– Максим!
Молчание.
– Максим!
– Что?
– Не спишь?
– Нет.
– О чем думаешь?
– Думаю о том, что хорошо бы сейчас попариться в баньке.
Иржи Мрачех усмехнулся, пододвинулся поближе к Глушанину. Лицо его едва белело в предутреннем полумраке.
Глушанин спросил:
– А ты почему не спишь?
– Да вот… я решил переговорить с Брохманом. Будь что будет! Не думаю, что вызову у него подозрение.
Глушанин сел на соломе и поджал под себя ноги. Что, если и в самом деле рискнуть? Ведь Брохмана никак не обойти. А если Брохман не пойдет на крючок? Тогда что? Кто знает, что у этого Брохмана на уме? Но и другого выхода нет. Нет выхода. Сколько раз друзья обсуждали этот вопрос, а к чему пришли? Как ни верти, как ни прикидывай, а все упирается в Брохмана. Время уходит, потом его не догонишь. Дрезденский пересыльный лагерь – не Бухенвальд. Там были друзья, много друзей. Там была хорошо слаженная подпольная антифашистская организация. А здесь? Здесь ничего нет. Здесь большинство заключенных – уголовники, самая ненадежная и неустойчивая публика. Эти за деньги, за жалкую подачку готовы отца родного посадить за решетку. Для них ничего нет святого.
Староста четвертого барака Брохман тоже уголовник. На его счету не один десяток жертв. Изувечить или забить до полусмерти заключенного для него все равно, что плюнуть. Поэтому нельзя медлить. Но заранее нужно все предусмотреть. Идя на явный риск и в некотором роде на провокацию, следует считаться с последствиями, которые могут произойти. Вариант, который Мрачек предлагает сейчас осуществить, принадлежит, собственно, Глушанину. Были и другие варианты. Предлагал их Слива, предлагал Боровик, но все они слишком ненадежны.
В конце концов все согласились с Глушаниным. И хотя его вариант не давал полной уверенности в успехе, все-таки он имел под собой реальную базу. Глушанин предлагал припугнуть старосту Брохмана. Не прямой, конечно, угрозой, а как бы случайным намеком. А там уже, судя по результатам, действовать дальше. Дело вот в чем: Глушанину удалось выяснить из разговора заключенных, что Брохман родом из Судет, но вовсе не немец, за которого себя выдает. На этом и построил Глушанин свой план.
– А не болтовня это? – спросил недоверчивый Боровик.
– Откуда же я могу знать? – ответил Глушанин. – Проверить трудно. Родители его, надо полагать, давно на том свете. Ведь и детенышу их сейчас, пожалуй, под пятьдесят подошло.
– А чего бояться? – высказался Слива. – Если разговоры такие ведутся, то они рано или поздно дойдут и до Брохмана. Дело только во времени. Возможно, они дойдут и до гестапо, и тогда Брохману все равно не ходить в капах. Я за то, чтобы переговорить с Брохманом, пока он сам ничего не разведал.
Оставалось решить, кому заговорить с Брохманом. Вот это и нужно было хорошенько обдумать. Ни Глушанин, ни Боровик для такой роли не подходили. К русским Брохман относился особенно враждебно. Значит, оставалось решить, кому из двух поручить рискованный разговор: Мрачеку или Сливе. И вот Иржи Мрачек сам заговорил об этом.
Молчание затянулось. Мрачек подумал, что Глушанин заснул. Он спросил громче:
– Ну, что же ты скажешь?
– Придется переговорить. Хоть и сволочь порядочная этот Брохман, а придется.
– Я тоже так думаю.
– Что думаешь? Что придется или что он сволочь?
– И то и другое.
– Да… пробуй. Выбора у нас нет.
– Сказать ребятам?
– Не торопись! Пусть отдыхают пока.
Тускло светившие лампочки сразу погасли. Это означало, что через полчаса раздастся свисток дежурного, потом подъем, умывание и угон на работу. Четвертый барак, где жили друзья, разгружал в эти дни на воинской платформе вагоны со снарядами и минами. Работа на железнодорожном узле облегчала побег, но отсутствие Боровика, которого Брохман, как назло, ежедневно наряжал на работу в город, в авторемонтные мастерские, задерживало осуществление плана.
Не дожидаясь звонка, Мрачек спустился с нар, обулся и вышел в коридор. В бараке был мрак кромешный, гнетущая тишина. В этот час особенно глубок сон уставших, физически изнуренных людей. Работали они ежедневно от зари до зари, с получасовым перерывом на обед. Завтракали до выхода на работу. Ужинали по возвращении. Обед, состоявший из свекольной похлебки и двухсот граммов суррогатного хлеба, только поддерживал тепло в организме. Перед каждым заключенным в перспективе стояла, как призрак, голодная смерть. Больных, не выходивших на работу, не кормили. Поэтому заболевшие люди, через силу волоча ноги, строились в колонну и вместе со всеми шли на объекты. К чему только не прибегали люди, чтобы скрыть симптомы болезни! Заведомо было известно, что ждет больных и негодных к труду: их изолировали и уничтожали.
Мрачек вынул из пачки одну из пяти сигарет, положенных на день, и закурил, но как только увидел Брохмана, идущего к рукомойнику с грязным полотенцем в руках, притушил сигарету и сунул ее назад в пачку.
– Что тебе не спится? – грубо спросил Брохман.
Это был низкорослый, широкогрудый и плечистый детина, волосатый до безобразия. Нос у него был приплюснут. Рыжая густая щетина покрывала его грудь. Руки до локтей так заросли, что были похожи на швабры.
– У меня дело к вам, – стараясь, чтобы голос звучал приглушенно и заискивающе, проговорил Мрачек. – Вы знаете, господин Брохман, мое старание и мое уважение к вам…
– Ко мне? – хмыкнул староста. Видно, он уже и сам не верил в то, что его может уважать кто-нибудь. – Как тебя звать-то?
– Рудольф Конечный.
– Чех?
– Да.
– За какие же мои доблести ты проникся уважением ко мне? – рассмеялся Брохман, обнажив мелкие, но изумительно белые зубы.
– За ваше справедливое отношение… ко мне.
Брохман стер улыбку, прищурил свои круглые глаза и пристально всмотрелся в худое, осунувшееся лицо заключенного, обтянутое желто-бледной кожей. Отчетливо проступали на этом лице челюсти и скулы.
Мрачек выдержал его взгляд.
– Хм… Ну, и что же дальше ты пропоешь? – спросил Брохман и неторопливо перекинул широкое полотенце через плечо.
Мрачек оглянулся и перевел глаза на дежурного, стоящего у табуретки.
– Тут неудобно.
Староста энергично кивнул головой в сторону двери и направился к выходу. Мрачек последовал за ним.
Остановился Брохман у длинного, на полсотню сосков, рукомойника.
– Так, – сказал он. – Выкладывай!
– Я не питаю к вам дурных чувств и не хотел бы, чтобы у нас был другой староста. Да и многие не хотят…
– Без предисловий, – оборвал его Брохман. – Мне наплевать на то, хочешь ты или не хочешь.
Подавив в себе чувство отвращения к этому зверю в образе человека, Мрачек разыграл смущение. Он продолжал тем же доверительным, заискивающим тоном:
– Слушок про вас пустили… Говорят, что вы из Судетов…
Брохман заметно насторожился.
– Дальше?
– И будто вы не из немцев, а… – Мрачек кашлянул в кулак. – И если это дойдет до политического отдела, то могут возникнуть неприятности…
Сверх всяких ожиданий, Мрачек попал старосте в самое больное место. Брохман сразу изменился в лице, побледнел и дико взглянул на него.
– Я нарочно встал пораньше, чтобы предупредить вас… с глазу на глаз.
Брохман схватил Мрачека повыше локтя и так сжал руку, что крепкий Иржи едва сдержал крик.
– Кто треплется? Кто? Говори! – потребовал Брохман.
– Я узнал через второе лицо, но могу узнать точно… Вы ведь сами понимаете – люди боятся болтать лишнее.
– Дознайся. И скажи мне. Я… – он не договорил. И глаза его и лицо налились кровью.
– Узнаю обязательно, на этой же неделе, – пообещал Мрачек и отошел от старосты. Но неожиданно повернулся, сделав вид, будто вспомнил что-то, и подошел к умывальнику. – Господин Брохман, пожалуй, можно узнать и раньше… Есть один человек… Он может выяснить, потому что сам слышал… Вы бы поговорили с ним.
Староста испытующе посмотрел на Иржи.
– Фамилия?
– Боровик, – ответил Мрачек, – русский из третьей бригады. Он, правда, трусоват, но вы попробуйте.
– Русский? – переспросил Брохман.
– Да, русский. Я бы и сам мог попытаться, да как? Он в городе работает. Если бы его на день-два к нам перевести в бригаду. Я бы выждал удобный случай и заставил его разговориться.
Брохман призадумался, потом угрюмо сказал:
– Ладно, иди…
На следующее утро Боровик работал вместе со всеми. Но возможность побега была исключена. Разгрузка вагонов прекратилась засветло – не подали машин, на которые грузили снаряды и мины.
Прошел еще один день, не изменивший положения. Подходил к концу другой. В пять часов заключенных построили в колонну, чтобы вести в лагерь, – опять не подали машин. Брохман провел перекличку, охранники для верности пересчитали заключенных по рядам. Они знали, что в случае побега оставшиеся часто откликаются за тех, кто бежал.
Колонна тронулась и цепочкой перевалила через станционные пути.
Охранники торопились, покрикивали на отстающих. Они побаивались надвигавшейся грозы. Всю западную сторону неба уже заволокли густые черные тучи. Рокотал майский гром. Извилистые и ломаные линии молний полосовали небо. Ветер гнал по земле облака пыли.
У шоссе колонну вдруг остановили и повернули обратно. Оказалось, к платформе подошли два десятка грузовиков, надо было продолжать разгрузку.
– Живей! Живей! – командовал Брохман.
Заключенные нехотя принялись за перегрузку ящиков из вагонов на автомашины.
В самый разгар работы, когда уже половина состава была разгружена, небо треснуло, разломилось надвое и громыхнул такой удар грома, что Брохман, к удивлению заключенных, осенил себя широким крестным знамением и тут же полез под вагон; его примеру последовали охранники.
Ливень обрушился на землю. Заключенные поползли было под вагоны, но послышался окрик Брохмана:
– Таскайте, таскайте, собаки!
И люди принялись таскать. Сразу же они промокли до нитки. Косой крупный дождь хлестал в лицо. Смертоносные ящики скользили в мокрых ладонях.