Возобновился прерванный разговор. Я попросил Фому
Филимоновича рассказать, что представляет собой новый помощник Гюберта – майор Штейн.
Старик сел поудобнее, подобрал под себя ноги и начал:
– Это такой злыдень, такая выжига, что Гюберта за пояс заткнет! Злой, как цепной пес! Ест всех поедом. Все жилы выматывает. Такому палец в рот не клади! А с полковником Габишем – друг. Тот сам его доставил к нам, на своей машине.
Оказывается, с появлением Штейна на Опытной станции положение Фомы Филимоновича несколько изменилось. Через Похитуна Кольчугин узнал, что Штейн с первых же дней настроился к нему очень враждебно. Ему не понравилось пребывание Фомы Филимоновича на станции.
В присутствии Похитуна Штейн как-то сказал Гюберту:
«Напрасно вы держите здесь эту старую дрянь. У русских есть очень удачная поговорка: «Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит». Гюберт ответил ему: «Волк волку рознь. Зубы старого волка никого не пугают». Штейн заметил: «Кроме зубов, у него есть глаза и уши». Тогда
Гюберт объяснил, что не опасается Кольчугина, что внучка его живет в Германии, что до революции старик несколько лет работал у такого верного их соотечественника, как покойный помещик барон Эденберг. Тот был не настолько глуп, чтобы держать около себя всякую дрянь. Штейн не унимался и утверждал, что нельзя сравнить нынешние времена с дореволюционными, что тогда люди смотрели на все иначе. Гюберту, видно, надоело пререкаться, и он заявил, что знает, что делает, и попросил своего помощника не касаться больше этой темы. Штейн только пожал плечами.
Однако точка зрения Гюберта не изменила отношения
Штейна к Фоме Филимоновичу. Он еще пуще невзлюбил старика, не отвечал на его приветствия и при встречах глядел на него так, что Фоме Филимоновичу становилось не по себе.
Однажды Гюберт, выйдя во двор и увидев Кольчугина, приказал отыскать и вызвать к себе Штейна. Старик разыскал Штейна на радиостанции за беседой с радистом
Раухом и передал приказ. Штейн сразу изменился в лице, затопал ногами, разразился бранью, назвал Кольчугина старым дураком и строго-настрого наказал, чтобы он даже близко не подходил к радиостанции.
– Он по-нашему, по-русски, здорово говорит, – пояснил
Фома Филимонович.
– Так, так… – заметил я, слушая старика. Такой оборот дела мне не особенно нравился. В лице Штейна появилась определенная угроза. – Продолжай, отец…
Фома Филимонович рассказал, что Штейн завел на
Опытной станции новые порядки. Если раньше она охранялась одним караульным у входа, то теперь установлен еще и внутренний пост, во дворе. Кроме того, Штейн завел овчарок.
– Злые, как черти! – говорил Кольчугин. – Признают только проводника своего да повара. Но ко мне мало-помалу принюхались. Не гавкают уже и не кидаются. А
первые дни – страсть одна! Так и наскакивают. Я их мясцом приманиваю. Их держат полуголодными, а я нет-нет, да и подброшу кусок. Поначалу рычали, скалились и мясо не брали. Должно, так приучены. А потом пообвыклись.
– Значит, Штейн – человек опасный? – уточнил я.
Фома Филимонович махнул рукой.
– Какой это человек! У него желчь одна и злоба. Разве может человек обидеть бессловесное существо? – И Фома
Филимонович рассказал случай, дополнивший характеристику Штейна.
Как-то Штейн ездил куда-то верхом и вернулся домой на взмыленной лошади. Она хромала на заднюю ногу, и
Кольчугин сразу подметил, что у лошади повреждено сухожилие. Когда Штейн надавил на больное место, конь вздрогнул, бросился в сторону и задел копытом ногу
Штейна. Тот выругался, вытащил пистолет и выпалил два раза сряду коню в ухо.
– Вот он какой подлец! – заключил старик. – Бессловесную скотину, коня, расстрелял. Бешеный!
– Да-а… – протянул я. – Видно, трудный характер у нового помощника Гюберта. Чем же еще он отличился?
– А он, что ни день, то и отличается. Как-то дал зуботычину Похитуну. Повстречал его пьяного в столовой и так запросто сунул ему в зубы. Вот уж проклинал его после
Похитун. Боже ты мой!… Он такую затаил против него злобу, что слопать готов с потрохами. И еще Штейн придумал штуку: два раза в неделю, как по расписанию, солдат и проводник берут самую здоровую овчарку, Спрутом ее звать, и марш в лес… Часа по четыре, по пяти болтаются в лесу и прочесывают всю округу.
– И что-нибудь получается?
– Ничегошеньки. Один раз пожилую бабу задержали с лукошком, в другой напоролись на подростков. Подростков пороли шомполами.
Рассказал Фома Филимонович и еще одну подробность.
В апреле на станции появился молодой парень, белорус, по имени Тарас. Он прожил на станции около месяца. С ним занимались Раух и Похитун. А перед самым маем Гюберт вернулся из города, вызвал к себе Тараса и так исколотил его, что парня на руках вынесли из его кабинета. Этой же ночью Венцель и Раух вывели Тараса в лес и расстреляли.
– Страшные дела творятся, Кондрат! – сказал Фома
Филимонович. – Лежишь ночью в своей дыре, а в голову лезет всякая дурь. Выведут так же вот в лес – и будь здоров!
– До этого еще далеко, – заметил я. – Да и мы постараемся не допустить этого. Теперь послушайте, что я вам скажу.
Я изложил друзьям суть задания, с которым прибыл, и задачи на ближайшие дни.
– Ой, беда с тобой, Кондрат! – проговорил Фома Филимонович, когда я окончил. – Помереть спокойно не дашь!… Всё планы плануешь. Что ж заварили кашу –
придется расхлебывать. Хм… А каша, душа моя, крутенькая получилась. До того крутенькая, что и ложкой не провернешь.
Я предложил Фоме Филимоновичу по-новому приглядеться к Опытной станции, рассмотреть и запомнить все так, чтобы можно было начертить ее подробный план.
Старик больше не должен появляться на Полюсе недоступности. Это не вызывалось необходимостью и в то же время могло повлечь за собой тяжелые последствия. Он согласился. Мы договорились об очередной встрече и о знаках в лесу на тот случай, если возникнет надобность в срочном свидании.
Я, Криворученко и Логачев проводили Фому Филимоновича до заброшенного зимовья и лишь под вечер вернулись обратно.
38. СЕМЕН, СЕМЕН…
Четыре дня спустя, рано утром, меня разбудил сдержанный разговор. Я прислушался и услыхал голос Миши
Березкина.
– Вот и пойдем вместе, – говорил он. – Я хочу прогуляться с тобой
– Ты у меня, как хвост у коня, – ответил Семен Криворученко. – Но сегодня я не вижу надобности в совместной прогулке.
– А я вижу, – настаивал Березкин.
– «Я, я»! – передразнил его Семен. – Сиди уж. Может, ты понадобишься Кондратию Филипповичу.
Оба умолкли. Я сообразил, о чем идет речь. Криворученко собирался в лес, чтобы проверить, нет ли сигналов от
Фомы Филимоновича.
Я слышал, как одевался Семен, как шуршал он одеждой, не слезая с нар.
– А вот я могу сделать так, что один ты не пойдешь! –
объявил Березкин.
Я приподнял голову и увидел Криворученко. Он сидел, свесив ноги, и застегивал ворот гимнастерки.
– Что же ты сделаешь, хотел бы я знать? – сказал он.
– Посмотри на ноги!
Криворученко вытянул босые ноги, пошевелил пальцами и заметил:
– Ну и что? Ноги как ноги…
– Без сапог?
Семен поглядел по сторонам, заглянул под нары, тряхнул чубом и сказал:
– Мишутка, детка! Дай-ка сюда сапоги. И быстренько!
А то я вжарю босиком и схвачу насморк. Сам потом жалеть будешь. Ну! Считаю до десяти. Раз… два… три…
Березкин вздохнул, вытащил из-под головы сапоги и бросил их Семену.
– Вот так лучше, – сказал Криворученко.
Через полчаса он ушел.
Я с утра засел за карту, чтобы по ней хорошенько ознакомиться с расположением «осиного гнезда» и его окрестностями. Ко мне подсели Логачев, Березкин, Ветров и
Таня. Они помогали мне пояснениями, так как хорошо знали местность.
Гюберт выбрал новое место в глухом лесу. В четырех-пяти километрах от него, строго на запад, находился районный центр, а километрах в восьмидесяти на восток –
уже знакомый нам город. В пятнадцати километрах юго-восточнее «осиного гнезда» на карте был обозначен леспромхоз, который, по словам Логачева, с приходом оккупантов разорен и бездействует, людей там уже давно нет. На востоке от Полюса недоступности пролегала железная дорога, за которой базировался партизанский отряд, а на западе – шоссе.
Сам Полюс недоступности находился в двадцати километрах южнее «осиного гнезда», в заболоченной местности.
В радиусе пятнадцати – двадцати километров от нашего лагеря находились деревни Ловлино, Раковка, Карасево, Ближняя. Между ними были проложены лесные, недоступные для автотранспорта дороги, которыми оккупанты почти не пользовались.
От железнодорожного разъезда – через леспромхоз, деревню Селезневку и «осиное гнездо» – тянулся большак, местами устланный щебенкой, а в низких, болотистых местах – кругляком.
Пользуясь картой и подсказкой друзей, я принялся составлять рабочую схему и провозился с ней до обеда. После обеда занялся составлением донесения полковнику Решетову, так как в шестнадцать часов Ветров должен был проводить сеанс.
Уже под вечер я спохватился, что Криворученко еще не возвратился. Логачев меня успокоил.
– К ночи вернется, – сказал он. – Мы обычно к ночи возвращаемся из обхода.
Я попросил Логачева показать на карте место свиданий с Фомой Филимоновичем. Оно оказалось в районе Ловлино, по прямой – километрах в десяти отсюда.
Но Криворученко не вернулся и к ночи. Все обеспокоились, хотя вслух и не высказывали опасений. Ужин прошел вяло, в молчании. И сразу после ужина все, кроме дежурившего Ветрова, залезли в землянку.
Погода стояла пасмурная, небо затянули тучи, дул порывистый ветер, тоскливо и неуемно шумел окрестный лес. Лежа на нарах, не зажигая коптилки, ребята стали высказывать догадки и предположения о причинах задержки
Семена.
– Возможно, Фома Филимонович сам пришел, – проговорил Логачев. – Может быть, какие-нибудь новости…