Надо сообщить, что нашелся Вилли, и что Вилли – это и есть гауптман Гюберт, о котором говорил Брызгалов, что
Гюбертом руководит полковник Габиш, что я познакомился с Доктором – Шляпниковым, что в район станции
Горбачеве выброшен радист Курков, что опустившийся на нашу землю под Каширой Константин – герой и настоящий человек, что, наконец, «осиное гнездо», как мы и предполагали, занимается подготовкой и переброской на нашу сторону разведчиков, радистов и диверсантов.
Напоследок мысли мои закружились вокруг старика
Кольчугина. Хорош старик! Молодчина! Залез головой по самую шею в пасть зверя и действует! Вот это подлинно русская душа, советский человек!
И теперь мне ясно, зачем он приглашал меня в гости и предупреждал о молчании. Он намерен был передать меня подпольщикам. Только и всего! И получилось бы довольно забавно, особенно если бы меня прикончили. Ну ничего…
При выполнении задачи, которая на меня возложена,
такие переплеты не только вероятны, но и вполне естественны.
19. ОБЪЯСНЕНИЕ В БАНЕ
День выдался морозно-звонкий, с чистым и ясным небосводом. С утра топили баню, и в ней поочередно, в порядке субординации, мылись обитатели Опытной станции.
Из банной трубы струился витой столбик дыма. Черные вороны нетерпеливо, с деловым видом копались в куче золы, сереющей на снегу.
В бане хлопотал старик Кольчугин. Но топкой его дело не ограничивалось: Гюберт, Шнабель и Раух использовали старика как банщика, заставляя его натирать себе спины.
Гюберт, подчеркивая свое знание России, парился до одурения.
Сейчас Фома Филимонович таскал в баню охапки дров, а я сидел на скамье возле дома и ожидал своей очереди.
Ожидал и наблюдал за стариком, обдумывая, как похитрее обставить решительное объяснение с ним.
Кольчугин подошел ко мне и сказал:
– Через полчасика пожалуйте, господин хороший.
Знатная сегодня банька вышла. Даже гауптман отблагодарил.
– А спину потрешь? – спросил я.
– Можно потереть. А можно и веничком… березовым веничком. Куда лучше против мочалки. От всяких недугов освобождает.
– Гауптмана ты тоже веничком полощешь? – поинтересовался я.
– Кто что любит, господин хороший.
– А воды хватит? – спросил я, вспомнив, что в прошлый раз мне едва удалось домыться.
– Сегодня всем хватит. Солдаты натаскали. Давайте собирайтесь…
Он зашагал по деревянному настилу к бане, а я отправился к себе за мылом, полотенцем и бельем.
По дороге я заглянул к Похитуну. Он валялся в приступе хандры на своей разрытой, неопрятной постели, ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, кряхтел и кашлял.
– Мылись? – поинтересовался я, заранее зная, что он не мылся.
– Делать мне больше нечего! – ответил Похитун и повернулся лицом к стене.
«Грязная тварь!» – подумал я.
Похитун был не в настроении разговаривать. Он вчера выпил всю мою водку и знал, что больше у меня нет. Знал он также, что в банный день я не хожу в город и что рассчитывать на угощение не приходится. Я отправился в баню.
В предбанник, совершенно темное помещение без окон, вместе со мной белым облаком ворвался холодный воздух.
В лицо пахнуло теплом. Я захлопнул за собой дверь, накинул цепочку, задвинул защелку и начал раздеваться.
Фома Филимонович, раздетый, расхаживал по бане. В
чугунном котле глухо клокотала закипавшая вода. Огонь из печи бросал золотые отсветы на стену и лавку, на которой я сидел. Перегоревшие березовые дрова излучали жар.
Приятно попахивало смолой.
– Сейчас мы парку свежего поддадим! – весело объявил старик, когда я перешагнул порог бани.
Я остановился. Фома Филимонович откинул железную дверцу, черпнул большим ковшом воду из бочки, нацелился и плеснул ее на накалившиеся камни. С шипением и свистом мощной струей вырвался сухой пар. Он заклубился под потолком, пополз в предбанник. Я присел на корточки.
– Могу еще подбавить, – сказал Кольчугин.
– Хватит и этого за глаза.
– Тогда пожалуйте, – пригласил старик.
Я нерешительно полез на полку, осторожно ступая на скользкие приступки.
– На гору! На гору! – подбодрил меня Фома Филимонович, видя, что я замешкался на предпоследней приступке. Я собрался с духом и залез на самый верх. Здесь было сущее пекло. Пар пробирал до костей, дышать было нечем.
Но я не хотел терять репутации в глазах Фомы Филимоновича, крепился и решил держаться до победного конца.
Дед подал мне шайку с холодной водой. Черпая воду пригоршнями, я помочил грудь у сердца и затылок. Немного полегчало.
Фома Филимонович наблюдал за мной, стоя у стены.
– Ну, как оно? – осведомился он.
– Хорошо! – отозвался я.
И в самом деле, было очень хорошо. Я с детства питал неодолимую любовь к русской бане, любил побаловаться паром и испытывал сейчас подлинное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
– А еще можно и так, – заговорил дед. – Распариться да в снежок… Поваляться, покататься да опять в баньку. Потом никакая хвороба не прицепится.
– Это уж слишком, – заметил я и поинтересовался: – А
ты пробовал?
– Как не пробовать, пробовал, но давно. А вот сын, старшой, тот и теперь…
– Это которого Петром звать? – пустил я первый пробный шар.
– Ага, – машинально подтвердил старик и, спохватившись, уставился на меня испытующе и тревожно.
Откуда я знаю имя сына?
Я продолжал плескаться водой и, как бы не замечая его смущения, продолжал:
– А меньшого зовут Власом?
Фома Филимонович недоуменно воззрился на меня, чуть приподняв лохматые брови. Его лицо, изрытое глубокими морщинами, застыло в неподвижности. Пальцы теребили березовый веник.
– Ты что, оглох? – крикнул я.
– А? Что такое? – Старик сделал вид, что не расслышал.
– Я спрашиваю тебя: меньшого зовут Власом?
– Ну?
– Что – ну? Ты отвечай, а не нукай.
– Ну, Власом. А што? – и похлопал веником по своим жилистым, волосатым ногам.
– Да так, ничего, – невозмутимо ответил я. – Хорошие имена.
– В общем… неплохие, – нерешительно, каким-то чужим голосом проговорил Фома Филимонович, переминаясь с ноги на ногу. Он, видимо, раздумывал над моим странным поведением.
– Почему неплохие – хорошие! – поправил я старика. –
Они ведь, кажется, и хлопцы настоящие, не то что их батя.
Тут Фома Филимонович с ненавистью уставился на меня и тихо спросил:
– К чему вы это все, господин хороший?
Я резко ответил:
– Ты не прикрывайся «господином хорошим», не выйдет!…
– Что так? – растерянно спросил дед.
Я решил сжимать пружину до отказа и сказал:
– Так вот, о сыновьях… Ты говоришь: к чему все это? К
тому, отец, что хорошими сыновьями гордиться надо!
Фома Филимонович шумно вздохнул. Видимо, собрался с духом и, усмехаясь, проговорил фальшивым, веселым тоном:
– А чего ими гордиться? Нечего гордиться… Сами дралу дали, а батьку-старика с внучкой бросили – как, мол, хотите, так и устраивайтесь! Им-то небось хорошо, плевать на всё, живут себе и в ус не дуют. А каково мне? Им, видать, и в ум не взбредет, что родной их батька…
– Да, вот именно, – решительно перебил я деда, – что родной их батька в это время господам хорошим в парной баньке березовым веничком задницы полирует.
Кольчугин дернулся, точно в него выстрелили. Он хотел что-то сказать, но я продолжал:
– Вот сегодня, после баньки, я с большой охотой проведаю твои хоромы, и мы разопьем по чарочке. Не раздумал?
Старик, предчувствуя что-то недоброе, молчал, опустив руки.
– Что же ты молчишь? Перерешил?
– Почему?. Нет… – неохотно ответил Кольчугин.
– Вот и прекрасно! – одобрил я. – Гауптману я доложил.
Он не против. Он сказал: «Сходите, сходите. Это неплохо… За этим тихоней стариком надо приглядеть, а то он что-то все высматривает, вынюхивает, обо всем выспрашивает. Больно подозрительно. Подпоите его и расспросите… Кстати, узнайте, в каких отношениях он состоит с тем человеком, который рекомендовал его нам и работает в управе. По нашим данным, этот человек является активным участником подполья». Вот так мне сказал гауптман Гюберт. Понял?
Фома Филимонович выпрямился и стал как будто выше ростом, шире в плечах. Ярость вспыхнула в его светлых глазах, они сузились и показались мне черными, как угли.
Ветвистая жила на лбу налилась кровью. Желваки заходили на скулах под кожей. Некоторое время он не мог произнести ни слова и наконец, подавшись немного вперед не сказал, а прохрипел:
– Кого ты здесь изображаешь, живоглот? Кто ты таков есть?
Я не узнал мирного, добродушного, с хитринкой в глазах старика. На меня смотрели глаза, полные ярости и злобы, не предвещавшие ничего доброго. Губы Кольчугина дрожали, лицо стало багровым. Все в нем горело, кипело, бурлило. Зажав в горсть левой руки кожу под сердцем, он медленно надвигался на меня.
– А ну, стой! – прикрикнул я, схватив в руки шайку, наполненную водой. – Стой, а то так и огрею!
На всякий случай я привстал и уперся головой в низкий потолок.
– Кто ты есть, шкура? Говори! – повторил старик. Он весь трясся, точно в лихорадке.
– Ого! – сказал я спокойно. – Гауптман, оказывается, прав. «Знаем мы этих тихих, – говорил он. – Все они притворы».
Но я увлекся и чуть не переиграл. Кольчугин был, видимо, скор на руку. Тяжело сопя и не спуская с меня воспаленных глаз, он подался влево, нагнулся, и в руке у него оказался внушительный колун с длинным топорищем.
– Вмиг порешу и себя сгублю! Я смерти не боюсь. Но прежде тебя в печи сожгу вместе с потрохами. Раскрывайся, стерва!… – Он поднял колун и ступил на первую ступеньку.
– Хватит! – строго прикрикнул я. Пора было играть отбой. – Довольно! Раскроюсь… «Как лес ни густ, а сквозь деревья все же видно»… А то и в самом деле подеремся в бане, как дурни, да еще голые.
Старик вздрогнул всем телом, опустил руки, колун со стуком упал на деревянный пол. Голова Кольчугина опустилась на грудь.