– Что это значит, Божена? – не поняла Мария. – У тебя есть от меня тайны?
– Я ничего не знаю, – искренне ответила Божена.
– Это верно, Божена еще ничего не знает, – поспешил сказать Милаш. – Но…
– Опять «но»! – рассмеялась Мария. – Весь вечер какие-то загадочные недомолвки. В этом, кажется, и заключается его особенность.
«Закадычная подружка показывает коготки, – отметил Нерич. – Не пора ли выкладывать козыри?»
Божена, не скрывая тревоги, следила за Неричем, за его то рассеянным, то испуганным взглядом, за жилкой, которая вздрагивала на щеке, за напряженно сжатыми губами. Вот он встретился глазами с Марией. Божене показалось, что она прочла в его взгляде отчаяние.
– В вашем присутствии, Мария, я осмеливаюсь просить руки Божены…
Слова не шли на язык. Нерич замолчал. Божена густо покраснела. Впервые в жизни Божена слышала слова признания и любви. И оттого, что произнес их человек, который был ей дорог, которому она верила, ей захотелось плакать от счастья.
Божена не смела поднять глаз на Милаша. А Мария, которой всего минуту назад хотелось подшутить над Неричем, вдруг стала серьезной. В ее присутствии и даже при ее участии совершалось большое событие в жизни двух людей. «Какие они оба хорошие сейчас и немножечко смешные, – подумала она, – и счастливые… Глупенькая ты моя Боженочка, теперь ты уже невеста!» Ей хотелось обнять, расцеловать Божену, но здесь она не могла себе этого позволить. Она положила свою руку на руку подруги и пожала ее.
Нерич напряженно ждал ответа Божены. Ждал и Обермейер. Милаш видел: полуобернувшись к ним, Обермейер старался поймать не только каждое слово, но и каждый звук: звон бокала, стук вилки или ножа, – каждый звук, который передавал состояние людей, сидевших за соседним столиком. Казалось, Обермейер совсем изолировал себя от шума ресторанного зала, не слышал музыки, не замечал людей. Он видел и слышал только Нерича, Божену и Марию. Нерич сидел прямо и неподвижно. Сейчас будет решена судьба – не его судьба, а судьба Божены. Не ведая того, она отдаст себя в руки Обермейера. Как паук, он высосет из нее всю кровь, задушит в ней все живое, а потом, потом… или доведет ее до самоубийства, или бросит в застенки гестапо. Чьими руками он сделает это? Руками Милаша Нерича, который сейчас просит руки Божены и клянется, что будет счастлив видеть ее своей женой. О, если бы он нашел в себе силы шепнуть ей: «Откажи мне, Божена, ты идешь на гибель»… Но Милаш молчал. Он боялся Обермейера.
– Почему вы молчите, Милаш? – неожиданно спросила Божена.
Мария искренне расхохоталась. Нерич смутился.
– Разве вы не поняли меня, Божена?
Подняв бокал, Божена отпила глоток. Ей было и весело, и страшно, и смешно. Ну можно ли говорить об этом здесь, в шумном локале, под взглядами чужих людей? Если бы они сидели дома или шли по набережной, занесенной снегом… Одни, совсем одни. Тогда она все рассказала бы ему о своей любви, о своих мечтах и надеждах, она убедила бы его в том, что сейчас они не могут соединить свои жизни, нужно подождать, когда пронесутся черные тучи над родиной и снова проглянет солнце. Об этом просил отец, и она обещала исполнить его просьбу. И когда совершится это, они уже не разлучатся никогда.
– Вы очень добрый и чуткий, Милаш. Вы так много сделали для меня и для отца. Я искрение благодарна вам.
Все свои надежды Нерич строил на том, что Божена откажет ему. Только в этом он видел ее спасение. Но вдруг в нем заговорило самолюбие мужчины. «Неужели Божена скажет “нет”? Сейчас, здесь, в присутствии Марии и Обармейера унизит его?»
– Речь идет не о моих мелких услугах и не о вашей благодарности, – выговорил он, испытывая стыд и нетерпение. – Я прошу вас стать моей женой.
– Я понимаю, Милаш… Поверьте, я всегда думала об этом как о счастье. Но временно это невозможно.
У Нерича отлегло от сердца. Такой поворот дела его устраивал! Божена согласна, но какие-то веские и важные причины мешают ей теперь же стать его женой. «Слышишь, Мориц?» – мысленно обратился он к Обермейеру и открыто повернулся к соседнему столику. Гестаповец с бесцеремонной наглостью разглядывал Божену и Марию. Взгляд его перешел на Нерича. Обермейер сдвинул брови и прищурил глаза. Он был явно недоволен Милашем. «В чем дело? – казалось, говорил он. – Почему заминка? Действуй, настаивай, упорствуй!» Холодок пробежал по спине Нерича – нет, пытка его продолжалась.
– Я огорчен, – с грустью произнес Милаш, пытаясь снова войти в свою роль. – Что останавливает вас, Божена?
Девушка бессильно улыбнулась.
– Мне еще только двадцать лет, Милаш. Но не это главное. Главное в том, что я дала слово… я дала слово отцу, что сейчас этого не случится. Потом, позже, когда развеется этот страх перед неизвестностью… Вы же сами говорили, что скоро разразится гроза.
Нерич оглянулся на Обермейера. Продолжать? Отступить? Но указаний он не дождался. С шумом отодвинув стул, Обермейер встал.
Мария быстро оглянулась на него. Впервые за весь вечер ей стало неприятно. Она успела увидеть маленькие бесцветные глаза, бескровные плотно сжатые губы и щеки с зеленоватым оттенком. Чем-то безжизненным, могильным повеяло на Марию от этого человека. «Ужасно неприятный тип!» – подумала она, провожая глазами удаляющуюся сутулую фигуру Обермейера.
С уходом Морица Нерич повеселел. В нем проснулось остроумие; он принялся рассказывать забавные истории и до упаду смешил Божену и Марию. «Нет, удача еще не совсем от меня отвернулась, – успокаивал он себя. – Расчеты Морица провалились, а отказ Божены – это же спасение для меня. Очень мне нужна эта женитьба!»
– У вас заметно улучшилось настроение, – как бы невзначай сказала Мария. – Вначале вы были неразговорчивы, как монумент.
«Опять коготки, – подумал Нерич с досадой на свой промах. – Действительно, это имеет глупый вид: я радуюсь, получив отказ Божены!»
– Мне дано обещание, что в будущем я буду счастлив, – сказал Нерич веско. – Обещание – это задаток.
И снова он поднял бокал.
– Опять за сегодняшний вечер? – спросила Мария.
– Да, за сегодняшний вечер и за такой же вечер в будущем. – Нерич повернулся к Божене: – Когда пройдет гроза… Не правда ли, Божена?
– Да, – ответила Божена, вложив в улыбку всю свою нежность. – После грозы.
В ресторане становилось людно. Зал жужжал и звенел, как улей. Всё новые женщины и мужчины появлялись в дверях и, громко разговаривая, смеясь, проходили к столикам. «Здесь никогда не скучают, – подумала Божена. – Каждый вечер приносит им новое веселье. Они, наверное, не знают ни несчастья, ни тревог. И они не боятся грозы. А мы ждем, мы мучительно ждем ее».
Перед глазами Божены встал отец, каким она видела его в последний раз в подвале Морганека, – худой, обросший бородою и суровый. «Иди, тебя не должны здесь видеть», – так он ей сказал. И она ушла, а ей так хотелось хоть немножко побыть с ним, найти для него ласковые, любящие слова… Он сейчас, наверное, прячется в своем темном подвале, а она здесь, в зале, залитом огнями… И ей приятно среди этого шума и веселья.
Играл джаз. На полированном полу отражались ноги танцующих. Свету было так много, что он слепил глаза. Толпа праздных мужчин и женщин двигалась, говорила, смеялась. Нерич опять разлил вино по бокалам. Он заметно охмелел. Веки его немного припухли. Он был похож сейчас на ребенка, которого посадили на карусель и дали ему в руки конфеты, – он счастлив и сладостно отдается своему счастью. «Ему здесь хорошо, – с горечью подумала Божена, – это его мир».
– Выпьем! – крикнул Нерич, ставя перед Марией и Боженой новые бокалы.
– Кажется, нам больше не за что пить, – сухо ответила Мария.
– А мы выпьем за ничто… За неизвестность… За пустоту. – Он засмеялся, в глазах его, чуть помутившихся, засветился тусклый огонек. – Сегодня нам весело. Какой смысл думать о страданиях мира? Божена, вы согласны со мной?
Божена с недоумением смотрела на него. Она не знала, что сказать, Нерич пугал ее.
– Мы вбили себе в голову, что распоряжаемся своей собственной судьбой. Какой вздор! И вот вам доказательство: сегодня я собирался стать женатым человеком, а судьба сказала мне: «Нет, ты еще долго будешь холостяком». – Он залпом выпил вино. – Иногда мы даже не подозреваем, что над нами занесен меч… и спокойно болтаем о милых пустяках. Но вот угроза минет, и мы, может быть, никогда не узнаем о том, что стояли у порога смерти! – Нерич высказывал мысли, значения которых не могли понять ни Божена, ни Мария. Но для Милаша они имели свой смысл. – Божена сказала сегодня, что идет гроза… Да, гроза надвигается. Но пока она еще не разразилась, давайте дышать полной грудью и веселиться… В этом есть что-то прекрасное. Пусть перед грозой последний раз сверкнет солнце, а потом… тьма, вечная тьма.
– Что вы говорите, Милаш? – тревожно спросила Божена.
Он повернул голову и задержал на Божене удивленный взгляд.
– Я говорю о нашей жизни. О человеческой жизни вообще.
Мария прикоснулась к Божене рукой:
– Может быть, мы поедем?
– Да, конечно. Милаш, проводите нас.
Нерич хотел удержать их, но вдруг смирился и только вздохнул.
Они прошли через зал среди грохота джаза, гула голосов и шаркающих ног, – веселье в «Амбаси» было в полном разгаре. В вестибюле чувствовалась прохлада. Мария подошла к зеркалу и поправила волосы. На нее смотрело усталое, грустное лицо. «Тебе совсем не весело, – сказала она себе. – Давай условимся, девчурка: больше ты сюда никогда не приедешь».
Божена и Милаш ждали ее у выхода.
Глава двадцатая
1
Погода стояла прескверная: ветер, сбивая мутные, свинцовые облака, остервенело мотал их по небу. Дуло в каждую щель машины. Хлопья мокрого снега залепили лобовое стекло. Но приподнятое настроение Нерича не падало. Он мчался из Праги в Карловы Вары. Видимо, нервное напряжение последних дней разрядилось. В кармане у него лежала депеша из Белграда. В ней ему предлагалось немедленно покинуть Прагу, перебраться в Будапешт и там ждать дальнейших указаний. Нерич ликовал: к черту неприятности Праги! Наконец-то он развяжется с Обермейером и станет тем, кем был до осени прошлого года.
Загнав машину в гараж, он даже не зашел домой и прямиком направился к Обермейеру. Никогда он так не стремился показать гестаповцу очередную депешу из Белграда.
«Затея с моей женитьбой сорвалась, – рассуждал Нерич. – Отношения наши не очень-то ладились, а теперь мы и вовсе расстанемся. Интересно посмотреть на выражение твоего лица, долговязый альбинос, когда ты прочтешь депешу».
Обермейер сидел, навалившись грудью на круглый стол, на котором была разостлана топографическая карта Европы. Он исследовал через лупу западную часть Чехословакии. Появление старого друга не вызвало в нем и тени радости. Отложив в сторону лупу и упершись острыми локтями в стол, он отсутствующим взглядом посмотрел на Нерича и коротко буркнул:
– Это ты?
«А кто же еще, свинья паршивая», – едва не вырвалось у Нерича. Но он сказал непроницаемо:
– Если не ошибаюсь, то это действительно я.
– Ну? – Эта короткая реплика обозначала: «Принесло же тебя не вовремя!»
– Депеша из Белграда.
Мориц всегда с нервным нетерпением ждал писем из Югославии. Но сегодня он казался рассеянным и даже не произнес своего обычного: «Давай, давай!»
Нехотя оторвавшись от карты, он разогнул спину и протянул руку к коробке с сигарами. Взяв одну из них, он неторопливо откусил кончик, смочил его слюной и зажег спичку.
«Интересно, – подумал Нерич. – Такого с ним еще не бывало».
– И что же твой Белград там надумал? – спросил гестаповец, выпуская кольца благовонного дыма.
– Прочти сам, – Нерич протянул ему бумагу, испытывая чувство разочарования.
Обермейер небрежно кончиками среднего и указательного пальцев взял бумагу, встряхнул ее, чтобы она развернулась, и, еще не читая, спросил:
– Что же нового может сообщить Белград?
Нерич не спускал глаз с гестаповца. Кривя в улыбке свой крупнозубый рот, Обермейер с брезгливой миной на лице читал депешу.
– Ага, вот оно что… изволят тревожиться, – сказал он и с той же небрежностью бросил бумагу на стол. – Конечно, вовремя исчезнуть – дело большое. Но мне сдается, что ты не слишком рад этому случаю, – сказал он с откровенной иронией.
Нерич чувствовал, как в нем закипает бешенство. В глазах у него потемнело, он схватился за спинку кресла и отчаянным усилием воли заставил себя пожать плечами.
– Я так и думал, – продолжал Обермейер. – Радоваться тут решительно нечему. Вот что я тебе советую: немедленно напиши им ответ. Напиши, что считаешь нецелесообразным покинуть Прагу. Еще рано. Обстановка усложнилась, и ты можешь доставлять самую ценную информацию.
Обермейер снова налег грудью на стол.
– Едва ли они согласятся с этой аргументацией, – хрипло проговорил Нерич.
– А ты попытайся, – посоветовал Обермейер. – Зачем нам гадать на кофейной гуще?
Мориц вооружился лупой и стал внимательно изучать карту.
2
Белград подтвердил свое распоряжение. Нерич стал готовиться к отъезду. Прежде всего он поехал в Прагу проститься с Боженой. Конечно, она не должна догадываться об истинных причинах его отъезда. Он ни словом не обмолвится о Будапеште. Он покидает Чехословакию потому, что он серб, славянин, и не может встречаться с гитлеровцами. И возвращается на родину, в Белград. Что может быть логичней и ясней?
Подходя к дому Божены, Нерич чувствовал себя во власти самых добрых и хороших чувств. Он давно знал – Божена любит его, а признание в ресторане подтвердило это. Он почти искренне жалел Божену, жалел ее первую девичью влюбленность, которая обещала перерасти в глубокую, самозабвенную любовь. Судьба Божены тревожила его: грозные события надвигались на Прагу. Но чем он мог помочь ей? Он был бессилен. Какую цену имели его сожаления и сочувствия?
Нерич сказал, переступив порог квартиры:
– Родная моя! Завтра утром я уезжаю.
– Уезжаете? – вскрикнула Божена.
С острой жалостью в сердце он видел, как переменилась в лице Божена. Она искала слов и не находила их.
– Я пришел проститься с тобой. – Он обнял ее за плечи и усадил на диван рядом с собою. После объяснения в «Амбаси» он стал говорить Божене «ты». – Я сумел понять тебя, пойми меня и ты. Мне тоже, как и тебе, дорога моя родина, и она меня зовет. Я буду откровенен с тобой до конца. Я считал бы безмерным счастьем, если бы уехал не один.
Божена подняла руку, пытаясь остановить его, но Нерич продолжал:
– Выслушай меня. Я только добра, только счастья желаю тебе. Я ночи не сплю, мучительно думая о тебе. В Праге через несколько дней будут немцы. Легко можно вообразить, что станет с Прагой, в какой застенок превратят ее эти сверхчеловеки. На ее улицах рекой польется славянская кровь. Позор и смерть ожидают честных людей. Ты любишь Прагу. Это делает тебе честь, Божена. Но что сможешь сделать ты, слабая девушка? Только умереть или, в лучшем случае, пройти через все испытания – голод, унижение, преследования. Не забывай, что отец у тебя коммунист. Подумай, на что ты обречена.
Нерич говорил долго, прикрывая пылкими словами свой холодный расчет. Он хорошо знал, что Божена никогда не изменит своего решения, и прибегнул к своему безопасному красноречию для того, чтобы до конца разыграть роль благородного человека. С большим мастерством он рисовал перед нею картины фашистского рабства, взывал к ее разуму, доказывая бессмысленность жертвы, которую она решила принести во имя любви к отцу. Он говорил о деятельной, яркой жизни, которая ждет их, если они вместе уедут в Югославию. Как и все краснобаи, Нерич воодушевлялся, когда знал, что его слушают и восхищаются его умом и жизненным опытом.
Поверхностное красноречие его всегда действовало на людей малосведущих, неуверенных в своих силах и готовых принять на веру все, что они от него слышат. Но стоило Неричу подметить в собеседнике хоть искорку недоверия, стоило ему уловить хоть тень иронической улыбки, как ораторский пыл его мгновенно остывал, мысли его начинали путаться, речь становилась вялой.
Божена внимательно слушала Милаша, и это подстегивало его. Он чувствовал, что его доводы неотразимы, что девушка невольно подчиняется их логике. Разумно ли она любит отца, верно ли понимает свой долг перед ним? Ведь она будет только помехой ему в его политической борьбе, несчастья, которые неизбежно обрушатся на нее, обессилят Ярослава Лукаша и в конечном счете явятся причиной его собственной гибели.
Слушая Нерича, Божена закрыла лицо руками. Противоречивые чувства терзали ее сердце. Она испытывала в эти минуты и боль и отчаяние. Что делать? Что же ей делать? Божена заплакала.
Нерич наклонился над ней. Касаясь губами ее волос, он привлек ее к себе.
– Божена, я не могу оставить тебя здесь… Не могу…
– Не мучьте меня, Милаш. Вы видите, как мне тяжело. Я не могу пойти против себя самой… Так надо… Так хочет отец.
– А где он теперь? – поспешно спросил Нерич.
– Отец? – Божена внутренне насторожилась.
– Я бы очень хотел его увидеть и проститься с ним. Я повторил бы ему все, что сказал тебе сейчас. Он должен меня понять.
Божена отрицательно покачала головой.
– Ты боишься сказать мне, где твой отец?
В ней шла внутренняя борьба. На что решиться? Она верит Милашу. Верит каждому его слову. Сказать, где скрывается отец? А если Милаш и в самом деле захочет повидаться с ним? Нет, нет! Отец никогда не простит ей этого.
– Я не знаю, Милаш. Он уехал из Праги и обещал мне написать.
Впервые Божена сказала Неричу неправду. Ей стало не по себе.
Чтобы отвлечь Милаша, она проговорила почти с отчаянием:
– Я буду вас ждать, Милаш! Буду терпеливо ждать. Долго. Год… два… три. Все время буду ждать и думать о вас… Вы верите мне? – рыдание перехватило ей горло. – Я знаю, что мне будет тяжело, очень тяжело, но я перенесу все… ради вас, Милаш.
3
На вокзале в Будапеште Нерича встретил капитан разведывательного отдела югославского генерального штаба Любич; с ним Нерич познакомился давно, еще в бытность свою на родине. Любич уже несколько лет жил в Будапеште на нелегальном положении и вел разведывательную работу.
С вокзала они отправились на автобусе в предместье Будапешта Зуглигет и там, возле булочной Вороша, пересели в ожидавшую их легковую машину. За рулем сидела молодая женщина.
– Ко мне? – спросила она, трогая машину.
– Да, – коротко ответил Любич.
Машина остановилась на узкой улице, у большого дома. Все трое поднялись на третий этаж. Молодая женщина ввела Любича и Нерича в квартиру. Она сказала, что у нее есть дела в городе, и ушла.
– Кто это? – проводив ее взглядом, спросил Нерич.
– Ваша теперешняя хозяйка, мадемуазель Лоретта.
Нерич улыбнулся, но ничего не сказал. Хозяйка квартиры чем-то очень живо напоминала ему сестру Обермейера Эльвиру. Несмотря на то что Эльвира была блондинкой, а эта темной шатенкой, в их фигурах, походке, манерах чувствовалось что-то общее. И Эльвира, и Лоретта обе были высокого роста, женственны и подвижны.
– Не думаю, что вы здесь долго задержитесь, – сказал Любич. – Я не вижу возможности к тому, чтобы устроить вас в Будапеште. Дела обстоят хуже, чем можно предположить. Не так давно от подполковника главного управления венгерской государственной обороны Андриаса Ференци я узнал, что венгры получили сведения о югославской агентуре, и это подтверждается фактами. На заводе Вейс-Манфреда арестованы наши люди. Я опасаюсь за летнюю резиденцию регента в Гедоли. Наш человек проник туда с большими трудностями, и если он провалится, то я уже не буду получать такой ценной информации о Хорти и его окружении, какую получаю сейчас. Когда Белград известил меня о вашем приезде, я высказал свою точку зрения: на мой взгляд, оставаться вам здесь рискованно.
– Что ответил Белград? – спросил Нерич, которому Будапешт сразу перестал нравиться.
– С часу на час жду ответа.
– Что за человек Лоретта?
Хозяйка квартиры явно заинтересовала Нерича.
– Очень умная женщина, – сказал Любич. – Во всех обстоятельствах владеет собой, находчива и умеет вызывать к себе симпатию как мужчин, так и женщин. Она черногорка. Я приобрел ее в Брюсселе, когда там была международная выставка. Она прекрасная танцовщица в испанском жанре.
– Сколько же ей лет?
Ничего не было удивительного в том, что Лоретта напомнила ему Эльвиру Эрман: у них общая профессия.
– Немного больше двадцати, – ответил Любич. – У меня с Лореттой сорвалась интересная комбинация.
– Каким образом? – полюбопытствовал Нерич.
Любич охотно рассказал. Германским посланником в Будапеште – Эрмансдорф, дипломат старой кайзеровской школы, аристократ до мозга костей. Он с иронией относится к Гитлеру и его клике и только ради карьеры скрывает свое презрение к ним и выдает себя за приверженца нацистов. Риббентроп не благоволит к Эрмансдорфу, следит за каждым его шагом и подсылает к нему своих соглядатаев. У Эрмансдорфа была молоденькая и довольно эффектная жена, всегда окруженная поклонниками; с ними она ездила в «Мулен Руж» транжирить деньги мужа. Любич строил свои планы на том, чтобы скомпрометировать жену Эрмансдорфа, войти в доверие к нему самому и крепко прибрать его к своим рукам. По поручению Любича Лоретта без особых усилий сблизилась с женой посланника, вошла к ней в дом, завоевала ее расположение и стала сопутствовать ей во всех ее развлечениях. Она свела жену посланника со вторым секретарем японской миссии в Будапеште. Но этот рыцарь из Страны восходящего солнца испортил все дело: он влюбил в себя жену Эрмансдорфа! Она бросила мужа и перебралась в дом к японцу. Скандал получил широкую огласку. Теперь германский посланник скомпрометирован окончательно и, конечно, потерял всю свою дипломатическую ценность. Риббентроп, безусловно, отделается от него.
Нерич рассмеялся. Презабавная история.
– А не перехитрили ли нас в этой авантюре немцы? – внезапно спросил он. – Может быть, они ставили задачей подсунуть своего человека к японцам?
Любич неопределенно пожал плечами: нет, он этого не думает. Впрочем, Лоретта высказывала подобную мысль.
– Белград знает об этом скандале?
– Да, я сообщил в Белград. Там опасаются за Лоретту и предложили мне отправить ее на родину.
– За чем же остановка?
– На днях выедет, хотя я не вижу в этом никакой необходимости. Вы слышали об этом шалопае, сыне Хорти? Говорят, регент частенько бьет его плеткой, но, видимо, крутые меры мало помогают. Наследник претендует на корону святого Стефана, а пока портит кровь отцу и устраивает ужасные оргии по ночам в городе. К Лоретте он благосклонен. Она бессменная участница всех его кутежей и дебошей. Если ей будет угрожать серьезная опасность, то, я уверен, сыночек Хорти ее выручит. Но я не протестую, пусть едет домой. Она нигде не пропадет.
Их разговор прервала вернувшаяся Лоретта.
Гибкая, подвижная, с живыми чертами лица, она показалась Неричу еще более красивой. Пока Лоретта готовила завтрак, Нерич не сводил с нее глаз. Как не быть благодарным Любичу за то, что он привез Нерича не в отель, а сюда, в эту уютную квартирку из трех комнат, к прелестной Лоретте!