– Я такой же, как и ты и твои сыновья, советский человек, а не предатель… – сказал я, спускаясь вниз.
Кольчугин молчал, смятенный и подавленный. Потом он тяжело опустился на ступеньку и уставился широко раскрытыми глазами в одну точку. Он заплакал. Беззвучно заплакал, дергая плечами и глотая соленые слезы.
Я скатился вниз, бросился на пол, опустился на колени перед стариком и взял его руки в свои. Боль сжала сердце.
Я проклял себя в ту минуту за свою нелепую выходку. Ведь можно же было объясниться иначе, без всяких фокусов!
Черт меня дернул…
– Прости, Фома Филимонович! Прости, дорогой! Обидел я тебя…
Он высвободил руки и положил их на мои плечи.
– Чего же ты молчал? – тихо проговорил он своим прежним голосом. – Ведь могла беда стрястись, непоправимая беда! Укокошить мы могли тебя. Все готово было…
– Знаю, все знаю.
– Откуда? – удивился Кольчугин.
– От верного человека.
– А пароль как узнал?
– От него же.
– Кто же он?
– Мой помощник… Это длинная история, потом расскажу. Он в лесу, связан с командиром партизанского отряда и с курьером вашим, лесником. Теперь сообща будем действовать…
Фома Филимонович встал, посмотрел на меня в упор, не мигая, и губы его раскрылись в улыбке. Он улыбался, а под ресницами еще серебрились слезы. Я обнял его и расцеловал.
Взволнованный, он расправил плечи, прошел в предбанник, откинул цепочку и защелку. Я сообразил, в чем дело: он хочет, чтобы дверь была не заперта.
Вернувшись, он схватил веник, угрожающе потряс им и приказал:
– А теперь полезай наверх! Лезь и ложись! Уж я покажу тебе сейчас, как у нас чешут спины. Ох, и знатно я тебя отделаю!…
Я покорно выполнил приказание – забрался на самую верхотуру и лег. Я готов был на любую пытку. Я чувствовал, что Фома Филимонович устроит мне настоящую баньку!
А он между тем плескал воду на раскаленные камни и подбавлял парку.
20. ОПЯТЬ ПАРАШЮТИСТ
Чем успешнее шли мои дела, тем осторожнее я действовал.
Наибольший успех – установление связи с Семеном
Криворученко и приобретение такого союзника, как Фома
Филимонович. Объяснение в бане окончательно и прочно определило наши отношения.
Теперь я был не один. Это и облегчало, и осложняло мою роль. Ведь известно, что самым уязвимым местом разведки является связь. История давала много примеров тому, как иногда блестящие, талантливые разведчики, отличавшиеся безумной смелостью, отвагой, умом и профессиональным умением, бесстрашно проникавшие на неприятельскую территорию или в чужую страну и успешно бросавшие там якорь, гибли именно «на связи».
Они проваливались в большинстве случаев при встречах со своими помощниками, со старшими, с содержателями явочных квартир, со связными, курьерами.
Памятуя об этом, я объяснил Фоме Филимоновичу, что обо мне и моей задаче не должен знать никто из его товарищей по подполью. Я строго-настрого предупредил его не расшифровывать и Криворученко. И то и другое не вызывалось никакой надобностью.
Очередную встречу с Криворученко я отложил. Она нужна была позарез, но я все-таки отложил ее. Я знал, что она не уложится, как в прошлый раз, в несколько минут,
что я должен буду выслушать Семена, должен буду написать несколько донесений для передачи на Большую землю, уговориться о способах дальнейшей связи. На все это потребуется время и, главное, совершенно безопасное место. Меня выручил Фома Филимонович. Он предложил к моим услугам для встречи с Криворученко свои, как он выразился, – «купецкие хоромы». Он заверил меня, что числится у оккупантов не на плохом счету, а потому я могу не тревожиться. Оставалось решить вопрос со временем.
Я не хотел идти в город с Похитуном. На этот раз он явился бы для меня помехой. Я мог бы пойти один, как уже ходил не раз, но решил полностью обезопасить себя и изобрести удобный предлог. Мало ли что может случиться? А вдруг я понадоблюсь Гюберту? Вдруг меня начнут искать? Я хотел быть твердо уверен, что ничего подобного не произойдет.
Наконец предлог был найден. Помог случай.
Я отправился в город, чтобы предупредить Семена и оставить понятный одному ему знак. Ведь он ожидал встречи через три дня, а минуло уже несколько раз по три.
Меня сопровождал Фома Филимонович. Вернее, он не сопровождал, а наблюдал за тем, чтобы никто не вздумал следить за мною. Я шагал по улицам, а он за мною следом, выдерживая определенную дистанцию. Я раздумывал над тем, как лучше организовать встречу с Семеном, и вдруг услыхал странно знакомый голос. Что-то зашевелилось в моей памяти. Голос раздавался сзади, и тот, кому он принадлежал, шел не один, а с кем-то в компании. Я убавил шаг, силясь припомнить, где я мог слышать этот голос. До моего слуха долетали смешки, обрывки фраз. Но память отказывала.
Будто невзначай я уронил сигареты из пачки, чтобы, подбирая их, взглянуть на обладателя знакомого голоса. Но мой маневр предупредили:
– Эй, любезный! Из вас что-то сыплется…
Я быстро обернулся, сделал шаг назад и почувствовал, будто горячий туман заволакивает мне глаза. Я увидел…
Проскурова! Парашютиста Проскурова, схваченного и расстрелянного Гюбертом, неизвестного лейтенанта Советской Армии, из-за которого так долго и мучительно страдала моя душа. Разум отказывался признать это, но факт был налицо. Передо мной был Проскуров: те же рыжие волосы, спадающие завитками на лоб из-под шапки-кубанки, тот же сухой блеск в глазах. Значит, он жив!
Значит…
И только сейчас я сообразил, как ловко меня одурачил
Гюберт. Хотя, что значит одурачил? Правильнее сказать –
пытался одурачить.
Но нужно отдать справедливость – инсценировку он провел превосходно: крик в лесу, стрельба, картина допроса, страшная ночь в моей комнате… Да и Проскуров сыграл свою роль блестяще. Так блестяще, что не вызвал у меня даже намека на подозрение.
Проскуров прошел мимо в компании двух полицаев и одного высокого человека. Меня он, к счастью, не узнал.
Этому, очевидно, помешали отросшая бородка и спущенные уши шапки-ушанки.
Я замедлил шаг, не теряя из виду Проскурова, и дал сигнал Фоме Филимоновичу приблизиться.
– Видишь, пошли трое? – спросил я старика, когда он пошел почти рядом со мной.
– Вижу.
– Надо обязательно узнать, кто этот, в серой кубанке.
– А я знаю, – ухмыльнулся дед.
– Кто?
– Наклейкин, предатель, в гестапо работает… диферентом каким-то.
– Референтом?
– Во-во… А что случилось, душа моя? Долго его в городе не видать было, а теперь вот выполз откуда-то.
– После, отец… Теперь сворачивай направо и гляди в оба. Я вынул из кармана уголек…
На другой день, сейчас же после завтрака, я заглянул в клетушку Фомы Филимоновича на Опытной станции.
Клетушка была пришита к глухой стене бани. И старик именовал ее своим «закутком». Фома Филимонович, сидя на чурбаке, накладывал кожаную заплатку на валенок.
– Вишь, – пожаловался он, тыча пальцем в большую дыру в заднике валенка, – каши просит.
В руке он держал шило, а в зубах конец дратвы. Он примеривал лоскуток кожи то одной, то другой стороной, пока не приладил его наиболее удачно.
В закутке аппетитно пахло стариковским горлодером. В
маленькой железной печурке потрескивали охваченные огнем березовые чурбачки.
Здесь можно было разговаривать без опасений быть подслушанным.
– Ты знаешь, где живет Наклейкин? – спросил я старика.
– Знаю. В доме, где пекарня… Насупротив биржи. Как раз насупротив. А что?
Мне пришлось коротко рассказать Фоме Филимоновичу историю моего знакомства с Проскуровым.
Он выслушал, поцокал языком и сказал:
– Не след тревожиться… не след. Мы нащиплем из него лучинки.
– Нет, нет. Ни в коем случае! – запротестовал я.
– Это как же? Такого стервюгу? Ты знаешь, что он людей ни в грош не ставит? Людям хоть в петлю от него лезь? Обличье у него соколье, а сердце воронье. Подлый человечишка, трухлявая душонка в нем. Губит людей, как короед древесину. Насобачился на предательстве. И вокруг внучки вертелся, как бес перед заутреней.
– Вокруг какой внучки?
– Вокруг моей, какой же еще? Увидел ее и прямо дыхнуть не дает девке, лезет ей в душу, как бурав в доску…
Пристает с ножом к горлу. И еще грозит: «Не пойдешь, так отправлю тебя вместе с батькой на кудыкалку». А что такое «кудыкалка», мы уже знаем. А он может, подлец! Он около начальства вьюном вьется.
– А другой кто, высокий?
– Дрянь… Переводчик гестапо. Давно до него добраться надо.
У меня окончательно созрел план. Я доказал Фоме
Филимоновичу, что расправа с Проскуровым меня не устраивает.
– Можно сделать так, что они сами его уберут, – заверил я старика. – Уберут в самое короткое время, да еще так, что его днем с огнем не сыщешь.
Кольчугин согласился. А вечером я напросился на прием к Гюберту. Я доложил ему, что, гуляя по городу, встретил весьма интересную личность.
– Мы встречались до войны. Он этажом ниже жил, отдельную квартиру занимал. Я его узнал, а он меня нет. Если память мне не изменяет, он офицер НКВД. Потом уехал на границу служить, в пограничные войска.
Гюберт встал. Я понял, что он очень заинтересован и взволнован.
– Что вы предлагаете? – спросил он.
– Предлагаю выследить его.
– Что вам нужно для этого?
– Только ваше согласие.
– А люди?
– Боже упаси! – с легким испугом возразил я. – Никаких людей. Я выслежу его сам.
– Уверены?
– Не вижу в этом ничего сложного.
– Я разрешаю вам лично задержать его, – сказал Гюберт, вынул из ящика стола маленький маузер и подал мне.
– Понятно?
Я кивнул головой, но тут же счел нужным спросить:
– А куда его доставить?
– Только сюда.
– Ясно. Если надо будет, прибегну к помощи полиции… Тогда разрешите мне завтра остаться без обеда и покинуть станцию сразу после занятий.
Гюберт холодно улыбнулся:
– Если это не отразится на вашем здоровье.