ского задора. Но не могут же люди, хотя и на сцене, только вещать, общаться между собою одними лозунгами. И хоть на республиканском конкурсе пьеса получила поощрительную премию, больше я писать такое не хотела. Но и как Регина, писать очерки о передовиках производства не хотела. Особенно после того, как она пыталась меня научить этому. Начать следует, говорила она, со звонка директору завода. Предварительно как можно более солидно сообщить ему о своем намерении написать очерк о ком-нибудь из его рабочих. Это должно прозвучать и как готовность прославить и сам завод и его, директора. Для этого просить о встрече. Но сделав вид, что очень занята, договориться о своем приходе через несколько дней. Заранее надо знать о заводе только самое общее — что он производит и еще что-нибудь в этом роде. А уж директор все расскажет и о достижениях, и о планах, и о перспективах так подробно, что добрая половина окажется лишней. Затем он обязательно вызовет секретаря партийной организации, чтобы посоветоваться, кого из передовиков порекомендовать "товарищу из газеты", хотя понятно, что кандидатуру они обсуждали еще в день звонка. А парторг непременно добавит к рассказу директора и о воспитательной работе, которую проводит партийная организация, позовет не менее пяти передовиков, которые вполне заслуживают того, чтобы о них узнали читатели газеты, но все же они с директором остановились на таком-то. Заодно сообщит положительные факты из его биографии — из рабочей семьи, пришел на завод учеником, и тому подобное. А уж сам кандидат в герои очерка и по цехам поводит и где что делают растолкует. Наконец подведет к своему станку, запустит его и наглядно покажет, каким именно образом экономит время, чтобы перевыполнить план. Самой остается во время экскурсии и особенно когда он стоит за станком, понаблюдать за ним и отмечать какие-то частности: черты лица, манеру говорить, движения рук, словом, наметить портрет. Потом, дома, все это скомпоновать, разбавить какими-то своими раздумьями, и очерк готов. Когда она их наберет десятка полтора-два уже читанных по радио и напечатанных в газетах, понесет в издательство, и предложит издать отдельной книжкой. Назовет "Начало пути" — по одному из очерков о выпускнице ремесленного училища. Такое название и для нее самой символично — это же начало и ее пути в литературе. Она и мне советовала последовать ее примеру. Очерки в редакциях берут, даже заказывают. И платят за них неплохо. Всем нужен актуальный материал. Я и сама понимала, что писать надо о теперешней жизни. Но все эти заводы и фабрики были какими-то чужими. И в производстве я ничего не смыслила. А компоновать, как Регина это называет, какой-то казенный рассказ о рабочем, перемешав с увиденным в цеху, я не могла. И не хотела. Я хотела писать нечто совсем другое, важное. И в голове возникали какие-то мысли, идеи. Но как только я начинала их конкретизировать, расширять, сразу появлялось "не пойдет". Я даже знала, что в каком случае скажут: мелкотемье, не представляет общественного интереса, нетипично, или, того хуже, искажение советской действительности. Я переживала, что время проходит впустую, что ничего не делаю. На собраниях молодых писателей чувствовала себя "незаконной". Но все равно писать очерки не могла. Даже подумывала, может, снова начать вести дневник? Но и это отвергала. Зачем? Тогда, при немцах я записывала, что они с нами творят, чтобы, если меня убьют, хоть остались эти записи, правда о том, что они вовсе не рыцари ХХ века, какими себе провозглашают, не сверхчеловеки, а злодеи, ненавистники и убийцы. И что с того? Она осталась, эта правда. Только не нужна она, даже упоминанию "не подлежит". А зачем теперь вести дневник? Для себя одной, чтобы излить на бумагу душу? Не имеет смысла.
"О КУЛЬТЕ ЛИЧНОСТИ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯХ"
Вскоре произошло событие, оттеснившее мои раздумья о чем писать. Обычно рассказ о чем-то неожиданном предваряют словами "как гром с ясного неба". То, что случилось в конце февраля 1956-го года, хоть и было неожиданным, до нас доносилось постепенно, доверительным шепотом, и всего лишь как слухи. Первой мне эту невероятную новость шепнула Рида: говорят, Хрущев на съезде партии очень плохо отозвался о Сталине. С тех пор, как я окончила институт, и не надо было для грядущего экзамена или зачета знать подробности об очередном пленуме, конференции, съезде, я о них ничего не читала. Поэтому и теперь знала только, что 14-го февраля открылся очередной ХХ съезд партии, что доклад делал Первый секретарь ЦК Хрущев, и что каждый день на утренних и вечерних заседаниях выступают разные делегаты. Но эти речи всегда так похожи одна на другую, и все выступающие так одинаково заверяют родную партию и Советское Правительство, что с честью выполнят взятые на себя обязательства, что я в газеты даже не заглядывала. И хоть в Ридин секрет не поверила, все же кинулась искать в докладе Хрущева что-нибудь о Сталине. Однако ничего не нашла. Но назавтра Рида уточнила, что Хрущев не просто плохо отозвался о Сталине, а сделал специальный доклад, притом в последний день съезда, на закрытом заседании, куда не были допущены даже руководители зарубежных, то есть братских компартий. Чем невероятнее это казалось, тем больше хотелось узнать какие-нибудь подробности. Но они, невесть какими путями доходившие, казались и вовсе неправдоподобными: что Хрущев назвал Сталина болезненно подозрительным человеком, и что это Сталин приказал ссылать в Сибирь, и что он вовсе не был выдающимся полководцем. Но как проверить, правда ли, что он это и еще многое другое — говорят, доклад был большой — сказал? Единственным человеком, который мог бы еще что-нибудь знать, была наша певица Таня. Ее муж, Евгений, работал в НКВД. Правда, он занимался дактилоскопией, но там они знают все… И однажды, когда в комнате никого, кроме нас обеих не было, я, накрыв телефон шарфом, решилась ее спросить, правда ли то, о чем говорят. Таня ничего не ответила и лишь едва заметно кивнула головой. Я поняла, что это правда, но больше ничего она сказать не может. Однако несколько дней спустя — хотя мы обе делали вид, что и того вопроса не было — она мне неожиданно шепнула, что один экземпляр доклада Хрущева привезен в Вильнюс, находится в ЦК, и его там зачитывали только самим ответственным своим работникам. Через несколько дней кто-то узнал, что его зачитывали, конечно, строго предупредив, что его содержание не должно быть разглашено, в горкоме партии. Однажды Федаравичюс пришел на работу в выходном костюме, хотя концерта в тот вечер не было. Оказывается, он идет в райком, где секретарям, инструкторам и членам бюро будут зачитывать доклад Хрущева. Но на следующий день он, видно, чтобы избежать вопросов, с самого утра созвал явно ненужное производственное совещание. Два часа мы мусолили предварительные планы коллективов на следующее полугодие, приблизительный гастрольный маршрут хора, приблизительный график летних отпусков. Под конец, видно, заметив наши вопрошающие взгляды, сказал, что вчера в райкоме их предупредили, чтобы ничего не записывали, и услышанное не пересказывали. Что текст доклада секретарь райкома получил под расписку, вынести его из здания не имел права, и сразу после чтения доклад забрали опять в ЦК. Постепенно первоначальный интерес к докладу, по крайней мере, у меня, прошел. Но оживили его слухи, что доклад переводят на литовский язык, и вскоре его будут зачитывать всем членам партии. Потом стали говорить, что не только партийцам, но вообще в крупных трудовых коллективах. Слухи подтвердились. Правда, о том, что этот доклад будут читать у нас, мы узнали только в день собрания. Да и о самом собрании узнали только в тот самый день утром. В отличие от других, даже закрытых партийных собраний, объявления о нем не было вывешено. Коллективы оповестили устно, чтобы после репетиции не расходились, а солистов должна была обзвонить я, однако, по телефону не сообщая, какая будет повестка дня. (Но я намекала…) Перед самим началом секретарь партийной организации Жабинский позвал меня в отдел кадров, по дороге предупредив, что там сидит представитель райкома. Этот представитель держал в руках две одинаковые, в красных глянцевых обложках, брошюры. Пока Жабинский называл ему мою фамилию, должность и почему-то образование, я успела разглядеть, что брошюры не совсем одинаковые — на одной черный гриф "Совершенно секретно" и название "О культе личности и его последствиях" напечатаны по-русски, на другой — по-литовски. Но таким же жирным шрифтом. Выслушав мои краткие анкетные данные, представитель райкома с важным видом объявил, что райком партии мне поручает ознакомить обслуживающий персонал филармонии с докладом товарища Никиты Сергеевича Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда КПСС. Что читать его буду здесь, в его присутствии. Второй, литовский экземпляр брошюры, он вручил Жабинскому, также выспренно уполномочив его представлять Райком Партии во время чтения доклада на параллельном собрании — хору, оркестру, ансамблю и солистам. Напомнил о необходимости проследить, чтобы там не было посторонних, и чтобы никто из присутствующих ничего не записывал. Затем, глянув на часы, разрешил: — Пусть народ заходит. Я хотела попросить брошюру, чтобы, пока заносят стулья и рассаживаются, просмотреть хотя бы начало текста, но не решалась. А мои будущие слушатели — билетерши, гардеробщицы, оба рабочих сцены, наш осветитель старый пан Корженевский, Надя из бухгалтерии, словом, все, кто не знает литовского языка — уже уселись, и представитель райкома объявил собрание открытым. Начал он с сообщения о том, что с 14-го по 26-ое февраля в Москве проходил ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза. Перечислил, каких успехов добился советский народ под руководством Коммунистической партии, и какие задачи еще предстоит выполнить всем, на каком бы поприще они ни трудились. Затем объяснил значение доклада товарища Никиты Сергеевича Хрущева в восстановлении ленинских норм партийного руководства. Слушали его внимательно. Старик Корженевский даже приложил к уху ладонь, чтобы ничего не упустить. И женщины сосредоточенно старались его понять. (Для них, кроме одной Нади, родным языком был польский. Русский, и то лишь самый обиходный, они усвоили только после войны.) Наконец представитель райкома закончил свою речь, и объявил, что ознакомить их с текстом доклада Никиты Сергеевича Хрущева поручено мне. И лишь тогда протянул мне брошюру. От охватившего меня вдруг волнения я начала читать каким-то хриплым, дрожащим голосом. Силилась эту дрожь унять, но она не проходила. Наверно, оттого, что вслух, при представителе райкома произношу такие кощунственные слова — что Ленин указывал на необходимость