Я сказал им:
– Кольчугина пропускайте, себя не обнаруживайте и ждите. Если вслед за ним появятся немцы, исходите из того, сколько их. Если человек пять-шесть, на худой конец
– семь-восемь, топайте окружным путем к нам, и мы их здесь сообща встретим, а если их больше, пропустите на приличное расстояние и подавайте сигнал.
Я считал нецелесообразным ввязываться в драку с врагом, намного превышающим нас в численности и вооружении. Я учитывал и то, что нам не удастся застать немцев врасплох. Уж если они лезут сюда, то знают зачем и будут, конечно, наготове.
Мы долго думали, на каком сигнале остановиться.
Расстояние не позволяло прибегать к подражанию крику птицы или животного или к свистку мы могли не услышать ни того, ни другого. Ракета ненадежна: во-первых, в лесу мы могли ее не заметить и, во-вторых, ракетой можно обнаружить себя так же, как и выстрелом.
Все же пришлось остановиться на выстреле как сигнале отступления. Выстрел давался в том случае, если враг намного превысит нас числом. Предупредив нас выстрелом, Березкин и Ветров должны были уйти на запад, в заболоченные места, а оттуда уже добираться до Полюса недоступности.
Я и Логачев должны были задержаться, чтобы предупредить Фому Филимоновича и помочь ему оторваться от немцев, если те движутся по его следам. Я ставил себя на место врагов, как делал всегда в таких случаях, и пришел к заключению, что дистанция между стариком и выслеживающими его солдатами должна быть не маленькая.
Вместе с Фомой Филимоновичем мы должны были уйти в болотистое место, лежавшее в полутора километрах от зимовья. Этот маневр преследовал единственную цель –
сбить со следа овчарок, если люди Гюберта ведут их с собой. Итак, учтя все возможные случайности, я и Логачев выбрали удобную позицию, с которой хорошо просматривалась поляна, и стали ждать.
Примерно за полчаса до обусловленного времени мы услышали скрип тележных колес. Я и Логачев замерли, почти не дышали… Потом мы услышали, что кто-то поет, и по голосу сразу узнали Фому Филимоновича. Он пел тихо, вполголоса, старую русскую песню: «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит». Слов разобрать было нельзя, но мотив мы улавливали отлично.
Едва я и Логачев успели переглянуться, как на поляну, к руинам зимовья, выехала одноконная телега. На ней восседал Фома Филимонович.
Мы наблюдали за ним и продолжали сидеть не двигаясь. Мы ждали или появления немцев, или сигналов, или, наконец, подхода Березкина и Ветрова. Но пока стояла тишина и, кроме Фомы Филимоновича, никто не показывался.
Я взглянул на часы. Старик явился раньше двенадцати, и обнаруживать себя было еще рискованно. В нашем распоряжении имелось чуть ли не полтора часа. Мы могли ждать и наблюдать.
Фома Филимонович слез с телеги и, продолжая напевать, обошел поляну, всматриваясь в каждое дерево и отыскивая условный знак. Старик прошел в десятке шагов от нас, ничего не заметив. Это меня успокоило – уж если глаза Фомы Филимоновича не смогли нас обнаружить, то немцев можно было не опасаться!
Пробормотав что-то про себя, он подошел к телеге, развязал супонь, снял дугу, вожжи, чересседельник, хомут и пустил лошадь пастись.
Это была кобыла гнедой масти, с торчащими ребрами, очень спокойная на вид.
Фома Филимонович не проявлял ни малейших признаков беспокойства. Это было важно, однако не давало никаких гарантий, что все в порядке.
Фома Филимонович снова взобрался на телегу, достал кисет и бумагу, скрутил самокрутку и закурил.
А сигнала от ребят все не было, не было и их самих.
Прошло полчаса, три четверти, час – положение оставалось прежним.
Вдруг Фома Филимонович, сидящий на телеге, насторожился, склонил голову набок и затем стал всматриваться в растущие вблизи деревья.
Я и Логачев застыли. В чем дело? Что произошло? Что заметил или услышал старик?
Фома Филимонович слез с телеги, взял дарственную централку, подошел к отдельно стоящей березке и, взглянув на ее крону, стал постукивать прикладом о ствол. И
только тут я заметил малюсенькую пушистую белку, испуганно метавшуюся в ветвях березы. Так вот кого увидел старик.
Я посмотрел на Логачева. Он улыбнулся. Значит, и он заметил белку.
Неопытная, должно быть вышедшая на свою первую самостоятельную прогулку, она, увидев незнакомое двуногое существо, и не знала с перепугу, что делать. Береза стояла на отшибе, перепрыгнуть зверьку некуда, и белка, пометавшись, прижалась к стволу и замерла.
– Спускайся, спускайся, дурочка! – ласково звал ее
Фома Филимонович. – Ишь какая крохотулька! Ну, спускайся же, а не то я сам доберусь до тебя.
Только теперь я убедился, что Фома Филимонович ни о чем не знает и никакая опасность нам пока не грозит. Я взял
Логачева за руку, и мы вышли из засады. Старик тотчас же повернулся к нам лицом.
– О! Кондрат, Миколка! Смотрите! – И Фома Филимонович показал на белку. – Словим? Это Таньке. Она страсть как любит всяких зверюшек. Ну-ка, Миколка, ты половчее меня…
Теперь у меня окончательно рассеялись все сомнения.
По настроению Фомы Филимоновича было ясно, что в «осином гнезде» не произошло ничего непредвиденного для нас.
Логачев положил на землю автомат и полез на березу.
Видя опасность, белка тоже стала взбираться повыше.
Наконец белка достигла самой верхушки. Дальше лезть было некуда. Она дрожала и поглядывала на приближавшегося врага.
– Смотри не сорвись, – предупредил я Логачева.
Но все окончилось благополучно, если не считать двух-трех укусов, которыми наградила белка Николая, когда он ее схватил и сунул за пазуху.
Мы разглядывали зверька, погладили его шерстку. И по совету старика Логачев опять спрятал ее за пазуху.
– Вот девка-то будет рада! Приручит ее… До войны она пару выходила, я ей из лесу принес. Забавные были… –
проговорил Фома Филимонович и, сразу переменив тему и напустив на себя строгий вид, обратился к нам: – А кому же это зуботычки полагается надавать, а? Кто заставил меня понапрасну трясти кости прошлый раз? Над кем мне расправу учинить? Ты? – кивнул он на Логачева.
Тот покачал головой.
– А кто же: Семенка, Мишутка?
Мы молчали. Я не знал, как сообщить Фоме Филимоновичу о смерти Семена. Держать же старика в неведении было совершенно невозможно.
И я прямо сказал:
– Семена, Фома Филимонович, уже нет… Семен погиб!…
Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись на меня, спросил:
– Ты… ты что мелешь, Кондрат?.
Руки Фомы Филимоновича повисли, точно плети, он побледнел и, словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом:
– Как погиб? Почему ты молчишь?
Я коротко рассказал о случившемся.
Фома Филимонович опустился на землю, схватился за голову и заплакал:
– Как сына родного любил!… Он был ближе сердцу моему, чем кора дереву… Семенушка, голубчик!… Закопала Танюшка свое счастье в землю… – бормотал он.
Я взял старика за плечи и заставил подняться:
– Мужайся, крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело – и Тане, и мне, и всем… Что ж теперь плакать –
поздно!
Фома Филимонович затих, глядя на какую-то точку, и после долгого молчания проговорил:
– Все пройдет, Кондрат… Все стерплю! Дай только опомниться! – Он вдруг сильно затряс головой, как бы стараясь от чего-то освободиться, и сказал жалобным голосом: – Нельзя же так враз – и забыть Семенку… Нельзя!…
– А мы и не забудем! – твердо произнес Логачев. –
Никогда не забудем! И фашистам припомним…
Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем.
Чтобы рассеять его немного и отвлечь от мыслей о
Семене, я сообщил о наших подозрениях и о том, как мы подготовились к этой встрече.
Фома Филимонович сказал:
– Я никого в тот раз не видел. Я пришел, прождал час и ушел… А теперь мне кое-что ясно.
– Что тебе ясно? – насторожился я.
Оказывается, в день гибели Семена со станции на проческу леса ушли двое солдат, прихватив с собой самого крупного и злющего кобеля, под кличкой Спрут.
– Они вышли раньше тебя?
– Раньше. Их до Ловлино довезли на машине.
– А зачем они поехали в Ловлино?
Несколько дней назад из райцентра на Опытную станцию приезжал гестаповец и сказал, что около деревни
Ловлино, в лесу, староста обнаружил зарытый в песок парашют, и коль скоро гестапо не располагало собаками-ищейками, он попросил Гюберта обследовать местность. Гюберт отрядил солдата – проводника овчарки, а второго прислало гестапо. Солдаты уехали и не вернулись.
– Ты знал в лицо обоих? – спросил я.
– Одного знал хорошо, второго видел один раз.
Я предложил сходить к кустам, где мы спрятали трупы.
Фома Филимонович без труда узнал в одном проводника собаки и твердо заявил:
– Это Артур. Он самый…
О приезде гестаповца, обнаружении парашюта и посылке солдат в лес Фоме Филимоновичу рассказал Похитун. Мы вернулись на полянку. Теперь ясна стала причина появления немцев так далеко от «осиного гнезда» и так близко к Полюсу недоступности.
– Что же теперь говорят на станции? – поинтересовался
Логачев.
– Разное плетут, – ответил Фома Филимонович. – Одни говорят, что солдаты заблудились в лесу, другие – что напали на след, а след их завел далеко. Штейн считает, что они отправились в Раковку и хлещут там самогон. Он обзвонил все окрестные деревни и наказал старостам и полицейским учинить розыск. Да где же теперь искать… –
Старик усмехнулся и махнул рукой. Немного погодя он добавил: – Значит, я был здесь, когда все уже свершилось…
– А что случилось, почему ты досрочно пришел? –
спросил я.
– На уток готовимся ехать, Кондрат. Вот какое оно дело!
– Когда?
– С субботы на воскресенье.
– В эту субботу?
– Да нет… В будущую. Через девять дней.
– Решили открыть охотничий сезон пораньше? – усмехнулся Логачев.
Старик кивнул головой и заметил:
– Выходит так. Утка еще не везде готова, но ему мало дела до этого. Сказал: «Ищи, чтобы наверняка».