лодым певцом, который должен был представить ее новую песню, каких-то двух очень волновавшихся мужчин тоже отдельно. Один все время вытирал пот со лба (в студии от прожектора на самом деле было очень жарко), а второй то и дело поправлял галстук и откашливался. Непринужденнее всех чувствовали себя гастролировавшие в Москве артисты венгерской оперетты. Их выступлением должна была завершиться передача. Нам с Пионтковским режиссер сказал, что наш сюжет пойдет сразу за показом пленки с выступлением Громыко на сессии Генеральной ассамблеи ООН. Светлана встала за направленной на нас камерой, и предупредила, что, когда до конца выступления останется одна минута, она поднимет палец. Репетиция, вернее, приемка (начальство сидело где-то наверху) началась. Фокин, стоя на фоне панорамы Кремлевских башен, произносил какие-то выспренные слова. Я старалась его не слушать. И того, что рассказывали эти двое волновавшихся мужчин, не слушала. Повторяла про себя то, что сама должна сказать. Лишь краешком глаза следила за кинопленкой с выступлением Громыко. А Фокин уже предоставил слово Пионтковскому. Мое волнение усилилось, — сейчас надо будет говорить мне. Когда Пионковский завершил свое объяснение, почему к нацистским преступникам не может быть применен срок давности, Фокин показал литовское издание книжки и объявил, что и литовская девушка из вильнюсского концлагеря такая-то не прощает военных преступников. Оттого, что он скрыл мою национальность, заколотилось сердце. Но заговорила я, кажется, спокойно. И последовательно сказала то, что собиралась сказать. Но когда Фокин поднялся к начальству выслушать их замечания, я спросила у Светланы, что делать. Не литовка я, это же видно, и не хочу скрывать свою национальность. И не было в Вильнюсе концлагеря, было гетто. Она его нежеланием все назвать своими именами тоже была озабочена. Предложила, чтобы о том, что в Вильнюсе не было концлагеря, я ему сама как можно деликатнее напомнила, а начет "литовской девушки" она постарается намекнуть, пустив в ход немного демагогии. Только попросила, если он все же во время передачи это повторит, или скажет что-нибудь другое не так, в своем тексте его не поправить, иначе у нее будут крупные неприятности. Поправлять не пришлось. Представляя меня, он, как и на репетиции, показал книжку, и произнес, что нацистских палачей не прощает и участвующая в нашей передаче такая-то — без национальности и без гетто. В отведенные три с половиной минут я уложилась. И не отступила от представленного текста. Светлана была просто счастлива. Оказывается, она боялась, что начальство после просмотра оставит только Пионтковского. Я же еще была слишком напряжена, чтобы испытывать хоть какое-то удовлетворение. Назавтра я уезжала обратно в Ленинград. Хавкин пришел на вокзал с несколькими своими друзьями, такими же пожилыми евреями. Объяснил, что они хотят познакомиться и поблагодарить за выступление. А один, со слезящимися на морозе глазами, радостно повторял, что там, в верхах, видно, отношение к нам меняется к лучшему. Раз мне дали выступить по всесоюзному телевидению, значит, положение явно меняется к лучшему. Я не стала его разочаровывать…
ПУТЬ К ЧИТАТЕЛЮ
Был слякотный февральский день наступившего 1965-го года. Я принесла из "Звезды" номер журнала с первой частью своих записей. И так же, как тогда, держа в руках сигнальный экземпляр литовского издания, я опять заволновалась: как прочтут? Как воспримут? Это беспокойство не проходило и с выходом второй части. Наоборот, теперь, когда от меня уже ничего не зависело, оно еще больше усилилось. К счастью, самоистязание стало утихать, когда я начала получать письма читателей — добрые, сердечные, взволнованные. Вскоре из АПН сообщили, что книжкой заинтересовались в ряде стран, и поскольку журналы в киосках раскуплены, они текст размножили на ротаторе (ксерокопирующих машин тогда еще не было) и разослали его издательствам. Выходит, сбывается то, что я написала в кратком послесловии: что теперь это "уже не просто мои записи, они уже сами как будто стали рассказчиками. Уйдут они от меня…и поведают людям то, что я должна была им рассказать…" Немилость к Эренбургу не повлияла на французское издательство, и там книжка готовилась к изданию с его предисловием и большим послесловием живущего во Франции общественного деятеля доктора Г.Мейера. Ее выход был приурочен к годовщине восстания в Варшавском гетто. (К великому своему стыду я не знала, что день восстания в Варшавском гетто стал символическим Днем Памяти шести миллионов погибших евреев, и что во всем мире, кроме Советского Союза, его широко отмечают.) Одновременно с сообщением о скором выходе книжки директор издательства Мадлен Брон прислала приглашение приехать в Париж, чтобы "начать продажу книги в присутствии автора в торжественной обстановке". Это приглашение своей нереальностью меня рассмешило, — ведь в капиталистические страны, тем более в одиночку, ездит только начальство. (Между прочим, мне было очень любопытно, пишут ли им тоже в характеристике для выезда в зарубежную страну обязательные "морально устойчив", и "в семье отношения нормальные".) А рядовым гражданам, как известно, вообще положено сперва доказать свое примерное поведение за рубежом — и то в социалистической стране, и не в индивидуальной поездке, а с туристической группой, в которой обязательно есть наблюдатель. Так что мне рассчитывать на поездку в Париж было бы по меньшей мере глупо. Поэтому я и не рассчитывала. Но поскольку приглашение все же прибыло, я его вместе с заявлением отнесла в Ленинградский союз писателей и сдала орг. секретарю Г.А.Сергееву. Книжка начала свой путь к французским читателям, конечно, без "присутствия автора". Вскоре одно за другим стали появляться и другие издания — в московском Госполитиздате, в Польше, Финляндии, Израиле, Австрии и других странах. Но не было у меня надежды, что она выйдет в Федеративной Республике Германии. По просьбе журнала "Квик" переводчик, князь В.Стар, перевел ее на немецкий язык. Когда он работал над переводом, мы переписывались. В одном из писем он признался, что ему, как "бывшему коллеге по концлагерям" мой дневник особенно близок. Но последнее, после довольно долгого перерыва, письмо было очень грустным. Он писал, что"…печальные обстоятельства ухудшения взаимоотношений с СССР с одной стороны, а с другой — явная фашизация масс в ФРГ уже сейчас усугубили положение, что, несмотря на мои личные связи, даже знакомые евреи-издатели не решаются здесь печатать Ваши воспоминания, а окончание (момент Вашего освобождения) приводит их просто в ужас: Вы понимаете почему?.." Я понимала: потому что освободившие нассоветскиесолдатывынесли меня на руках, — самой двигаться уже не было сил… Недолгое чувство удовлетворения от того, что книжка вышла в нескольких странах, померкло, — ведь главное, чтобы она вышла именно в Германии. Я понимала, что бывшие эсэсовцы ее читать не будут. Но пусть бы ее прочли те, кто тогда были равнодушны. Неправда, что немецкое население не знало, какими способами соотечественники расширяют жизненное пространство только для их расы. Могу понять их пассивность: Гитлер и свой народ держал в страхе. Но не знать они не могли, хотя многие и оправдываются неведением. Наверно поэтому в первые после освобождения Бухенвальда дни советские солдаты туда возили жителей Веймара*, чтобы они увидели еще свежие следы преступлений нацистов. (*Концентрационный лагерь находился в 8–9 километрах от города.) Через несколько месяцев после приглашения во Францию я получила еще одно — из Израиля, из Института "Яд ва-шем"*. (*"Яд ва-шем — всемирно известный научно-исследовательский институт по изучению Холокоста (Катастрофы) и увековечению памяти его жертв. При институте есть большой музей, библиотека, а на его территории — аллея Праведников мира, где посажены деревья с именами тех, кто в годы гитлеровского геноцида спасал евреев.) Меня удивила наивность работников института: неужели они всерьез полагают, что меня выпустят в Израиль? Но не реагировать на приглашение невежливо, поэтому я и его отнесла в Союз писателей, приложив заявление, что хотела бы туда поехать прямо из Франции, и тем же путем вернуться назад. Но я настолько не верила в эти поездки, что и не думала о них. Тем более, что меня волновало куда более важное: надо писать что-то другое, а я не могу. Редактура литовского издания, перевод на русский, подготовка текста на еврейском, почти непрерывные корректуры на всех трех языках меня совсем опустошили. И все равно я заставляла себя думать, искать тему. Искала ее и в современной жизни. И все, что приходило в голову, сразу отвергала, — оно оказывалось каким-то рассудочным, вторичным, словно чужим. Своим оставалось только прошлое. Однажды, во время очередного пребывания в прошлом, я поняла, что не все о нем рассказала. То есть рассказала только о том, что было снами. Но ведь немцы хозяйничали и за пределами гетто. Правда, литовцев и поляков они расстреливали лишь "за провинности". Но относились к ним тоже с чувством превосходства завоевателей над покоренными, единственное предназначение которых — служить им. Об этом также необходимо рассказать, особенно послевоенному поколению. Постепенно замысел конкретизировался… Я решила на примере судьбы двух своих тогдашних ровесников, парня и девушки, показать, что гитлеровцы уготовили тем, кого оставляли в живых. В голове стал складываться сюжет. Вырисовывалось начало. Но когда я принялась это излагать на бумаге, все получалось плохо. Мои Ирена и Альгис были какие-то искусственные… Но однажды — я и сама не поняла, как это случилось — я стала писать по-литовски. И сразу исчезла неестественность моих героев. Они стали живыми! Я их видела, слышала! Всю первую главу я написала по-литовски. А написав, перевела ее на русский. И уже продолжала по-русски. Хотя это было непросто. Очень непросто…
ПОЕЗДКА В ПАРИЖ
Работу прервал неожиданный звонок из Москвы, из иностранной комиссии Союза писателей СССР. Сотрудница этой комиссии сообщила, что разрешение на поездку в Париж есть. Мне высылают анкету для получения въездной визы во Францию. Эту анкету я должна срочно заполнить и выслать обратно. Как только виза будет получена, мне позвонят. Вылететь предстоит дней через десять, примерно 11-го — 12-го декабря, и, видно, по инерции, добавила, что шестьдесят шестого года. От неожиданности и невероятности происходящего я очень растерялась, но все же сказала: — Насколько я помню, было приглашение и в Израиль. — А насколько я понимаю, — ответила она мне в тон, — разрешение получено лишь на Париж. Только в Париже я узнала, чем обязана случившемуся. Незадолго до того проходил съезд Международного ПЕН-клуба, на который в качестве гостя был приглашен Первый секретарь Союза писателей СССР А.Сурков. Директор издательства "Эдитеур франсе реюни" мадам Мадлен Брон и несколько французских писателей стали его расспрашивать, почему я не приехала. У них было намечено торжественное представление книги в присутствии автора, предполагались встречи с читателями. Тираж распродан, книга получила хорошую прессу, и если бы я хотя бы теперь приехала, они бы напечатали дополнительный тираж, осветили бы мой приезд в печати, организовали бы большой антифашистски