде, и черту, и его матери.
Я уже испугался, что наша экспедиция сорвется, но я плохо знал Похитуна. Кое-как обтерев заляпанный грязью плащ, он с необычной резвостью бросился на тропинку, которая вела к городу стороной, и крикнул:
– За мной!
Я поспешил за ним. Лес редел. Дождь густой сеткой заштриховывал городские строения вдали.
– С чего это мы свернули сюда? – спросил я Похитуна.
– Э, батенька, я уже ученый! Летчики поехали к нам за объектами для бомбежки, – ответил он, полагая, что из этого мне станет ясно, почему понадобилось пробираться дальней тропкой.
– Ну и что же?
– А то, что меня сейчас же хватятся на станции.
– Вот оно что…
– А как же! Я нарочно сюда и свернул. А они будут догонять меня по той дороге.
Он чуть не бежал вприпрыжку, тяжело дыша и посапывая. Я с трудом поспевал за ним и диву давался, откуда у него взялась такая прыть.
– Может быть, нам лучше вернуться? – задал я каверзный вопрос.
Похитун остановился, повернулся, смерил меня недоумевающим взглядом и спросил:
– Это как же понимать? Предательство?
– Уж сразу и предательство! Зачем так громко? Я же о вас пекусь.
– Пошли, пошли! – нетерпеливо сказал он. – Обо мне вы не пекитесь. О себе пекитесь. Объекты от летчиков никуда не уйдут.
Наконец мы добрались до города.
Казино, как и позавчера, пустовало. Занято было всего три столика. Тихо завывал оркестрик.
Я выбрал столик в самом темном углу и поманил официанта. Я решил сегодня во что бы то ни стало напоить
Похитуна до чертиков и под удобным предлогом вырваться на пять – десять минут. Мне надо было лишь добраться до парикмахерской, где оставил свои знаки Криворученко.
Нам подали бутылку венгерского вина (мне), бутылку мутноватого шнапса (Похитуну), консервированную рыбу в маринаде, несколько кусочков голландского сыра и соленые грибы местного изготовления. Хлеба не полагалось.
– Для начала хватит? – осведомился я.
– Вот именно, для начала… – Похитун захихикал.
– Пить много не буду, – заметил я, разливая напитки по стаканам.
– Это как же? – удивился Похитун.
– Мне надо быть у врача. – И я вытащил записку Гюберта.
– Ну и бог с вами…
Мы выпили по стакану, принялись за закуску, и в это время в зал вошел унтер-офицер Курт Венцель.
Я толкнул Похитуна. Он заерзал на месте, втянул голову в плечи и сгорбился.
– Чуяло мое сердце! – с плачущей миной проговорил он, быстро налил себе новую порцию и опрокинул.
Курт Венцель оглядел зал и направился прямо к нам.
Бросив взгляд на стол, он облизнул толстые губы и, наклонившись к уху Похитуна, стал что-то шептать.
«Почему Венцель сразу пришел сюда? – блеснула у меня мысль. Вероятно, Похитун предупредил, где мы будем».
Похитун махнул рукой и встал. Я взял бутылку со шнапсом и стал наливать в стакан. Предполагая, что я забочусь о нем, Похитун подарил меня благодарным взглядом и сел. Но я поднес стакан Венцелю. Тот глупо улыбнулся и медленно, сквозь зубы, не выпил, а высосал водку.
– Я вас буду ждать здесь, – сказал я Похитуну. – Схожу в комендатуру к врачу и вернусь. Идет?
– Да, да… Обязательно. Мы придем вместе с Куртом.
Курт Венцель кивнул.
Они вышли, и я остался один. О такой удаче я даже не мечтал. Расплатившись с официантом и предупредив его, чтобы он приберег нам столик в случае наплыва публики, я покинул ресторан.
Город тонул в дожде и тумане. По мостовой и тротуару пузырились грязные лужи. Запахнув плащ, я прежде всего направился в комендатуру. Так было лучше. Я все-таки не исключал возможности слежки за собой, а в комендатуре можно было «провериться».
Дежурный офицер сказал, что врач Питтерсдорф на квартире, и указал на дом тут же, во дворе комендатуры. Я
без труда нашел врача, представился ему и подал записку
Гюберта.
Доктор оказался благодушным толстяком лет за пятьдесят. По-русски он говорить не мог, знал лишь несколько слов, и, если бы не записка Гюберта, мы, вероятно, и не столковались бы. Он внимательно исследовал мои руки, заставил снять рубаху, похлопал по плечу и сказал:
– Гут! Зер гут!
На записке Гюберта он написал диагноз, который я прочел позднее: «Фантазия. Повышенная мнительность.
Здоров как бык». Я сунул записку в карман, любезно раскланялся и выбрался во двор комендатуры. Двор был пуст.
Я заметил второй выход, на смежную улицу, и воспользовался им.
Пройдя квартал, я оглянулся: никого. Я пошел прямо, еще раз обернулся и лишь тогда свернул в переулок.
Уже темнело. Около парикмахерской – ни души. Наступал самый ответственный момент. Малейшая оплошность с моей стороны могла погубить все, а поэтому следовало быть крайне осторожным. Я прошел до угла и заглянул за него – пусто. Нащупал в кармане припасенный уголек, зажал его в руке и шагнул к стене. Поставить букву, одну-единственную букву – это отняло у меня какую-то долю секунды. Затем подошел к двери и рядом с косяком тоже чиркнул углем. Теперь каждый знак выглядел так: