ущие в Вильнюсе, которые в годы оккупации оказывали определенную помощь гражданам еврейской национальности. Кажется, и в брошюре И.Юргиниса такие факты есть. Вызывают сомнение в смысле целесообразности некоторые места в книге, напр., стр. 34, 36, 44 и др. (о появившемся в окне человеке, о крестьянине, взявшем за часы девочку, о шофере, захотевшем извлечь двойную выгоду и т. п.). В таких случаях следует говорить и упоминать конкретные, отдельные факты, потому что в противном случае у читателя может создаться впечатление, что автор о таких явлениях говорит в общей форме. Четвертое. Автор неточно говорит о советских партизанах. Упоминаемые в книге Ася Бигайте, Капланас, Хвойникас по имеющимся данным не были участниками партизанского движения. В книге не хватает подлинных борцов, коммунистов, организаторов антифашистской борьбы в гетто. Кроме Витенберга и Глезерите их в книге не видно. Нет фамилии Б.Шершневского, не отражена борьба других коммунистов (Боровская и др.), нет людей, вышедших из гетто в партизанские отряды и теперь активно работающих в разных областях. Правда, в книге упомянут И.Глазманас, но о нем писать нет надобности, может, вообще не стоит его упоминать. Пятое. Сегодня мы говорим не "немцы убивали", "немцы мучили", и т. д. Следовало бы писать "гитлеровцы", "немецкие фашисты", "фашисты" и т. п. Так будет точнее. Подобным образом (на стр. 231) автор пишет, что ее освободили русские. Лучше — Советская армия, бойцы Советской армии". Дальше следовали замечания по так называемым частностям, и опровергающие изначальное утверждение, что я образно описываю введенный гитлеровцами режим в концлагерях: "Места в книге, где описывается жизнь в Штрасденгофе и Штуттгофе интересны, но после прочтения "Леса богов" Б.Сруоги особого впечатления не производят. Выводы. Книгу следует серьезно подправить. Надо шире изучить материал, больше советоваться с геттовскими подпольщиками — коммунистами, партизанами. Необязательно писать только о том, что автор помнит. Нужно и можно писать о том, чего автор не помнит. Ведь представленная автором рукопись не является произведением, написанным в грозные годы фашизма, как дневник Анны Франк. Оно написано в наши дни, значит, и должно быть написано по-современному, правильно, с марксистских позиций. Кандидат исторических наук Б.Вайткявичюс Вильнюс, 1962 г." Уже с первых пугающих упреков, что книга написана с внеклассовых позиций и в ней не хватает коммунистов, я поняла, что Институт истории партии против ее публикации. И каждое последующее замечание, даже неверное — что Йонайтис, по-видимому, символическая фигура, что факт сожжения в Кене, на торфоразработках работавших там евреев сомнителен, и другие в том же роде — только подтверждали это. А главное требование — серьезно подправить, то есть фактически переписать книгу с неких марксистских позиций, и вовсе повергло меня в уныние. Шамарина мне протянула рукопись вместе с рецензией. — Когда доработаете — приносите. Я, кажется, поблагодарила, хотя понимала, что доработать, то есть переписать не смогу. Домой брела, про себя повторяя это "не смогу". Потому что нельзя переиначить то, что было. И при чем тут марксистские позиции? Да и будет неправдой, если напишу о коммунистах, которых я тогда не знала. А насчет лагеря этот Вайткявичюс сам себе противоречит. То отмечает, что описание жизни (он это называет жизнью…) в Штрасденгофе и Штуттгофе интересно, то — что после "Леса богов" Сруоги оно особого впечатления не производит. Сруога — известный писатель, он, конечно, написал лучше. Но его же вывезли в лагерь не для того, чтобы уничтожить (разве что сам не умрет), а вместе с еще несколькими профессорами для того, чтобы запугать литовскую интеллигенцию. Правда, называлось это цинично "шуцхафт-политиш". Это должно было означать, что арест политический и всего лишь в целых обеспечения его, узника, безопасности, чтобы спасти его от гнева общества за преступные действия, хотя никаких действий не было. Да и написал Сруога об одном только Штуттгофе. А надо, чтобы люди знали и о вильнюсском гетто, и о Штрасденгофе. Не могу я все переписать так, как надо сегодня. Рецензент не прав. Я не оцениваю положительно деятельность геттовской полиции. Наоборот. Пишу, что порядочные люди туда не шли. Только объясняю, что полицейские надеялись таким образом спастись: пока гетто существует, их не тронут, а тем временем, может, приблизится фронт, придут русские. И говорили мы тогда именно русские, а не Красная и не Советская армия. И немцев называли немцами, а не фашистами или гитлеровцами. И неправда, что именно геттовские полицейские отправляли людей для уничтожения. Акции проводили, то есть выгоняли из домов, конвоировали в Панеряй и там расстреливали специальные отряды (их называли особыми) из литовцев, служивших немцам. Как это ни горько, именно литовцы были исполнителями, а немцы ими руководили. Геттовские полицейские всего дважды участвовали в акциях. Когда шеф геттовской полиции Генсас выторговал у немцев согласие перевести из ликвидируемых в близлежащих городках гетто три тысячи молодых мужчин и женщин в вильнюсское гетто для работы в расширяющихся мастерских, он посоветовал своим полицейским "ошибиться" при подсчете, и привести больше. Но все равно я их не оправдывала. Писала, что не понимаю, как они это могут — сортировать своих, решать, кому погибнуть, а кому остаться в живых. Рецензент нарочно не обратил на это внимания. И уж вовсе бездоказательны его уверения, что геттовская полиция "старалась сохранить богачей, представителей буржуазии". У меня же ясно сказано, что с самых первых акций в гетто немцы — именно немцы, а не геттовская полиция — временно оставляли в живых только нужных им ремесленников. А тех, кто из именуемых рецензентом "представителями буржуазии" не догадался зарегистрироваться маляром, электромонтером, стекольщиком, столяром и не работал по этой новой специальности, а значит, не получил нужного "аусвайза", уводили в Панеряй еще во время осенних акций 1941-го года. И не хвалила я Генсаса. Знала, что он был офицером довоенной — как теперь ее называют "буржуазной" — литовской армии. И что работал в тюрьме знала. И что он единственный имеет право ходить по городу без желтых звезд и по тротуару — знала. И что жена у него литовка, а дочь, хотя полуеврейка, продолжает жить с матерью в городе. Я все это знала, но просто хотела разобраться, что он за человек. И перечисляла, что о нем говорят, — за что хвалят, а за что ругают. Хвалят за то, что он умеет доказывать немцам какая им от нас польза: почти бесплатная рабочая сила, производственные мастерские в самом гетто. (Кстати, ни одна инспектировавшая гетто комиссия не уходила с пустыми руками, — он каждому ее члену преподносил образец изделий, особенно туфли из манильской пеньки — "сувенир для супруги".) Он умело поддерживает дисциплину и чистоту — даже создал специальную санитарную полицию. А ругают за то, что морочит людям головы, уверяя, будто гетто будет существовать только если немцам от нас будет польза. Но если они даже всего лишь заподозрят, что кто-то призывает к неповиновению, или, того хуже, к сопротивлению, нас немедленно ликвидируют. Поэтому не надо слушаться "горячих голов", призывающих к сопротивлению, не надо связываться с ними, а только работать. Добросовестно работать. Это единственное, что может нас спасти. Какая же во всем этом похвала Генсасу? Да и о сопротивлении все, что узнавала, записывала. Есть у меня и о первых листовках, и о том, что в гетто создана тайная партизанская организация, и о гибели члена этой организации Тиктина, и об уходе молодежи в лес. Описывала все события той страшной ночи: как после ультиматума гестапо — выдать руководителя партизанской организации Витенберга, иначе ликвидируют гетто — охотились за ним. И первый, еще догеттовский "юденрат", о котором пишу, состоял именно из известных и уважаемых в городе врачей, педагогов, инженеров. Тогда, в начале, еще была надежда, что с такими людьми немецкие власти, возможно, будут считаться. К Муреру с просьбой отменить или хотя бы смягчить некоторые его распоряжения делегировали доктора Якова Выгодского, известного общественного деятеля, многолетнего главу вильнюсской еврейской общины, Министра по еврейским делам в первом правительстве независимой Литвы, а затем, когда Вильнюс был присоединен к Польше — депутата польского сейма. И ему, которого в городе называли "отцом виленских евреев", 28-летний Мурер дал пощечину и сбросил с лестницы. А вскоре почти весь этот "Юденрат" был расстрелян. И вовсе не символическая фигура Генрикас Йонайтис, а наш бывший школьный учитель, теперь доцент и заведующий кафедрой общей физики и спектроскопии Вильнюсского государственного университета. И нет у меня, что 22.У.41 г. была учебная тревога. Ведь текст начинается со слов: "Воскресенье, 22 июня 1941 года". А чуть дальше ясно сказано: "Оказывается, тревога вовсе не учебная, а самая настоящая! Уже бомбили Каунас". Откуда он взял это 22-ое мая? А Глазмана, наверно, потому, как он считает, не стоит упоминать, что тот не был коммунистом, а принадлежал к "Бейтару"*. (*"Бейтар" — молодежная сионистская организация, созданная в 1923-тьем году. Она провозглашала идею необходимости армии для самообороны — защиты еврейского населения в подмандатной Англии Палестине.) Но ведь потому партизанская организация называлась объединенной, что для борьбы с гитлеровцами объединились все партии, оставив свои разногласия "на потом, после войны". И погиб он во время боя, уже в лесу, в отряде. Всю ночь я спорила с Вайткявичюсом, опровергая его доводы. И по дороге на работу опровергала, и в Филармонии. Я привычно печатала очередные программы концертов, что-то отвечала по телефону, разговаривала с приходившими репетировать солистами. Но все это — сквозь тягостное понимание, что Институт истории партии фактически запретил "в таком виде" публиковать книжку, хоть рецензент и облек этот запрет в завуалированную форму. Дома я снова стала перечитывать отзыв. Пыталась отыскать крупицу надежды в первых абзацах — что образно описываю введенный гитлеровцами режим в концентрационных лагерях, что книга — грозное обвинение поднимающему в США, Франции, Западной Германии голову фашизму, что книга написана на нужную нашему обществу тему. Но это изначально положительное вытеснило перечисление серьезнейших идеологических ошибок, и как вывод — требование все переписать заново. И я опять, как вчера ночью, твердила себе, что не смогу. Что нельзя переделать, переиначить то, что