ь из соседей-мужчин взять его с собой. Но потом, в шесть лет, он уже стал ходить сам. Мы его только встречали, — все же надо было проверить, как он оделся, укутался, застегнулся. Однажды, едва мы с мамой и Раечкой успели выйти из бани, туда нагрянул Мурер. Женщины, в панике, что их заберут голыми, кинулись одеваться, натягивать одежду на мокрое тело. Но Мурер гаркнул, чтобы они продолжали мыться, а сам издевательски спокойно наблюдал за ними, ворча, что они еще слишком толстые. Хотя в гетто толстых не было. После его "визита" три дня не выдавали по карточкам хлеба… Об этом я в формуляре не написала. Только изложила содержание приказа. Что такое "Steuer- karte", то есть "Налоговая карта" тоже пришлось объяснить: на содержание геттовской администрации и внутренней полиции все работающие обязаны были платить налог. Как полагается, в зависимости от заработка. А заработок узника гетто номинально — потому что и этот мы не всегда получали — составлял у мужчин 15 пфенигов в час, у женщин — 12 пфенигов. Подросткам, хотя они работали наравне со взрослыми, полагалось по 10. И опять же, без записи в Налоговой карточке, что налог уплачен, хлебных карточек не выдавали. Я брала из папки бумажку за бумажкой и на каждую заводила карточку. Заявление какого-то управдома с просьбой выдать пять килограммов гвоздей на ремонт лестницы. Чья-то расписка в получении — только я не разобрала чего, листок на сгибе стерся, — для дезинфекции. Объявление, что в летнее время "полицейский час", то есть комендантский, начинается на час позже — с 22.30, и по субботам и воскресеньям — с 23.30. Прошение в комитет "Зимняя помощь" выдать мужское пальто. Таких прошений — выдать пару брюк, ботинок, одеяло, пальто была целая пачка. Тут тоже требовалось объяснение. Комитет "Зимняя помощь" призывал людей делиться с теми, на ком уже в прямом смысле слова лохмотья. Члены комитета ходили по квартирам, и им отдавали вещи угнанных на расстрел соседей. Эти вещи потом и получали самые нуждающиеся… С того вечера я три раза в неделю после работы ходила в музей и составляла картотеку нашего существования в гетто. Однажды в очередной папке я обнаружила регистрационный журнал читателей геттовской библиотеки. Раскрыла его, и стала перелистывать. Читать фамилии. Искала свою… Нашла. Рольник Маша. (В гетто не признавали литовского окончания "-айте") Порядковый номер 1682. И адрес — Рудницкая 6, кв. 36. Мы тогда жили в первом доме от ворот. Я продолжала листать, снова и снова прочитывала фамилии и имена людей, которых уже давно нет. И вдруг увидела… Рольник Рувим. Я вперилась в эти два слова. Рольник Рувим. Наш маленький Рувеле…*(*Позже, когда мои записи готовились к печати, редактор переиначил на более благозвучное с его точки зрения — Рувик.) Когда нас загнали в гетто, я очень переживала, что не могу учиться. Что все по-прежнему сидят в классе, а я должна быть здесь. Узнав, что есть библиотека, сразу записалась в нее. Но читать можно было только по воскресеньям, когда нас приводили с работы еще засветло. Рувеле подсаживался ко мне и, стараясь не мешать, все же время от времени спрашивал, что это за буква, немного подождав, спрашивал о другой. Вскоре уже пытался шепотом, почти про себя, читать по слогам. Однажды я ему принесла из библиотеки детскую книжку. Обрадовавшись, он сразу принялся ее читать, и теперь уже каждую минуту подбегал спрашивать о еще незнакомой букве. А через несколько дней попросил, чтобы я послушала, как он читает. И ведь читал! Правда, по слогам, водя пальчиком, но читал. В одно из ближайших воскресений мы пошли в библиотеку вместе. Я его тоже записала. С того времени он уже сам туда бегал. В своем куцем — он из него вырос — красном пальтишке, в матерчатых, на деревянной подошве башмаках и в большой, наползающей на глаза шапке-ушанке (маме ее дали в "Зимней помощи"), он походил на гриб. Его так и называли — "Рувеле-грибок". И бегал наш "Рувеле-грибок" в библиотеку сдавать прочитанную книжку и получать другую. А в шесть лет он пошел в школу. И Раеле ходила. Эта школа существовала втайне от немецких властей, на дальней улочке гетто. Хоть очень убогая, но все же школа. Детям там нравилось. К тому же во время большой перемены им давали некое жидкое подобие теплого супа. Когда мы вечером возвращались усталые с работы, Рувеле старался нас развлечь рассказом о том, что учительница им сегодня объясняла, кого вызывала, кто чего не знал. Не говорил только, что учительница опять ставила его в пример другим детям. Зато перед родительским собранием каждый день напоминал о нем, спрашивал, сможет ли кто-нибудь из нас пойти. Он очень хотел, чтобы мы пошли, — видно, знал, что его там будут хвалить. Но главным было предвкушение того, как папа обрадуется, узнав, что он уже умеет читать. Придумывал, как это будет. Он тихонько зайдет к папе в кабинет, попросит его закрыть глаза и начнет читать свою книжку. Или лучше по-другому: он подойдет прямо к книжному шкафу и примется прочитывать названия на корешках папиных книг. Или так: когда папа раскроет газету, он на цыпочках подберется сзади и будет ему в ухо шептать, что там написано. А еще он любил повторять, что, когда выйдет отсюда и вырастет, то будет строить большие красивые мосты. В тесном гетто, среди высоких каменных оград, он мечтал строить мосты… Я еще долго смотрела на эту строчку в библиотечном журнале. Рольник Рувим. Единственное место, где осталась его фамилия и имя. Единственный след, что был на свете такой мальчик, который мечтал вырасти и строить мосты. Но вырасти ему не дали… Больше я в тот вечер работать не могла. И домой возвращалась не как обычно, по проспекту, а плелась вдоль набережной, то и дело останавливаясь и подолгу глядя на быстрое течение воды, на виднеющийся впереди мост… С того вечера я каждую новую папку раскрывала с опаской. Неожиданно в одной оказались документы не нашего гетто, а терезинского. Я удивилась: каким образом она из Чехословакии, из далекого Терезина попала к нам? Кто-нибудь из освобождавших Чехословакию нашел ее и привез в Вильнюс? Я вспомнила рассказ о том, что гетто в Терезине считалось образцовым. Оно должно было продемонстрировать Красному Кресту — если тот заинтересуется — что евреи живут в гетто вполне благополучно, что они всего лишь изолированы от остальной части общества. Как подобная ложь стряпалась, я недавно увидела в кинофильме "Эшелон из рая". …Сидит группа благообразных, хорошо одетых, только с шестиконечной звездой на груди, пожилых людей. Некая рука подносит к каждому микрофон, и голос за кадром задает, чередуя, примерно одни и те же вопросы: довольны ли они жизнью здесь, не обижают ли их, нет ли каких-нибудь просьб или пожеланий. И все одинаково отвечают, что довольны, что не обижают, и просьб никаких нет. Но постепенно камера отъезжает, и видно, что вокруг отвечающих стоят эсэсовские солдаты с автоматами наготове. Дальнейшие события в фильме отражают уже не показное, а подлинное положение в гетто, и завершается он отправкой очередного эшелона из этого "рая" в Освенцим. Но это, как считалось, Международному Красному Кресту неизвестно… Гетто в Терезине, как видно, на самом деле отличалось от всех остальных: в папке лежали, очевидно, курсировавшие внутри гетто деньги, на которых изображен Моисей с десятью заповедями, и, конечно же, неизменная шестиконечная звезда. Лежали аттестаты зрелости. Но судьба этих выпускников школы, их родителей и всех остальных обитателей столь образцового гетто была та же, что и узников остальных гетто — газовая камера и печь крематория… Потом опять следовали папки с обычными бумагами: многочисленными обращениями в "Юденрат"*(*"Совет евреев" — местный орган самоуправления.) с просьбой освободить от уплаты налога, разрешить поселиться в другую комнату, где меньше жильцов (вернее, стало меньше после очередной акции…), выдать хлебную карточку вместо утерянной. Были объявления об очередных запретах и ограничениях. Были разные списки — и отправляемых в лес на заготовку дров мужчин, и трубочистов, для которых Генсас просит городской "Арбейтсамт" выдать "Пассир-шайны"*и множество других свидетельств нашего тогдашнего существования и быта. (*Удостоверение, что его обладателю, в отличие от всех остальных обитателей гетто, позволено ходить по городу в одиночку, и заходить в арийские дома. Разумеется, только в те, в которые их направляют вычистить трубы.) Однажды Виницкене оставила очень толстую — тесемочки на ней еле сходились, и поэтому она еще была перевязана веревкой — папку. Я развязала узелок, папка раскрылась и из нее высыпались на стол фотографии. В первое мгновение я удивилась, что их так много. Но потом сообразила, что тут, наверно, собраны фотографии многих семей, что эти снимки, видно, оставались в вещах и одежде угнанных на расстрел, и кто-то их собирал. Я стала внимательно в них всматриваться. …Свадебное застолье. Фата невесты очень пышная, отчего голова кажется маленькой. А жених почему-то во фраке и цилиндре. По одну сторону стола сидят только пожилые мужчины. Они в шляпах, значит, верующие. А по другую сторону — молодежь. Лица повернуты к фотографу. Чубатый парень даже немного высунулся вперед, чтобы соседка его не заслоняла. На женщинах нарядные платья. А у девчушки, которая примостилась в углу, на голове большой бант. Мне мама в детстве тоже завязывала бант… …А этот снимок сделан на пляже. Трое рослых парней в плавках, но "при галстуках" на голом теле, чокаются бокалами с шампанским. Четвертый держит над ними и бутылку. Они чему-то смеются. Наверно, радуются солнцу, своей молодости, просто жизни. Когда, в какую акцию их забрали?.. …Пухленький малыш делает явно первые в своей жизни шаги. Он очень сосредоточен, — видно, непросто удержаться на ножках, не шлепнуться. Над ним простерты руки матери, готовые в любое мгновение его подхватить. А на обороте снимка надпись: "Любимому дедушке от внучонка Янкеле". Сколько ему было, этому маленькому Янкеле, когда в него выстрелили?… Еще снимки. Семейные. Одиночные. Опять семейные. Серьезные, сосредоточенные лица. Глаза. И внезапно… Внезапно мне показалось, что не я их разглядываю, а они, все эти люди смотрят на меня. Словно о чем-то просят. Они просят, чтобы о них не забыли. Я не забыла! Я все помню. Каждый угон на расстрел помню. И очень хочу, чтобы все о них знали. Ведь для этого, только для этого тогда все записывала. А они, с фотографий, продолжали смотреть на меня… Внизу стукнула дверь, и я словно очнулась: я здесь, в музее. Вахтер делает вечерний обход. На столе лежат россыпью фотографии. Я стала бережно их собирать и укладывать в папку. Перевязала ее, как и было, веревочкой. Заполнила карточку. Одну на все фотографии… Нет ни этих людей, ни их могил, ни надгробий. Есть только эта папка со снимками…