Криворученко, краснея, пробасил, что, мол, его дело маленькое, что, дескать, лесник Трофим Степанович, через которого Семен поддерживает связь с партизанами, прислал подарок Фоме Филимоновичу.
Таня расставила на столе стеклянные банки с чем-то густым и темным. Начали рассаживаться. Дед и внучка принадлежали к числу тех редких людей, которые весело переносят нужду и умеют будни превращать в праздник.
Мужчины выпили по маленькой, и все приступили к еде.
– Самодельный коньячок… пять звездочек, – пошутил
Криворученко. – Это тоже лесник презентовал.
Мы хотели распить за помин души Наклейкина, да
Танюша не согласилась.
– Решили лучше за твои проводы, – добавил старик.
– А чем ты насолил Похитуну? – спросил я его. – Зол он на тебя, как черт.
– А и пусть. Продажная шкура, этот Похитун. Холуй заправский. Для того он и сотворен. На другое не способен.
– Ты от него не отмахивайся!
– Что так?
– А вот так… Он нам еще понадобится. Он враг, но мы должны использовать его слабости. Портить с ним отношения не следует.
Умный старик не стал спорить.
– Значит, люб не люб, а дружбу завязывай!
– Выходит так.
– Задача мудреная, – покачал головой Фома Филимонович. – Душу с него воротит. Да и зашибает он здорово.
– Это как раз и хорошо. Ты должен его задобрить. Ты приучи его есть из твоих рук. Худо ли, хорошо ли, но он считает тебя за своего, а это главное.
– Что да, то да, – согласился Фома Филимонович. –
«Ворон ворону глаз не выклюет»…
Тетеревов мы заели клюквенным киселем. Кисель был кислый и очень густой, но после наскучившего немецкого пайка я съел его за милую душу, хотя от кислоты сводило скулы.
Потом занялись делом. Я инструктировал Криворученко, а он делал одному ему понятные заметки в записной книжке. Криворученко должен был принять в свою группу еще двух товарищей и, поддерживая связь с Фомой Филимоновичем, держать под наблюдением «осиное гнездо».
Если Гюберт перебазирует свою резиденцию, надо было следовать за ним, сохраняя по-прежнему необходимую дистанцию.
Обо всех изменениях в личном составе Опытной станции, о выявленных агентах надо регулярно информировать штаб.
И Фоме Филимоновичу я поставил задачи: закрепиться на станции, по возможности наладить «дружбу» с Похитуном, добиться расположения Гюберта с таким расчетом, чтобы, меняя место дислокации, Гюберт не отпустил от себя старика, как нужного ему человека.
Листок записной книжки Семена был уже тесно заполнен непонятными словами.
– Ну как, друзья? – спросил я в заключение.
– Сделаем, Кондрат! – заверил Фома Филимонович.
– Сделаем все возможное и невозможное, – добавил
Семен.
Таня сидела в сторонке, теребя косу, и слушала нас, полуоткрыв губы.
– И поскорей давай людей Семену, Фома Филимонович, – напомнил я.
– За этим дело не станет, – проговорил старик.
– Только одного, – сказал Семен. – Второго пришлет командир отряда. Есть у него парень надежный, хорошо знающий округу, по фамилии Логачев.
– Толковый парень, – заметил Фома Филимонович
– Все мы его знаем, – вмешалась в разговор Таня. –
Логачев до войны был первым физкультурником в городе, бегун, прыгун, работал в техническом контроле на заводе.
Жена его, медсестра, эвакуировалась с больницей, а он остался для работы в тылу. Комсомолец…
– Да что говорить, лучшего не сыскать, – подтвердил
Фома Филимонович. – Орел-парень! Что тебе рост, что силенка… И мозговитый. Ну, а второго дам тебе я. Обижаться не будешь.
– Кого, дедка?
– А Мишутку Березкина. Наш, городской. В подполье с первых дней. Его немцы не трогают. Одна нога короче другой, малость прихрамывает… А парень – сорвиголова!
На любое дело пойдет и глазом не моргнет. Только прикажи. Если бы не ты, Кондрат, он бы Наклейкина обработал. Вот такой…
– Ладно. Ты сведи его с Семеном, и они поговорят. Ну, мне пора, – сказал я и встал. – Кажется, обсудили все…
Я стал прощаться.
– Будь удачлив, Кондрат! – напутствовал меня старик.
– Берегите друг друга, – предупредил я.
– Все будет хорошо, – заверил Криворученко.
Таня вышла на разведку, а через минуту двинулся и я, чтобы уже никогда более не возвратиться ни в «хоромы»
Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае – до конца войны…
На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами.
Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе.
30. ПРЫЖОК
На третий день после моего прощания с друзьями, перед обедом, Гюберт вызвал меня к себе и объявил:
– Подготовьтесь. Вечером поедете на аэродром.
Я ответил, что у меня все готово. Под словом «все»
имелись в виду радиостанция, предназначенная для Брызгалова, выданная мне довольно крупная сумма денег в советских дензнаках, документы.
Только сейчас я сообразил, почему Гюберт тянул с моей выброской: он ждал непогоды. Сегодня непогода пришла. Еще с ночи посыпал мелкий снег, ветер усилился, и под его порывами тонко и жалобно заскрипели сосны в лесу.
Эти дни Фома Филимонович, по договоренности со мной, задерживался на Опытной станции допоздна. А в его «хоромах» дежурил Криворученко, чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски.
Фома Филимонович проявлял отменное усердие, повсюду отыскивая для себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся: он знал шорное и плотничье ремесло, мог класть печи, чинил обувь, понимал в слесарном и кузнечном деле.
После вызова к Гюберту я улучил момент и заглянул в закуток старика. Фома Филимонович сидел на низенькой скамеечке с доской на коленях и резал самосад.
– Сегодня ночью, – сказал я.
Старик отложил работу, встал, разогнул спину:
– Сейчас отпрошусь в город.
– Удобно? – спросил я.
– Нужны нитки для дратвы. Комендант сам наказывал, а у моего знакомого они есть.
Я кивнул. Фома Филимонович знал, что делал, и предупреждать об осторожности его, подпольщика, было излишне.
Я хотел уже выйти, но старик подошел ко мне вплотную, неловко обнял, ткнулся бородой в мою щеку.
– Будь удачлив! – сказал он. – Не забывай нас, грешных, а уж мы тебя не забудем…
Через полчаса он покинул Опытную станцию.
Я еще раз проверил свой вещевой мешок, где лежали деньги и рация, и положил его на кровать. Моя миссия закончилась. Я выполнил, кажется, все, что от меня требовалось. За Криворученко я не волновался, старик тоже обосновался надежно, и для тревоги за них оснований пока не было. Все теперь зависело от правильности поведения.
Перед обедом ко мне зашел инструктор Раух и предложил зашифровать срочную радиограмму. Он пояснил,
что Похитун застрял где-то в дороге из-за неисправности машины и позвонил, что будет добираться на попутных.
Радиограмма предназначалась «моему» радисту, Куркову, извещала его о моей выброске. Я в душе усмехнулся: мне даже не требовалось уведомлять Большую землю – это сделал сам Гюберт.
Я зашифровал текст. Раух, как всегда сухо и вежливо, поблагодарил меня и вышел. Вот с кем я не мог установить никакого контакта, хотя Раух и занимался со мной в два раза больше, чем Похитун.
Внешне Раух держался непроницаемо. В его вежливости и корректности трудно было уловить какую-нибудь фальшь. На поверхностный взгляд он даже мог быть симпатичен. Похитун говорил о Раухе весьма почтительно и кое-что выболтал. Так я узнал, что летом, незадолго до моего появления на Опытной станции, Раух расправился с девушкой, из которой он готовил радистку. Она жила на станции, а перед концом учебы самовольно ушла в город, для того якобы, чтобы побывать в кино. Но в кино ее не видели. Возникли подозрения, и назавтра Раух с отменной вежливостью предложил ей после занятий прогуляться по лесу и там застрелил. Вообще он охотно выполнял такие поручения, «отбивая хлеб» у коменданта.
Глядя на Рауха, опрятного, предупредительного, с чистым и спокойным взглядом голубых глаз, никак нельзя было подумать, что этот джентльмен палач по призванию.
После обеда на Опытной станции появился полковник
Габиш. Меня тотчас же вызвали к нему, в кабинет Гюберта.
Он стоял перед зеркальным шкафом и сосредоточенно исследовал свой нос. На меня он не обратил никакого внимания, хотя и разрешил мне войти. Я кашлянул.
Габиш продолжал созерцать свой нос, массируя его пальцем, то приближая свое обрюзгшее лицо вплотную к зеркалу, то отодвигаясь. Вошел Гюберт.
– Садитесь, Хомяков. Что вы стоите? – спросил он.
Тогда повернулся и невозмутимый Габиш, поздоровался со мной, грузно опустился на диван.
– Ви готов, господин Хомякоф? – спросил он.
– Да, вполне.
– Вопросы есть?
– Нет, мне все ясно.
Габиш помолчал. С брезгливой миной, выпятив губы, он усердно счищал ногтем мизинца со своих брюк какое-то пятнышко. Покончив с ним и погладив колени, он продолжал:
– Ви свой люди помнит?
Я кивнул утвердительно.
– Пожалуйста, рассказывайт о них, – предложил Габиш.
Я перечислил шестерых агентов по имени, отчеству и фамилии, назвал адреса и пароли, сказал, где и кем каждый из них работает.
– Очшень карашо, – одобрил Габиш. – Что есть тут, – он постучал себя пальцем по лбу, – никто не может знать. Это есть фундаментально, а всякий записка бывайт плохой конец.
Гюберт подошел к начальнику и подал ему листок бумаги. Габиш отдалил его от себя на вытянутую руку, как это делают дальнозоркие люди, прочел и, задержав на мне дольше обычного свои бесцветные глаза, проговорил:
– Ми теперь знайт и говорит вам, что ваш жена и дочь жив и здоров. Ви уехал, долго гуляйт, и они немножко волнуются. Ви должны быть рад это слышать!
Я ответил, что меня, конечно, радует это сообщение, как и всякого, имеющего семью, и что я рад буду поддержать их существование в эти тяжелые времена выданными мне деньгами.