«Какой же ты малец!» – чуть не рассмеялся я, глядя на него.
Держал себя Ветров с подчеркнутой важностью: он хмурился, на переносице собирались от сосредоточенности морщинки, светлые глаза посматривали с напускной суровостью.
Логачев и Таня расположились на траве, по обе стороны от меня, а Ветров опустился на корточки в ногах.
Оказывается, ребята отыскали меня лишь на третьи сутки после прыжка, но не в избушке, а на поляне, рядом с вещевым мешком.
– Мы трое суток сряду, не смыкая глаз, искали вас днем и ночью, – рассказывал Логачев. – И чего только не передумали…
– Я нашел ваш вещевой мешок с банкой консервов и флягой в первый же день, вечером, на поляне, – вставил
Сережа Ветров.
– Верно, – подтвердила Таня. – И мы решили не брать мешок, а установить возле него дежурство. Семен был уверен, что вы придете к мешку, и он оказался прав. Пока все искали вас, Березкий и Ветров дежурили поочередно возле мешка. А на третьи сутки, рано утром, в дежурство
Сережи Ветрова вы и сами заявились. – Таня озорно улыбнулась и добавила: – Ветров здорово испугался вас…
Сережа возмущенно тряхнул головой.
– Ничего удивительного! – сказал он. – Тут кто хочешь испугается. Вид у вас был такой!… Вы шли, падали, поднимались, кричали что-то в бреду, а когда я связал вас и уложил, городили такое, что у меня волосы дыбом поднимались.
– А у тебя и волос-то нет, – деловито поправил Логачев.
– Ты стриженый.
Все рассмеялись. Сережа шмыгнул носом, нахмурился.
Он сидел, обхватив руками колени, и покачивался из стороны в сторону.
– Что же со мной стряслось? – поинтересовался я.
Отвечал Логачев:
– По всей видимости, горячка.
– Сколько времени прошло с той ночи?
– Семь суток, – сказала Таня.
Я ахнул. Шутка сказать: семь суток, и я ничего не помню! Абсолютно ничего! Потом друзья рассказали мне все подробно.
До лагеря ребята несли меня на руках, пять километров… Клали мне на голову и сердце холодные компрессы, пичкали разными снадобьями из неприкосновенного запаса, ночью держали в землянке, а на день выносили на воздух.
– А если бы Сережа не нашел ваш мешок, – сказал Логачев, – было бы плохо. Ведь мы искали вас совсем в другой стороне.
Мы проболтали до самого вечера. Собственно, говорили ребята, а я больше слушал. Уже в сумерки в лагерь вернулись Криворученко и Березкин.
Встреча с Семеном была бурной и радостной. Он расцеловал меня и тут же предложил побрить. Я не возражал.
Познакомился я и с пятым участником группы – Березкиным. Он мне пришелся по душе. Небольшого роста, худощавый, подвижный, в кепке с залихватски заломленным козырьком, с темным лицом и наголо остриженной головой, он походил на цыгана. Чувствовалось, что он подвижен как ртуть, очень энергичен и не может сидеть без дела. Пока шли бритье и беседа, в которой мы вновь и вновь возвращались к недавним событиям, Березкин нашел себе работу. Остро отточенным перочинным ножом он искусно выстрогал и тщательно отделал две узенькие дощечки, сложил их вместе, обтянул брезентом и, достав из кепки иголку с суровой ниткой, обшил. Получились прекрасные ножны для охотничьего ножа, которые он тут же и вручил Логачеву.
Из рассказов ребят выяснилось, что, если бы Фоме
Филимоновичу не удалось закрепиться около гауптмана
Гюберта в качестве егеря, друзья несомненно потеряли бы «осиное гнездо» из виду.
Никто, кроме Гюберта и его нового помощника Штейна, не знал, куда будет перебазирована Опытная станция.
Не знал даже Похитун. Но старик Кольчугин спас положение. Он отправился со станцией на новое место, обосновался там и немного спустя отпросился на пять дней в отпуск домой. Через Березкина он сообщил Логачеву о новом местонахождении Опытной станции.
Я очень обрадовался, узнав, что через четыре дня Фома
Филимонович обещал сам пожаловать на Полюс недоступности. Обрадовался, а потом встревожился.
– Это не опасно? – спросил я.
– Да нет, – успокоил меня Криворученко. – Мы не злоупотребляем этим. Он придет второй раз, а обычно мы встречаемся в лесу. Гюберт отпускает его по разным охотничьим делам. То он тетеревиные тока отыскивает, то утиные выводки, то скрадки оборудует, шалаши всякие строит. Да и осторожен Фома Филимонович. В лесу его черта с два найдешь, а он любого увидит…
Через два дня я впервые встал и сделал небольшую прогулку. Я очень ослаб, похудел, но ко мне вернулся прежний аппетит, и дело быстро шло на поправку.
За эти дни я лучше узнал Логачева, Березкина и Ветрова. Это были верные, надежные люди, отлично подготовленные. С Сережей Ветровым мы откровенно побеседовали как-то вечерком, в его дежурство. Он был очень смешлив, но изо всех сил старался не смеяться. Сережа сдерживал себя, когда речь шла о смешном; на его крутой, выпуклый лоб набегали тоненькие, как паутина, морщинки. Видно было, что он изо всех сил старался выглядеть солиднее и старше своих семнадцати лет.
Он рассказал о себе. Его отец и старший брат воевали на фронте: отец комбатом, брат – командиром орудийного расчета. Мать и сестра живут в Москве, обе работают.
Сережа поделился со мной своими жизненными планами. Он стал радистом, потому что с детства увлекался радио и твердо решил посвятить себя этому делу. Он будет изобретать, экспериментировать, и о нем еще услышат. Он не прочь и попутешествовать. Например, он собирается побывать на Южном полюсе и говорит об этом так уверенно, как будто все зависит только от него.
Десятилетку Сережа не окончил – помешала война, но после войны обязательно закончит, а потом собирается учиться на радиофакультете.
Криворученко говорил о Ветрове очень тепло. Он еще в бытность мою на Опытной станции расхваливал радиста, а сейчас души в нем не чаял. Сережа за все время не сорвал ни одного сеанса, не перепутал ни одной радиограммы, ухитрялся вести прием и передачи даже в походе, когда группа меняла место стоянки.
А Березкин слыл мастером на все руки. Все ребята курили из мундштуков, сделанных Березкиным. Он чинил оружие, правил бритвы, плел корзины для ловли рыбы, ремонтировал зажигалки и карманные фонарики. Взяв в руки какой-нибудь предмет, он сразу начинал соображать и прикидывать, что полезное можно из него сделать. Все, что попадалось ему на глаза, превращалось в строительный материал. В сумке из-под противогаза у Березкина хранились напильники, буравчики, стамеска, шило, металлическая линейка, клещи, плоскогубцы, два ножовочных полотна, оселки, сапожные ножи, иглы.
После купания в болоте я думал, что навсегда лишился часов. Я уже хотел их выкинуть. Но Березкин не позволил: полдня ковырялся в них и вернул. Часы, к моему удивлению, бодро тикали, отставали лишь на одну минуту в сутки от Сережиного хронометра.
37. ТАНЯ ЕДЕТ ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ
Ребята удачно окрестили свой лагерь Полюсом недоступности. Среди болот, раскинувшихся на сравнительно большой площади, стоял небольшой, метров двести в длину и немного меньше в ширину, сухой островок, заросший смешанным лесом. Тут росли сосны и ели, береза и ольха, орешник и дуб, осина и шиповник. Северная сторона острова, где лес рос особенно густо, была пологой и опускалась в болото, а южная кончалась отвесным десятиметровым обрывом.
В отвесной стене, замаскированной густым кустарником и толстенными, в руку человека, корнями, ребята вырыли и оборудовали под жилье вместительную пещеру.
Перед входом устроили нечто вроде балкона. К пещере вели два хода: один сверху – с вершины обрыва, другой –
снизу, с едва заметной на болоте тропинки.
– Сюда не всякий рискнет пробраться, – говорил мне
Криворученко. – Первые дни мы ходили через болото не иначе, как по двое, а потом освоились. Теперь даже ночью ходим свободно.
За болотами тянулся густой смешанный лес с непроходимыми зарослями орешника, рябины, молодой березы, ольхи.
– Местечко это высмотрел и посоветовал нам Фома
Филимонович, – сказал Криворученко. – Не ошибся дед!
Место действительно было очень удобное, поистине недоступное, но, к сожалению, не очень здоровое. Над болотными хлябями подолгу задерживался влажный туман, от них тянуло сыростью даже в жаркие дни. Вода и после кипячения отдавала тиной. Комары и гнус водились здесь тучами. По вечерам и ночам они ватагами толклись в воздухе, и все звенело от их жужжания. Но менять стоянку не имело смысла, тем более что задерживаться здесь надолго я не собирался. Мое задание было ограничено хотя и не совсем точными, но все же недолгими сроками.
В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома
Филимонович, я, выражаясь официальным языком, окончательно принял на себя командование группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.
Это происходило прохладным, росистым утром.
Мы проверили наличие имущества, оружия, боеприпасов, специальной техники, продуктов и взяли всё на учет.
Того, чем располагала группа, и того, что было сброшено в мешке, было вполне достаточно для выполнения поставленной перед нами задачи.
Затем я сказал Семену, что хочу осмотреть Полюс недоступности и подступы к нему. Мы обошли остров, а потом отправились через болото в лес.
В болоте гнездилось множество дичи. Кулички и бекасы выпархивали из-под самых ног.
И я невольно сказал:
– Вот бы сюда централочку!
Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся и сказал:
– Нет, мы ведем себя тихо.
– И правильно. А вблизи никто не появляется?
– Вблизи нет, – ответил Семен, – а вот на озере, километрах в семи отсюда, Березкин как-то видел двух крестьян. Рыбу ловили бреденьком. Но это было еще весной.
Дальше он рассказал мне, что группа помимо наблюдения за резиденцией Гюберта вела и обычную разведку.
Ребята поочередно выходили в отдаленные населенные пункты и, называя себя партизанами, что было удобнее всего, беседовали с жителями и узнавали от них различные новости. Ребята также совершали вылазки на шоссейную дорогу и наблюдали за прохождением воинских транспортов. Все сведения передавались на Большую землю.