Но Гюберт его остановил:
– Погоди!… Ты и в самом деле охотник? – спросил он.
– А зачем мне брехать при седой голове, – ответил старик. – Я, можно сказать, потомственный охотник. Прадед мой, дед и батька – все были отчаянные медвежатники да и дичинкой не гнушались. Особенно боровой. Мне довелось еще промышлять в лесу с батьковским самопалом.
Старинная такая штуковина! Как вдаришь из нее, так и оглохнешь сразу.
В глазах Гюберта я заметил искорки заинтересованности. Лицо заметно оживилось. Я еще не видел его таким и вспомнил слова доктора: «Гауптман Гюберт – какой-то маньяк».
Гюберт, не сводя глаз с Кольчугина, спросил:
– Почему же ты до сих пор молчал?
– А зачем лезть на глаза? – смело ответил Фома Филимонович. – Да и опять-таки, проводник у вас есть, господин начальник.
– Это кто же? – подняв брови, осведомился Гюберт.
– А господин Похитун…
Гюберт опять усмехнулся и проговорил:
– Какой из него проводник? Он понимает в охоте так же, как ты в астрономии.
– Вот, вот!… – подхватил Фома Филимонович. – И я то ж говорю… С его мордой пристало только кассы взламывать. Кабы такой егерь в доброе старое время моему хозяину попался, он бы за него и щенка последнего не дал.
Ей-богу!
Я опасался, что прямота в высказываниях Кольчугина не понравится гауптману, но этого не произошло.
– Твой хозяин, видно, требовательный был человек?
– Он был человек правильный, серьезный и охотник отменный! Царство ему небесное. – И старик перекрестился, заведя под лоб хитрые глазки.
– Это хорошо, – одобрил Гюберт. – А как звали твоего хозяина?
– Карлом Карловичем Эденбергом… Первостатейный был хозяин.
– Эденбергом?! – воскликнул в удивлении Гюберт.
– Да, – подтвердил Фома Филимонович.
– Так ты у Эденберга служил?
– Без малого семнадцать годков. И не служил, а рабо-
тал, – поправил дед. – Сам и в могилу положил старика в шестнадцатом году. Золото, а не человек! Такого днем с огнем теперь не сыщешь: требовательный, и добрый, и горячий. Для всякого человека у него хорошее слово припасено. На семь годков старше меня был и рано ушел. Такому жить бы да жить…
Во мне зрело твердое убеждение, что Фома Филимонович врет самым отчаянным образом. Я был поражен его смелостью и находчивостью и, признаться, немного струхнул за деда. Струхнул потому, что у меня складывалось впечатление, что по странному совпадению Гюберт знал этого Эденберга. Я побаивался, что старик запутается.
Действительно, в здешних местах до революции существовал такой помещик. Об этом мне Фома Филимонович как-то рассказывал. Это было связано с Наклейкиным, отец которого служил управляющим имения у этого помещика.
Но Фома Филимонович не работал у помещика, работал его двоюродный брат, по фамилии тоже Кольчугин. И по рассказу Фомы, не таким уж милым человеком был этот
Эденберг, каким расписывал он его сейчас…
А Фома Филимонович продолжал говорить, не моргнув глазом и нисколько не смущаясь. И чем дальше он говорил, тем естественнее и правдоподобнее звучал его рассказ. Я
сам готов был верить ему. Старик делал вид, что воскрешает в памяти сохранившиеся детали, и, пользуясь тем, что
Гюберт слушает его со вниманием, продолжал плести.
– А какой охотник был покойный Карл Карлович! –
проникновенно говорил он. – Куда там! А без меня в лес –
ни шагу! Точно… Звал меня Хомкой. Ружья его всегда у меня в избе висели. Я за ними и присматривал. Никому более не доверял…
Он умолк и неожиданно обратился к Гюберту, попросив у него разрешения закурить.
Гюберт, к моему удивлению, разрешил. Фома Филимонович достал кисет, свернул цигарку и задымил.
– Так-так… – задумчиво промолвил Гюберт. – Значит, ты знал Эденберга… – И, повернувшись ко мне, продолжал: – Представляете себе?
Я кивнул.
– Самого старика Эденберга я, правда, почти не знал, –
сказал он. – Видел лишь один раз, даже плохо представляю, как он выглядел, а вот с сыном его мы вместе учились.
– Правильно! – подтвердил Фома Филимонович. – Был у него наследник, один-одинешенек. И его я знал. Как же!
Тоже Карлом звали, как и батьку.
– Совершенно верно, – подтвердил Гюберт. – Карлом, как и отца.
Я диву давался. Искусство старика поражало меня.
Откуда такая бойкость? Я и не представлял себе, что с гауптманом Гюбертом можно было заговорить о чем-либо, не относящемся непосредственно к делу.
– Сынок-то его больше по разным странам ездил, –
продолжал Фома Филимонович, – к нам сюда редко заглядывал. Непоседа был, за девками все волочился и такой хлюпенький с виду, не в батьку… А одевался с шиком, всем, бывало, господам нос утрет. И в музыке силен был.
Выйдет в сад, в беседку, и в сопилку свою дует и дует… И
как у него терпежу только хватало. А за год до смерти батьки пропал куда-то. Совсем пропал. Слух прошел, что громом его убило где-то в горах…
– Ерунда! – заметил Гюберт. – Он в крушение попал в
Польше в 1915 году и погиб.
– Видишь… – покачал головой Фома Филимонович. –
Хорошим людям не везет. А хозяин после его смерти совсем сдал. Любил его шибко…
– Да… В хороших руках ты был, старик! – одобрительно произнес Гюберт. – Придется попробовать тебя.
– Попробуйте, – отозвался Кольчугин.
– Ружье тебе дам отличное, – сказал Гюберт. – Посмотрю, какой ты охотник.
– А чего смотреть, – заметил Фома Филимонович. – Я
ведь зазря не гож болтать, господин начальник. Непривычный к этому сызмальства. Каков есть, таков есть. Будут у нас и зайчишки, и тетерева, и глухарей сыщем. Они, правда, одно время откочевали отсюда, подались на Смоленщину, а ноне, как я примечаю, опять тут объявились.
Недавно за дровами с солдатами ездил, своими глазами двух видел. Здоровенные, сытые, красавцы! Я все загодя проверю, обнюхаю и поедем наверняка. Мне вот все недосуг было. То трубы почистить надо, то дровишек запасти, то с конями, а тут опять снегу поднамело. Не в обиду будь сказано – ленивые солдаты вам попались!
Гюберт энергично потер ладонью о ладонь и встал.
– Попробуем. Обязательно попробуем… – сказал он и обратился ко мне: – Почему вы не подстригаете бородку?
Я провел рукой по голове и признался:
– Разленился.
Гюберт покачал головой и ничего не сказал.
– Можно идти мне, господин начальник? – спросил
Кольчугин.
Гюберт вдруг принял свой обычный холодно-безразличный вид. Он надменно кивнул. Старик вышел, а вслед за ним и Гюберт. Минуту спустя ко мне забрел
Похитун.
Уставший и голодный, он был мрачен. Хоть он и бахвалился, что является завзятым охотником, я этому не верил. Вид его после охоты говорил об обратном.
– О чем вы тут? – спросил он, наверняка зная, что у меня был Гюберт, и притом необычно долго.
Я рассказал о беседе Гюберта с Кольчугиным.
– Ядовитый старикашка! – отозвался Похитун о Фоме
Филимоновиче. – И языкатый… Вы обедали?
– Не успел.
– Пойдемте. У вас ничего нет?
– Пока нет, но к вечеру выдадут.
Похитун разочарованно сморщился, и мы отправились в столовую.
26. МОСКОВСКИЕ РОДСТВЕННИКИ
Следующий день начался с того, что меня вызвали к
Гюберту. Он принял меня в своем кабинете и объявил, что завтра начнутся пробные прыжки с парашютом.
Я выразил полную готовность.
Затем Гюберт вынул из кармана ключи в кожаном чехольчике и подошел к сейфу. Дверца сейфа открылась с шипящим свистом.
Гюберт подал мне листок бумаги, на котором его рукой по-русски были написаны шесть фамилий и адреса передаваемых мне на связь агентов, а также пароли. С этими людьми мне предстояло «работать» на нашей стороне.
– Запишите, если не сможете вызубрить и запомнить, –
сказал Гюберт. – Они будут знать лишь вас одного. Друг с другом не знакомы.
Я придвинулся к столу и вооружился карандашом.
– Я сейчас вернусь, – сказал Гюберт и вышел.
Мне слышно было, как он пересек гостиную, как хлопнула дверь другой комнаты. Я остался в кабинете один. На столе лежали какие-то заметки, расшифрованные телеграммы на специальных бланках, гербовая круглая печать и рядом с ней открытый металлический футляр для ее хранения. С моего места была отлично видна внутренность сейфа, стопка папок, какие-то книги в цветных коленкоровых переплетах, пистолет «Парабеллум» без кобуры.
Стоило мне протянуть руку – и любой документ или печать оказались бы у меня. Я мог сделать несколько оттисков гербовой печати. Я мог ознакомиться с содержанием расшифрованных телеграмм. Я мог, наконец, поинтересоваться содержимым сейфа. Но я даже не шелохнулся. Я вспомнил сверток, доставленный Доктору. Значит, проверка не прекращалась. Конечно, все предметы разложены на столе с таким расчетом, чтобы можно было легко и сразу определить, к чему я прикасался. А возможно, что
Гюберт наблюдает за мной откуда-нибудь.
Я сидел не двигаясь минут восемь-десять, стараясь запечатлеть в своей памяти все, что надо было, о шести предателях-агентах. Потом я сделал себе условные пометки на листке бумаги.
Вернулся Гюберт.
– Ну как? – поинтересовался он.
– Кое-что записал, а потом сожгу, – сказал и вернул ему список.
Гюберт положил листок в сейф, закрыл дверцу, окинул коротким взглядом стол и сел.
В это время в соседней комнате послышались шаги и раздался осторожный стук в дверь.
– Да! – бросил Гюберт.
Вошел Похитун. Он на цыпочках пересек комнату по диагонали, приблизился к столу и осторожно положил перед Гюбертом бланк телеграммы.
Я уже давно заметил, что, являясь перед «грозные очи»
гауптмана, Похитун становится как бы меньше ростом. Так было и сейчас.
Гюберт пробежал телеграмму глазами и, взглянув на
Похитуна, строго спросил:
– Ну, кто оказался прав?
– Вы, господин гауптман, – подобострастно ответил
Похитун и спросил: – Можно идти?
– Нет. Вы мне нужны. Садитесь.