Здесь, под березами, каждый из нас оставил частицу своей души. Мы шли вперед, и расстояние между нами и
Семенам с каждым шагом увеличивалось. Он остался один оберегать наш временный и свой вечный приют…
Мы шли гуськом. Первым шагал Логачев, за ним Таня, затем Ветров, Березкин, замыкающим – я. Идти было очень трудно: давал о себе знать груз за плечами. Но никто не роптал, не охал, не жаловался, Через четыре часа, сделав пять привалов, мы достигли наконец цели. С первого взгляда на поляну я понял, что о лучшем не стоит и мечтать.
Все устали, всем зверски хотелось есть, отдохнуть, но, когда я предложил сейчас же обойти поляну и тщательно осмотреть ее, все, в том числе и Таня, захотели сопровождать меня.
Мы облюбовали в лесу, у самого края, сухую впадину, вероятно воронку от разрыва большой бомбы, уже густо поросшую мягкой травой, и сложили в нее все наше имущество.
Я сказал:
– Что ж, все хотят идти? Придется жребий бросать, кому остаться.
Выручил Логачев.
– Я останусь, – заявил он. – Ночевать тут будем?
– Тут.
– Хорошо, ступайте, я найду себе работенку.
Я решил пройти поляну от края до края, чтобы убедиться, нет ли на ней пней, опасных неровностей или сырых, заболоченных мест.
И мы зашагали вчетвером. Чем дальше шли, тем больше убеждались, что эта поляна – идеальный естественный аэродром. Она была ровна и тянулась с востока на запад километра на два – два с половиной.
– Эге! – воскликнул Березкин. – Да тут можно сажать тяжелые бомбардировщики!
– Видите, Кондратий Филиппович, – сказала Таня, – я не ошиблась.
Тому, что Таня сама вызвалась пойти с нами, и тому, что она заговорила, я, кажется, был рад не меньше, чем этой находке.
С нас градом катился пот, мы чуть волокли уставшие ноги, но продолжали самым тщательным образом обследовать поляну.
Часа через два обессиленные, но довольные мы вернулись к своему новому лагерю.
Логачев, пока мы ходили, не сидел сложа руки. Над воронкой уже возвышался скелет шалаша из длинных жердей. Николай накрывал его заготовленной хвоей. В
сторонке ярко, бездымно горел костер.
– Ну, Танюша, засучивай рукава! – сказал я. – От еды, я думаю, никто не откажется.
– Я помогу тебе, Таня, – предложил Сережа Ветров.
Таня не отказалась от помощи и спросила:
– Только что готовить? У нас есть пшенный и гречневый концентраты, есть рыбные и мясные консервы. Можно наделать лепешек из муки, есть немного сала.
– По-моему, – выразил общее мнение Березкин, – давай то, что побыстрее. Я до того отощал, что готов за поясной ремень приняться.
Таня и Сережа занялись стряпней. Березкин стал помогать Логачеву, а я засел за составление радиограммы.
Затем я достал свою рабочую схему и нанес на нее и озеро и поляну. Поляна стояла почти на полпути к «осиному гнезду» и километрах в шести от озера. В километре от поляны пролегала лесная дорога, идущая от Ловлино на юго-восток к железнодорожному разъезду. Дорогой этой, как мы знали, оккупанты не пользовались…
Наевшись до отвала гречневой каши, приправленной кусочками сала, и запив ее горячим чаем, мы, установив порядок дежурства, проспали до трех часов дня.
Я проснулся последним и почувствовал, что от усталости не осталось и следа. В воздухе пахло хвоей и свежей, сочной травой. День был в самом разгаре, и солнце припекало основательно.
Сережа Ветров сидел, опершись спиной о ствол сосны: в его руках я увидел карандаш и походную записную книжку, с которой он никогда не расставался. Но он не писал, а разговаривал с Таней, которая сидела против него на траве и перебирала крупу. Я прислушался. Они спорили.
Сережа доказывал, что без радиосвязи работа в тылу неприятеля невозможна. Таня горячо спорила.
– А наше подполье в городе, – говорила она, – работало и продолжает работать, не имея радиосвязи. У многих партизанских отрядов также нет рации.
– Это не работа, а чепуха! – безапелляционно заявил
Сережа.
Таня от возмущения даже крупу рассыпала.
– Как ты смеешь так говорить?! Ведь главное не радио, а люди, наши люди! Они и без радио знают, что делать.
– Не спорь! Ты просто недооцениваешь технику…
С каждой минутой оба все больше распалялись, говорили, перебивая друг друга. Я слушал и лишь немного спустя сообразил, что Сережа просто «заводит» Таню. Он умышленно порет нелепости, чтобы отвлечь ее и не оставлять наедине с тяжелыми мыслями.
Я в душе поблагодарил хлопца. Еще ни разу со дня смерти Семена я не видел Таню такой оживленной и взбудораженной. Она наскакивала на Сергея, упрекала его в политической безграмотности, жестикулировала, и Сережа уже не знал, как выкарабкаться из неудобного положения.
Я нарочито громко зевнул, потянулся и встал. Спор моментально прекратился. Сережа облегченно вздохнул, спрятал карандаш, записную книжку и подошел ко мне.
– А Логачев и Березкин дрова носят, – доложил он.
– Какие дрова? – не понял я.
Сережа усмехнулся:
– Как – какие? Для сигнальных костров. Когда-нибудь все равно надо будет носить.
В двенадцать часов Сережа Ветров передал мою радиограмму. Я сообщал в ней координаты поляны, размеры и грунт ее, ориентиры с воздуха, просил прислать самолет
«ЛИ-2» в ночь с субботы на воскресенье, точнее – в воскресенье, в два часа ночи.
Как только стемнело, мы, попив чаю и пожевав сухарей, улеглись спать.
41. ТАНИНА УХА
Сережа Ветров растолкал меня на рассвете и подал расшифрованную радиограмму. В ней было сказано:
«Самолет придет два ноль-ноль воскресенье. Выкладывайте шесть костров два ряда коридором. Расстояние между кострами в длину пятьдесят метров. Направление посадки дайте две ракеты – белую и красную».
– Вот это здорово! – обрадовался я и так шлепнул Сережу по спине, что он чуть было не упал. – Давай буди ребят, надо обрадовать всех.
День занимался теплый, прозрачный. Трава, густо покрытая росой, отливала сединой. В небе уже звонко заливались жаворонки, где-то далеко за поляной четко постукивали перепела.
Ничто вокруг не напоминало о войне: чистое, глубокое лазурное небо, торжественно спокойный лес, благодатная тишина, нарушаемая гомоном пробудившихся птиц…
Раздевшись до пояса, мы старательно полоскались у болотца с застоявшейся темно-зеленой водой, отдававшей запахом прели.
После мытья Николай Логачев всем на зависть проделал несколько спортивных номеров. Он сделал стойку «жимом», прошелся на руках вокруг болотца, проделал четыре раза сряду сальто и затем нырнул в болотце еще раз.
Пока Таня умывалась, расчесывала и заплетала косу, белка сидела у нее на плече и, держа в передних лапках крепкую, еще не созревшую шишку, покусывала ее своими острыми зубками. Таня ласково поглядывала на нее.
Позавтракали мы остатками вчерашней каши и занялись сортировкой имущества. Мы решили оставить здесь часть боеприпасов и продуктов, кое-что из снаряжения и одежды, а остальное нести с собой к озеру. Я предупредил друзей, что на поляну мы вернемся только ночью в воскресенье, чтобы встретить самолет.
Итак, в начале десятого мы покинули свой аэродром и, сориентировавшись по карте и компасу, отправились навстречу Фоме Филимоновичу, к озеру, навстречу решающим событиям.
Идти было теперь значительно легче, да и путь был в два раза короче вчерашнего.
Мы не торопились, делали частые короткие привалы.
На полпути пересекли лесную дорогу, о которой я уже упоминал, внимательно осмотрели ее. По-видимому, никто по ней не ходил и не ездил за последние недели.
В полдень мы добрались до озера. Оно лежало в низине и мало чем отличалось от болота. Берега покрывал густой и высокий камыш.
– Какая глухомань! – пробормотал Сережа Ветров.
Мы начали обходить озеро и, когда добрели до чистого берега, услышали, как кто-то шумно бултыхнулся в воду.
И тут же раздался голос Фомы Филимоновича:
– Внучка, отворотись! Я вылезать буду!
Таня прыснула и скрылась в кустарнике. Мы увидели
Фому Филимоновича, скакавшего на одной ноге. Он натягивал брюки, и вода сбегала с его бороды веселыми струйками. На отмели, в траве, недалеко от воды, трепыхались и поблескивали красноперые окуньки с ладонь величиной и несколько щук.
– Видали? – похвастался Фома Филимонович, кивая на рыбу. – Чем не рыбак?.. Таня, выходи!
Таня подбежала к деду, обняла его, уткнулась лицом в его грудь и заплакала.
– Не надо, Таня, не надо… – приговаривал Фома Филимонович, лаская девушку. – Семенка-то не любил слез…
Помнишь, как говаривал он? Не надо, доча, не надо… Все мы люди, и все мы смертны. Война, Танюша! Не у одной тебя горе, оглянись-ка вокруг…
В сторонке, под деревьями, стояла уже знакомая нам одноконная телега, а возле нее – ребрастая гнедая кобыла.
Она лениво мотала головой и помахивала куцым хвостом, будто нехотя отбиваясь от надоедливых слепней.
Фома Филимонович заправил рубаху в брюки, подошел к телеге, достал из-под вороха сена чугунок и подал его
Тане:
– Чисть рыбешку, милая, да закладывай уху. Она как раз ко времени поспеет. В мешке возьми лук и укроп.
Сережа Ветров сейчас же бросился на помощь Тане. Он быстро развел огонь, наполнил чугунок водой и пристроил его над костром. Потом вооружился ножом и стал вместе с
Таней чистить рыбу.
– Ну как дела, Филимоныч? – спросил я.
– А так, помаленьку.
– Как чувствует себя Штейн?
– Зверь-зверем ходит. То к одному привяжется, то к другому. Такая уж у него волчья натура! Похитуна совсем затюкал. Как встретит пьяного, так в зубы. Похитуну хоть в гроб живьем ложись. Теперь он брыкаловку сосет только ночью, под одеялом, а днем ни-ни… Боится.
Логачев и Березкин рассмеялись. Я был рад, что
Кольчугин снова бодр и весел. Подходили горячие дни, и каждому нужна была большая внутренняя собранность.
– Охота не сорвется? – опросил я.
– Ни в какую! И Похитун поедет. Сам мне вчера говорил. Гюберт солдат прихватит, а сколько – не вед