Я схватил ее, обнял, прижал к груди, заглянул в глаза.
Она опять улыбалась, а из глаз ее градом катились слезы.
– Машенька! Что с тобой? – Я расцеловал ее в теплые щеки, в глаза, в губы. – Я же тут, с тобой!… Успокойся.
Но она все плакала и только через минуту, тяжело вздохнув, проговорила:
– Нет у нас больше Таньки, Кондрат!…
У меня сжало горло. Я почувствовал смертельную усталость и слабость во всем теле. Все вокруг стало чужим и безразличным. Потом, боясь, что мужество совсем покинет меня, я взял Машу под руку и повел сам не знаю куда.
Мы медленно шли по расчищенной от снега, асфальтированной дорожке, и Маша тихо, как бы опасаясь, что кто-то услышит про наше горе, рассказывала, как все случилось.
Это произошло еще в августе сорок первого года, когда эшелоны с эвакуированными пробивались в глубь страны, на восток. В ночь на 26 августа на поезд налетели фашистские бомбардировщики… Осколок убил девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка. Она выжила. Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда встала на ноги, осталась там работать.
Меня убивать страшной вестью не хотела. Она знала, что я занят. Оказывается, Фирсанов переписывался с нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть дочери…
Маша умолкла и молчала до самой квартиры. И я молчал. И думал. Много горя выпало на долю Маши. На шестой день войны погиб ее старший брат командир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй брат, летчик-испытатель. А теперь Таня…
Я знал, что у каждого человека, рано или поздно, бывает своя невозвратимая утрата. У Маши уж слишком много!
Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок первого года. Эту дату я не забуду. И врагам ее припомню. Сделаю все, что в моих силах!…
Когда пять суток спустя я провожал Машу в обратный путь, она сказал:
– Кондрат… В степи, недалеко от станции Выгоничи, есть маленький холмик. Я обложила его камнем… Четырнадцать шагов от выходной стрелки железнодорожного пути, став спиной к водокачке – строго вправо. Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там… Я все вымерила своими шагами… Там лежит Таня. Если тебе придется…
– Хорошо, хорошо! – прервал я ее. – Я все понял…
Шесть дней спустя, в ночь на воскресенье, меня разбудил телефонный звонок.
Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул:
– Какого дьявола вам надо?!
– Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона?
– Майор Стожаров.
– Порядок! Говорит Петрунин. Неужели вы так крепко спите? Я барабаню с полчаса. Скажите, вы правительственные награды имеете?
– Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи?
– Считайте, что имеете. Михаил Иванович Калинин подписал Указ о награждении вас орденом Красного Знамени, Криворученко и радиста Ветрова орденами Красной
Звезды, а Кольчугина – медалью «За боевые заслуги». Ясно? Я ничего не ответил – не нашелся. И принял это сообщение довольно равнодушно. Еще слишком сильна была боль, от которой я не мог оправиться. Все думал о Тане. Не хотел думать, глушил в себе мысли, но… ничего не получалось. А тут…
– Вот и всё, – подвел итог майор Петрунин. – И прошу учесть, что я первый вас поздравил.
– Учту, – угрюмо бросил я.
Через несколько дней мне приказали вылететь к подполковнику Фирсанову. Я быстро с радостью собрался.
Горестные мысли и щемящая печаль уступят место удесятеренной ненависти к врагу. Скорее к новым делам, к беспощадной борьбе.
Теперь все эти дни в прошлом. Теперь это воспоминания. Они приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.
32. ДОКТОР НАНОСИТ ВИЗИТ
День был на исходе. Я, майор Петрунин, лейтенант
Воронков и еще два офицера из отдела полковника Решетова ехали «встречать» Доктора.
В два часа ночи он должен был выброситься на нашу территорию.
Этому предшествовал оживленный обмен радиограммами между мной и Гюбертом: уточнялись даты, место приземления.
Машина плавно катилась по чистому и ровному шоссе.
Я сидел в кабине, откинувшись на спинку сиденья, и дремал: долгая езда укачала меня.
В пути мы дважды попадали под дождь, и я серьезно опасался, сможет ли машина добраться до отдаленного от шоссе и жилых мест пункта встречи, к которому вел длинный отрезок обычной грунтовой дороги.
Перед развилкой Петрунин забарабанил по крыше кабины и крикнул:
– Сворачивай направо!
Шофер остановил машину, сошел на землю и, оглядев дорогу, проворчал:
– Гиблые места!
– Не паникуй, Петя! – сказал Петрунин.
Петя почесал в затылке и полез обратно в кабину.
Машина съехала с шоссе на большак и сразу завиляла из стороны в сторону. Мы поехали по жидкой грязи медленно, на второй скорости. Спасало то, что под верхним оттаявшим слоем земли лежал еще мерзлый слой.
– Жми, жми, Петя! – подбадривал Петрунин.
– «Жми, жми»! – ворчал тот. – Начнешь жать – обязательно заночуешь в кювете!
Он ловко выруливал машину, а машина так и норовила сползти с горбатого большака в кювет. А тут еще клонящееся к закату солнце играло своими лучами в лобовом стекле и слепило глаза.
Кое-как, перегрев мотор, мы преодолели этот злосчастный участок, но перед самой деревенькой все-таки основательно завязли. Задние колеса затянуло в канаву, и машина прочно села на дифер. Мы выбрались из кузова.
Шофер повздыхал, выругался и отправился в деревню.
Вслед за ним ушел и Петрунин.
Вернулись они с двумя бревнами. Мы стали «вываживать» машину и кое-как вытянули ее из канавы.
В деревню попали затемно. Остановились в доме председателя колхоза и остаток вечера прокоротали за чаем и разговорами. В половине первого я и майор Петрунин покинули дом, предварительно еще раз проинструктировав остающихся. Мы взяли с собой мешок с сухой паклей, банку с машинным маслом, бутылку с бензином, ракеты и ракетницу.
Ночь стояла тихая, полная какого-то значительного спокойствия. Все небо было усеяно звездами. Луна уходила за горизонт и, прячась за тучку, как бы подмигивала нам. Подмораживало. Лужицы, затянутые тонким матовым ледком, похрустывали под ногами.
– Погодка на нас работает, – заметил Петрунин. – Обратно по морозцу быстро выберемся.
Мы вышли из деревни, миновали кладбище, обогнули небольшую березовую рощу, наполненную бодрящим весенним ароматом, перебрались по мостику через крошечную речонку и зашагали по открытому полю. Пройдя два километра, увидели белый шест – метку, поставленную нами заранее. Мы вынули из мешка паклю и выложили из нее на земле круг трех метров в диаметре. Паклю полили машинным маслом.
Петрунин зарядил ракетницу, я приготовил карманный фонарик. Мы закурили и стали ждать.
Минут за пятнадцать до назначенного времени с запада послышался стонущий рокот мотора. По звуку мы без труда определили, что идет немецкий самолет.
– Смотри, еще спутает, – заметил Петрунин. – Возьмет да и пройдет стороной.
– Не должен, – сказал я. – На всякий случай надо посигналить.
Я поднял в небо сильный фонарик и просигналил условленным шифром.
Кажется, Петрунин оказался прав – самолет явно отклонялся в сторону и удалялся. Шум его мотора становился глуше. Тогда я плеснул из бутылки бензина на паклю, чиркнул спичку, и пакля, мгновенно вспыхнув, загорелась круговым пламенем. Звуки мотора стали вновь нарастать и приближаться. Наш сигнал заметили. Самолет снизился и проплыл над головами.
Я отошел в сторону, и снова начал сигналить фонариком. Самолет трижды подмигнул нам зеленым огоньком.
– Все идет, как по нотам, – проговорил Петрунин и начал подливать в огонь масло.
Самолет развернулся и снова пошел на нас. Под его крылом на мгновение зажегся красный фонарик.
– Прыгнул, – сказал я. – Гаси костер.
Красный огонек подтверждал прыжок. Петрунин начал затаптывать костер. Я напряженно всматривался в звездное небо и наконец заметил в нем купол парашюта и болтающуюся на стропах человеческую фигуру.
Доктор не мог похвастаться точностью приземления.
Его сносило к деревне, и я побежал.
Он опустился шагах в четырехстах от огня, упал животом на землю и остался лежать неподвижно. Я подходил, мигая фонариком, но он не поднимался. Я решил было, что
Доктор ушибся или потерял сознание, но тут же услышал, как щелкнул затвор пистолета. Доктор готов был ко всяким случайностям.
– Кто? – повелительно крикнул он, когда я остановился от него в двух шагах.
– Хомяков, – ответил я. – Вы не ушиблись?
– Как будто нет.
– Ну вот и великолепно! А помните, как вы боялись прыгать?
– Было, было… – И Доктор упругим движением вскочил на ноги.
Я осветил его лучом фонарика. На нем была армейская шапка-ушанка с вдавлинкой вместо звезды, стеганый ватный костюм и солдатские кирзовые сапоги.
– Выключите фонарь, – сказал он мне и протянул руку.
– Здравствуйте, Хомяков! Жребий брошен! Точь-в-точь, как в американском кинобоевике…
Я почувствовал, что рука Доктора по-прежнему была в тонкой перчатке. Доктор сунул пистолет в карман.
Я спросил:
– Кто вас провожал?
– Гауптман… А кто там вытанцовывал над огнем?
– Один из тех шести, – ответил я. – Он достал машину.
Сам за шофера. Он сейчас подойдет.
Доктор угостил меня сигаретой, осветил зажженной спичкой мое лицо и спросил:
– Куда мы сейчас?
– В Москву. Куда же еще? Я ведь сообщил, что все подготовил.
– Понимаю, понимаю. – И он, пыхтя дымом, поглядел по сторонам.
Подошел майор Петрунин.
– Познакомьтесь, – предложил я.
Доктор протянул руку, не называя себя, и лишь промолвил:
– Очень приятно.
– Звонарёв, – отрекомендовался Петрунин.
– А как с парашютом? – спросил Доктор.
Я сказал, что оставлять здесь парашют нельзя и что его придется захватить с собой, а по дороге где-нибудь припрятать. Доктор согласился. Петрунин скатал парашют,
затиснул его в мешок из-под пакли и взвалил на плечо. Мы тронулись к деревне.