БОРЬБА
Глава первая
1
Длинный барак дрезденского пересыльного лагеря тонул в полумраке. Крохотные электрические лампочки в проволочных колпачках излучали тусклый и скудный свет.
Обитатели лагеря спали. Во всяком случае, обязаны были спать. Час назад прозвучал сигнал к ночному отдыху, и всякое движение в черте лагеря прекратилось. Только охранники с автоматами в руках расхаживали в строго обозначенных районах своих постов.
В бараке под номером 6 на трехъярусных нарах, сколоченных из необстроганных досок и устланных истертой в труху соломой, лежали заключенные. Лежали вплотную друг к другу, укрывшись жалкими остатками своей верхней одежды; не было ни матрацев, ни одеял, ни подушек.
Только физически сильные люди были еще способны на относительно нормальный сон. На долю остальных выпадало тревожное, чуткое забытье; во сне стонали, выкрикивали проклятия, кого-то упрашивали, о чем-то молили. Даже в забытьи не покидала их действительность каторжного лагерного дня, некоторые и вовсе не спали. Среди приглушенных вздохов и стонов осторожно переговаривались. В глубине барака, в самом его темном углу, кто-то говорил:
– Теперь перечисли мне все дни недели!
Негромкий голос старательно перечислял:
– Неделе, понделек, утерек, стришеж, чтвртек, патек, собота…
– Здорово, Максим! Честное слово, здорово! – в восторге отозвался первый. – Из тебя, как я вижу, выйдет толк.
– Дай бог, как кажут украинцы, нашему теляти вовка зъисты, – скромно ответил на похвалу Максим.
Учитель, Антонин Слива, рассмеялся.
– Ну, с тебя на сегодня хватит, – сказал он. – Теперь примусь за Константина.
– Хватит так хватит, – согласился Максим, лег на спину и подсунул под голову сильную, обнаженную по локоть руку.
Второй русский, кого Антонин назвал Константином, лежал у стены. Он приподнялся, оперся на локоть и вынул изо рта соломинку.
– Готов к испытанию, – сказал он.
– Давай так, – начал Слива. – Ты говори со мной по-чешски, а я буду отвечать тоже по-чешски и поправлять там, где ты оступишься.
Урок возобновился…
Пять лет прошло с тех пор, как томятся в концентрационных лагерях подполковник Иржи Мрачек и его бывший ординарец Антонин Слива, схваченный в Праге в марте тридцать девятого года.
Тяжелые годы. Десятки тысяч невинных людей, изнуренных непосильным трудом, замученных зверскими побоями и жестокими пытками, умерли на их глазах. Бывали дни, когда Мрачек и Слива падали духом, теряли веру в себя, в людей, – и все-таки выдержали, выстояли, прокалились в огне страдания. Антонин возмужал, в характере его появились новые черты: он стал сдержаннее и спокойнее, посуровел, научился рассчитывать каждый свой шаг, каждое слово.
Мрачек изменился еще решительней, еще резче. Всенародная борьба против фашизма – вот чем жил теперь он и что давало ему силы жить.
К этому Мрачек пришел не сразу, не вдруг, борясь с самим собой и с теми иллюзиями, которые он сам для себя создал.
Когда фашистские орды вторглись в пределы Советского Союза, Мрачек говорил Антонину:
– Сам видишь, мой юный друг, что получается: даже русская армия, прославившая свое оружие в веках, не может сдержать гитлеровцев. Закрывать глаза на факты глупо. За три года Гитлер подмял под себя одиннадцать государств. Неслыханное в истории дело!
Антонин спорил со всей горячностью своего открытого сердца. А Мрачек продолжал:
– Тебе, человеку по существу штатскому, не понять всего смысла этой военной катастрофы. Вдумайся: Австрию, Чехословакию и Данию Гитлер захватил без всякого сопротивления, на Люксембург у него ушел один день, Голландию оккупировал за шесть дней, Польшу, Югославию, Бельгию – за восемнадцать, Норвегию – за двадцать четыре, Грецию – за двадцать семь, Францию – гордую Францию, давшую миру Робеспьера, Марата, Наполеона, знаменитую своими революциями, – он прошел из конца в конец за сорок четыре дня.
– Это не военные победы, – возражал Антонин, – все эти страны ему продали, как продали нас. Ему преподнесли их на блюде.
– А Россия? Россию тоже преподнесли ему на блюде?
– Нет! России вы, Иржи, не знаете.
– Что меняется от того, знаю или не знаю? – обижался Мрачек. – Достаточно знать, что дивизии Гитлера уже на подступах к Москве.
– Это еще ни о чем не говорит. Наполеон и в самой Москве был, а чем он кончил – вам, человеку военному, известно лучше, чем мне. Я не искушен в науках, но кое-что слышал. Знаю, к примеру, что враги, вторгавшиеся в просторы России за все время ее существования, всегда находили могилу на русских просторах. Так было со шведами, татарами, поляками, тевтонскими рыцарями, французами. Так случится и с фашистами.
– А как она справится один на один с врагом, который подчинил себе всю Европу? Гитлер согнал на восточный фронт более ста пятидесяти вымуштрованных боевых дивизий. Ты шутишь! Или не понимаешь, что это значит?
Антонин понимал – не понимал Мрачек.
В конце концов Мрачек и Антонин оказались в Ораниенбургском лагере. Сюда были согнаны представители многих национальностей, и в их числе пленные русские солдаты и офицеры. Кто первый заложил основу подпольной лагерной антифашистской организации – сказать трудно. Но так или иначе, несмотря на строжайший режим и драконовские порядки, подпольная организация существовала и действовала. Она проводила саботаж в больших масштабах, вела активную политическую работу, готовила лагерное восстание.
В Ораниенбургском лагере Мрачек и Слива примкнули к этой подпольной антифашистской организации.
Здесь до них дошла весть о разгроме фашистских полчищ под Москвой.
В начале сорок второго года Мрачек и Слива попали из Ораниенбургского лагеря в Равенсбрюкский, потом в Вальдгеймский, затем в Маутгаузенский и, наконец, летом сорок третьего года – в Бухенвальдский лагерь.
Гестапо раз и навсегда придерживалось тщательно разработанной и апробированной на практике карательной тактики. Уничтожая заключенных, уличенных в антифашистской деятельности, а также физически негодных для тяжелых и специальных работ, оно стремилось другую их часть сохранить, выжимая из людей последние силы. Но, зная наверняка, что сопротивление антифашистов продолжается и в условиях лагеря, гестапо не задерживало заключенных подолгу на одном месте и перебрасывало их партиями из одного лагеря в другой.
Однако выигрывая в одном случае, гестапо проигрывало в другом: подпольные антифашистские организации, существовавшие ранее в двух-трех лагерях, стали возникать и крепнуть почти во всех крупных лагерях.
Повсюду движущей силой этих организаций являлись коммунисты – немцы, чехи, русские, словаки, поляки.
Душой антифашистской организации в Бухенвальдском концентрационном лагере был пожилой немец-врач, которого все называли просто по имени – Рудольф.
Впоследствии он был переведен в подсобный лагерь «Дора» и там убит. Позже товарищи узнали: изнуренному, непригодному для физической работы Рудольфу впрыснули под кожу яд.
Рудольф говорил Сливе и Мрачеку:
– Запомните: кто опускает оружие, тот погибает. Нужно уважать себя, уважать в себе человека, ценить свое человеческое достоинство. Честному человеку насилие чуждо. Плохо, когда человек перестает уважать себя. Я не знаю, что может быть хуже. Не уважая себя, человек перестает уважать других.
Мрачек и Слива узнали от заключенных, что Рудольф уже семь лет томится в лагерях, беззаветно любит людей, борется, не щадя сил и жизни, за судьбу каждого заключенного, что он был и останется до последнего вздоха коммунистом. Он носил в себе чудеснейший сплав веры в грядущее счастье людей, убежденности в правоте своего дела и несгибаемой воли к борьбе.
Рудольф не оставался без дела даже в короткие часы лагерного отдыха. Он действовал сам и заставлял действовать остальных.
Войдя в подпольную антифашистскую организацию, Мрачек и Слива отдались тяжелой и опасной работе. Теперь перед ними открылся весь масштаб работы, проводимой коммунистами за колючей проволокой.
К тому времени гестапо уже не в силах было справляться с административными функциями в концентрационных лагерях, число которых росло с каждым днем. Часть этих функций оно вынуждено было переложить на плечи самих заключенных. Коммунисты по сути дела держали в своих руках рычаги лагерного самоуправления. Они сумели, где это оказывалось возможным, поставить своих людей на должности бригадиров рабочих команд, назначали уполномоченных по блокам, старших по баракам, избирали нелегальные комитеты по национальному признаку и центральное руководство подполья.
Во главе руководства в Бухенвальде был поставлен Рудольф.
Коммунисты активно участвовали в отборе и отправке заключенных на работы – в лагере и за пределами его, в распределении их по блокам, баракам, бригадам; организовывали наблюдение над предателями и провокаторами и уничтожение их.
– Предателю – смерть, – сказал Рудольф, и это стало неписаным, но железным правилом. – Не важно, как и чем предатель оправдывает свой поступок. Для дела это не имеет значения.
По предложению Рудольфа руководство подпольем возложило на Мрачека и Сливу задачу – выявить предателей в блоке «С». Впоследствии, уже после смерти Рудольфа, им в помощь дали лейтенанта Советской армии Константина Боровика. Это произошло в августе сорок третьего года. Боровик прибыл в Бухенвальдский лагерь с партией заключенных из знаменитого мрачного лагеря Треблинки. У него был пароль от антифашистского подполья. Стараниями подпольного руководства Боровик попал в блок «С», в шестой барак, в одну бригаду с Мрачеком и Сливой.
Но деятельность лагерного подполья не ограничивалась только отбором на работы, распределением заключенных по баракам и борьбой с провокаторами. Она развивалась в самых разнообразных направлениях. Участки работ возглавлялись опытными, проверенными на практике, энергичными коммунистами.
На каждом таком участке работала большая группа заключенных, разбитая на самостоятельные пятерки и тройки. В задачу одних входила политическая, воспитательная, пропагандистская работа, в задачу других – связь с внешним миром и получение информации. Одни ведали взаимопомощью и поддержкой больных, которым угрожало снятие с питания и, стало быть, смерть, другие организовывали и осуществляли побеги, третьи поддерживали связь с другими лагерями, четвертые проводили подрывную работу и акты саботажа, пятые готовили повстанческие кадры.
Кто бы мог поверить, что люди, отрезанные от внешнего мира колючей проволокой, низведенные до положения рабов, окруженные сворой эсэсовцев, гестаповцев, шпиков и провокаторов, знали многое из того, что происходит далеко за пределами концентрационных лагерей!
– Освенцим, Майданек и Треблинка, – рассказывал Боровик своим новым товарищам, – это настоящие фабрики смерти, тресты человекоубийц. Сколько страшных тайн укрывают дремучие польские леса и топкие болота, среди которых раскинуты лагери! Подумаешь, и страшно становится, кровь стынет в жилах. Мы однажды захватили и уничтожили в Треблинке эсэсовца, работавшего при газовой камере. По внешнему виду он ничем от других не отличался, а вот по жестокости еще не доводилось мне встречать равного ему человека. Хуже, чем вурдалак, упырь, вампир, которыми нас пугали в детстве. Куда там! Я был свидетелем, когда он чайной ложкой выдавливал глаза у одного коммуниста, перед тем как его уничтожить. Ужас! А другие видели, как он отпиливал пальцы и кисти рук или вырывал щипцами челюсти у заключенных, у которых были золотые зубы. И вот этого зверюгу мы сцапали. В лесу дело было. Недалеко от лесопилки. Мы там лес заготовляли. Как он попал в число охранников, я не знаю. Его с газовой камеры никогда не снимали. А тут послали в лес. Нет, это чудовище пощады не просило! Смерть он принял с хладнокровием. Редкий случай, но факт. Да… но не в этом дело. Перед смертью палач рассказал нам, что по его примерным подсчетам, в трех лагерях к началу сорок третьего года было уничтожено более пяти миллионов человек. Постарайтесь осознать эти цифры. Насколько я помню, в Норвегии три миллиона жителей, в Дании – около четырех…
– Без малого вся Греция, – вставил Мрачек.
– А вы послушали бы, – продолжал Боровик, – что он рассказывал о способах уничтожения людей! Он насчитывал их более пятисот. Волосы дыбом встают…
…Седьмого августа сорок третьего года лагерники узнали, что Советская армия два дня назад овладела Орлом, Белгородом и стремительно продвигается на запад.
Откуда могли поступить эти сведения? Иржи Мрачек ушам своим не верил: оказывается, в антифашистском подполье Бухенвальдского лагеря работает радиоприемник, и даже в лагере смерти Освенциме есть радиопередатчик.
Много толков, пересудов и горячих споров у заключенных вызвала весть о высадке англо-американских войск в Италии.
– Не пойму, хоть убейте: почему именно оттуда они начинают? – возмущался Мрачек.
– Видно, им выгоднее так, – спокойно ответил Боровик.
Дальше события развивались непонятно. Пользуясь нерасторопностью союзных войск, фашисты оккупировали Рим, освободили арестованного Муссолини и поставили его во главе правительства Северной Италии. Атмосфера в подполье накалилась. Иржи Мрачек себя не помнил от гнева.
– Горе-вояки? – восклицал он. – Привыкли чужими руками жар загребать. Что можно ждать от этаких, с позволения сказать, войск?
Поздней осенью сорок третьего года тройка, на обязанности которой было выявление и уничтожение предателей, пополнилась по решению лагерного подполья новым членом капитаном Советской армии Максимом Глушаниным. По возрасту он был моложе Иржи Мрачека, за ним следовал Антонин Слива, а самым молодым из четверых был Константин Боровик. В те дни ему исполнилось двадцать четыре года.
Двое чехов и двое русских сдружились. Боровик обучался у Сливы чешскому разговорному языку. Узнав об этом, Глушанин тоже пошел к нему в ученики.
Таким образом наладился «обмен языками»: чехи, в свою очередь, изучали русский. Почти не было случая, когда бы друзья не урывали у ночи часок-другой на эти занятия. И чем богаче становился у каждого разговорный словарь, тем интереснее и горячей проходило учение.
Обычно поступали так: одну ночь уделяли чешскому, а другую русскому языку.
В такие-то ночи и родилась мысль о побеге из лагеря.
Первым эту мысль подал Максим Глушанин.
– Бежать… бежать… – убежденно сказал он. – Нет больше мочи копаться в собственных мыслях и чувствах. Эта рабская жизнь в конце концов высосет из нас все силы, окончательно убьет все человеческое, иссушит мозг. Что до меня, то заявляю: не могу больше терпеть. У меня душа болит сильнее, чем ноги, руки и спина. Хочу быть человеком, товарищи!
– Но как бежать? – спросил Мрачек.
Глушанин чистосердечно признался:
– Не знаю. Пока ничего не знаю, кроме того, что надо бежать.
– Да, надо бежать, – согласился Антонин Слива. Но и он не сумел предложить никакого реального плана.
План стал складываться позднее, в результате бессонных раздумий и советов с руководителями подполья. Максим Глушанин оказался самым нетерпеливым.
– Не могу, не могу больше сидеть, как паук в банке с притертой пробкой! Давайте действовать. Сколько ни выжидай, а действовать придется.
Своеобразный человек был Глушанин. Рослый, с широко развернутыми плечами, с твердой, почти грузной походкой, он производил впечатление богатыря. Темнорусые густые волосы свободно и вольно лежали на его большой голове. В его характере уживались самые противоречивые качества: уравновешенность и бурная вспыльчивость, миролюбие и резкость. Он мог быть, в зависимости от настроения, сговорчивым и строптивым, холодным и горячим, одержанным и беспощадным. Такие же и глаза у него были: то они подергивались дымкой грусти, то в них горел огонь.
В первые же дни бухенвальдского заточения Глушанин вступил в конфликт с комендантом блока. Проходя мимо, Глушанин не пожелал с ним поздороваться. Комендант остановил Глушанина и приказал поклониться. Глушанин отказался, за что незамедлительно получил несколько ударов дубинкой по голове. Этот церемониал повторялся несколько раз сряду и всегда заканчивался побоями. Глушанин отказался отвечать на вопросы коменданта, упорно молчал.
– Я боюсь рот открыть, – говорил Глушанин товарищам. – Знаю, что если открою, то нагрублю и мне будет крышка. Как увижу этого мерзавца, злоба так и подкатывает к сердцу. В глазах темнеет.
Он отдавал себе полный отчет в том, что за свою строптивость ему придется расплачиваться побоями, издевательством, сокращением сроков жизни и, вероятно, самой жизнью, но был бессилен побороть свою ярость.
– Брось ты дурить, Максим, – увещевали его друзья. – Великое дело – поздороваться с комендантом! Чего ты этим достигнешь?
– На всякую сволочь не наздравствуешься, – угрюмо отвечал Глушанин.
– Смотри… – предостерегали товарищи.
– А что мне смотреть? – отвечал Глушанин. – Я отвык пугаться. Такого насмотрелся, что меня теперь ничем не удивишь.
Это была правда. С первых же дней война не щадила Максима Глушанина. Трижды метили его вражьи пули. В сорок втором году он попал в плен. Во время бомбежки его присыпало землей; никто и не поверил бы, что Глушанин останется жив, а он остался. Немцы подобрали его в бессознательном состоянии, в течение двух недель он ничего не видел и не слышал, а как оправился, то бежал из лагерного госпиталя и через линию фронта перебрался к своим. Во второй раз немцы захватили его тяжело раненным. Три месяца провалялся Глушанин на больничной койке, а из госпиталя попал в Бухенвальдсхий лагерь.
– Сколько ж можно мучиться? – говорил он. – У сердца тоже свои нормы терпения. Оно как песок. Когда песок напитается водой, сколько ни лей, больше не примет ни капли.
Глушанин умел хорошо рассказывать, слова у него были выразительные, плотные. Но слушать умел тоже. И не терпел людей, которые перебивают рассказчика.
Несмотря на все странности характера, была в Глушанине какая-то основательность, надежность. Товарищи уважали его.
Константин Боровик ничем не был похож на Глушанина – ни наружностью, ни строем души. Был он тонок костью, сухопар, подвержен чувствительности, а в решениях и поступках осторожен. На боевое задание, связанное с ликвидацией предателей, шел не иначе, как заранее продумав весь план и уже не сомневаясь в успехе. Лицо у Боровика монгольское, смуглое, хоть и был он чисто русским человеком. Скулы широкие, разрез маленьких черных глаз косоватый. Был он не речист, а в движениях ловок и находчив. Успешней других за спиною охраны проникал Боровик ночью в соседние бараки. Именно ему поручало руководство выслеживать предателей, которым был вынесен приговор подполья.
О своей интенсивной душевной жизни Боровик рассказывать не умел, это тяготило его, он делался молчаливым и задумчивым. Иногда часами он лежал без движения, широко открыв глаза и вытянув длинные руки.
В плен Боровик попал в неравном бою; прежде чем его сбили с ног и обезоружили, он уничтожил офицера и четырех солдат.
У Глушанина, валявшегося в беспамятстве, отобрали три ордена и две медали, а Боровик сумел сохранить при себе орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».
План побега из лагеря складывался так: пробраться в Чехословакию и там примкнуть к партизанскому движению. Ориентировались на леса Брдо, которые хорошо знал Иржи Мрачек, – в былое время он часто охотился в этих местах.
– Охота для меня всегда была лучшим отдыхом, – вспоминал Мрачек.
– А я вот, казалось бы, охотник по крови, да не стал им, – сказал Глушанин. – Мой прадед, дед, отец, братья – все охотники. А у меня не вышло.
– Почему? – спросил Антонин.
– Такой случай выдался. Могу рассказать. Было мне тогда лет пятнадцать, не более. Примерно в полукилометре от нашей деревни лежит озерцо. Небольшое такое, неглубокое и все густо заросло камышом. Я ловил в нем рыбешку, мелюзгу всякую, знал каждую кочку на берегу. Никогда охотники на это озеро не заглядывали – полагали, что дичи там нет. А я знал, что в камышах живет утка с выводком. Знал и молчал. Прикидывал так: пусть подрастут утята, возьму у отца ружье, да и перестреляю всю утиную семью. Разговоров тогда хватит на целый год. И вот однажды, примерно за месяц до открытия охотничьего сезона, лежу я на бережку и сам не знаю, о чем думаю. Дело к вечеру. Смотрю, катит на своей двуколке районный пожарный инспектор. Я знал его в лицо, но никогда не подозревал, что он охотник. Да он и не был охотником, а с ружьем ездил потому, что трусоват был. Тогда у нас бандиты кругом пошаливали. Смотрю, остановил инспектор лошадь, взял ружье, слез с двуколки – и прямо к озеру. Меня не видит, я на другой стороне. Хотел я ему крикнуть, что охоты еще нет, да промолчал. Гляжу, что дальше будет делать. Только инспектор подошел к камышам, вдруг утка: «Ква… ква… ква…» Он хлоп – и готово. Видел я, как утка взлетела, видел, куда упала, а инспектор ищет и никак не найдет. Сидит она под большой кочкой, спрятала голову, только хвостиком трепыхает. Весь берег истоптал инспектор, измотался до пота. Так и уехал ни с чем. Я дождался, пока он уехал, хотел уж в воду лезть, подобрать раненую утку, гляжу – вот она, плывет… Правое крыло по воде волочится, и след крови за ним тянется, а по обе ее стороны шестеро утят. Еще опериться не успели. Стою я, смотрю. И утка меня видит, а не прячется. Не боится. Привыкла она ко мне, каждый день видя. И до того я обозлился на пожарного инспектора, что убить его был готов. А утку не тронул. Так жалко ее стало, что и передать не могу. И каждый день после этого случая ходил я на озеро, часами лежал на берегу и смотрел, как выгуливает утка свою детвору. Осенью молодые улетели, а утка осталась. Не могла лететь с подбитым крылом. С какой тоской глядела она вслед своим питомцам! Как билась на воде! Сколько горя было в ее крике! Меня слезы душили… Тогда я поймал эту утку. Загнал в камыш и поймал…
– И зажарил, – сказал Иржи Мрачек.
– Нет, не угадали! Расскажу – не поверите. Всю зиму я с ней нянчился и свою учительницу замучил. Она тоже приняла участие в судьбе утки. Крыло у нее срослось неправильно. Мы его сломали, залечили, и оно выправилось. А весной вынес я утку за деревню, выпустил. Так взвилась она, с таким свистом и радостью, что я, ей-богу, пожалел: зачем летать не умею!
2
Вопрос о побеге был окончательно решен, определены сроки, намечены укрытия по предполагаемому пути следования, выделены люди для содействия побегу.
В это время пришел приказ отправить несколько партий заключенных в Дахау, в подсобный лагерь «Дора» и дрезденский пересыльный пункт. План побега, разработанный во всех деталях, был сорван. О побеге нечего было и думать: в те дни, когда идет распределение заключенных по партиям, охрана усиливается.
Глушанин из себя выходил и до того был раздражен, что друзья не решались ему противоречить.
Иржи Мрачек волей-неволей примирился с тем, что вопрос о побеге снят. Все свои силы и старания он направил к тому, чтобы он и трое его друзей не попали в списки отчисляемых из лагеря, а уж если этого нельзя избегнуть, то нужно держаться вместе. Добиться этого было далеко не просто. Руководство подпольной организации помогало Иржи Мрачеку в его скрытых действиях.
Его усилия к общей радости увенчались успехом: всех четверых записали в партию, которая направлялась в Дрезден.