На разгрузке работали четверками. Слива и Боровик вытаскивали ящики из вагонов, а Мрачек и Глушанин подхватывали их прямо с рук, относили и складывали на грузовики.
Дождь начал редеть, но потом ударил с новой силой. С платформы, с крытых вагонов ручьями сбегала вода. Между путями расплылись сплошные лужи. Начинало темнеть.
Мрачек и Глушанин, занятые переноской ящиков, даже не обратили внимания на то, что три или четыре раза сряду груз им подал один Слива. Они и дальше не заметили бы отсутствия Боровика, если бы Антонин не сплошал: еще немного – и он уронил бы ящик под вагон.
Глушанин испуганно посмотрел на Антонина, тот приложил палец к губам: молчание!
Когда в вагоне осталось не более десятка ящиков, снова появился Боровик.
– Ну, все! – сказал он Сливе. – Пан или пропал. Или сейчас, или никогда…
– Тихо, тихо… – предостерег его Слива. – Говори спокойно, – хотя у него самого сердце так и рвалось из груди.
– Соседний состав вот-вот отойдет. В голове паровоз под парами, против нас – вагон, там в полу огромная дыра. Я пробовал, можно залезть внутрь.
– Хорошо, – сдерживая волнение, ответил Слива, – я шепну ребятам, а ты попытайся сдвинуть вторую дверь.
Когда подошли Мрачек и Глушанин, Слива передал им слова Боровика.
Глушанин выпрямился, расправил плечи. Он не сказал ни слова, только крепко сжал своей сильной рукой плечо Сливы.
Но усилия Боровика ни к чему не привели, вторая дверь не подавалась. В горячке и спешке он не сообразил, что она заперта снаружи. Воспользоваться узким окном, через которое Боровик перебирался на ту сторону состава, было трудно. Тогда он решил отпереть и отодвинуть дверь с наружной стороны. Ловкий и юркий, он снова полез в окно, и через считанные минуты дверь подалась…
– Под нашим вагоном никого нет. Где ребята? Как бы нам не упустить случая.
– Сейчас подойдут. Ты не волнуйся, – успокаивал друга Слива.
Мрачек и Глушанин не появлялись еще минуты две-три. Отлично понимая, что второй раз такой удобный случай уже не повторится, они торопились изо всех сил.
Подойдя к вагону, все четверо легко вскочили в него. Действовали молча. Первыми перебрались на другую сторону Боровик и Слива и тут же залегли в лужах. Потом они ползком доползли до намеченного вагона. Не успел Боровик, лезший вторым, скрыться в отверстии пола, как под вагоном показались Глушанин и Мрачек.
– Ну, а если состав… – Антонин хотел сказать: «Если состав простоит еще час, в какое мы попадем положение?» – но гудок паровоза оборвал его на полуслове.
Состав заскрипел, рывком сдвинулся с места и плавно покатился.
Друзья сидели тесной кучкой, плечами прижавшись друг к другу. Они на свободе. Свобода! Вот она, вожделенная свобода, о которой они мечтали в свои каторжные дни и бессонные ночи, ожидание которой помогло им пережить черные годы неволи!
Состав, погромыхивая на стрелках, миновал станционную зону и стал набирать скорость.
Поезд удалялся от Дрездена…
Глава третья
1
– Стоп! – тихо сказал подполковник Мрачек, шедший впереди, и поднял руку.
Его товарищи остановились, вглядываясь вперед.
Это произошло на другой день после побега из Дрездена. До сих пор удача сопутствовала им. Покинув на глухом полустанке вагон, четверо друзей, прикрываясь ночной темнотой, все дальше уходили от железной дороги. К рассвету они без всяких приключений, никого не встретив на пути, достигли леса. Тишина, полумрак, прохлада встретили их. Углубившись в лес, товарищи сделали привал и потом продолжали путь дальше. Часа через четыре новый привал, и снова в дорогу. Одно стремление владело ими: как можно скорее раздобыть одежду и еду, сбросить с себя лагерные брезентовые комбинезоны. Появляться в населенных пунктах с номерными знаками на груди и спине было равносильно гибели. Острый голод все больше давал себя знать, их тянуло к жилью.
Сквозь стволы редких деревьев они увидели прижавшийся к земле, почерневший прошлогодний стог сена.
Мрачек сделал знак оставаться на месте, а сам крадучись пошел к стожку.
Глушанин, Слива и Боровик, воспользовавшись нежданной передышкой, тотчас же опустились на травку. Здесь, в лесу, она робко проклевывалась сквозь слой прошлогодних листьев. Мрачек обошел вокруг стожка, осмотрелся и более уверенно крупным шагом пошел куда-то в сторону.
Это не удивило беглецов. Действия подполковника Мрачека они привыкли принимать беспрекословно. Кто-нибудь должен быть старшим. С той минуты, как они покинули товарный вагон, старшим был единодушно признан подполковник Мрачек. Он отлично ориентировался на местности, вносил поправки в маршрут движения, и все соглашались с ним, чувствуя его уверенность. Он всегда шел впереди, выбирал места для привалов.
Из разведки Мрачек вернулся через полчаса. Подойдя к друзьям и опустившись на колени, он сказал:
– Вольер.
– Что такое? – Глушанин наморщил лоб.
– Вольер, – повторил Мрачек.
– Не понимаю. Откуда здесь вольер? Я видел вольеры на сельскохозяйственной выставке в Москве. Птица сидела в них.
– Вот, вот. Здесь фазаний вольер. Состоятельные люди разводят фазанов, а потом охотятся на них.
– И красивые фазаны? – спросил Глушанин.
– Фазанов не видел, но наткнулся на охотничий домик. К нему ведет тропинка от стога. И что любопытно: в домике сейчас ни души, но, безусловно, люди живут в нем.
– Можно чем-нибудь поживиться? – быстро спросил Слива.
– При условии нарушения уголовного кодекса – можно.
– Плевать на кодексы! Идет война, и мы во вражеской стране. Нас травят, душат в газовых камерах, жгут в крематориях, а ты говоришь о кодексе! А в лагери тебя упрятали как, без нарушения кодекса? – в сердцах спросил Глушанин.
Мрачек вскинул брови: не ждал, что его шутка вызовет такое возмущение.
– Ты прав, Максим. Меня кодекс не смущает. Пойдемте.
Лес расступился перед ними, открыв полукруглую поляну.
На ней стоял небольшой домик, аккуратно рубленный, под шестискатной крышей, крытой щепой. Строение было обнесено плетеной изгородью.
– Может быть, за это время хозяева вернулись? – высказал опасение осторожный Боровик, окликая Мрачека, который смело направился к домику.
– Не думаю. А если и появились, значения это не имеет. А тебя, – он повернулся к Боровику, – я попрошу стоять у плетня, вести внешнее наблюдение, пока мы будем нарушать уголовный кодекс.
Глушанин ухмыльнулся.
Перед домиком торчали четыре колоды. Из лотка выползали пчелы, расправляли крылышки и, жужжа, улетали на работу. Тут же, нахохлившись, чинно прохаживалась белая клушка. Вкруг нее копошились и попискивали желтые пушистые цыплята. У самой стены стоял плотничий верстак, заваленный свежими виточками стружек. В стене торчал остро отточенный топор, и на лезвии его ослепительно играли лучи утреннего солнца. На подоконнике настежь раскрытого окна из деревянного ящичка тянулся к свету остренькими перышками лук.
Мрачек, Глушанин и Слива вошли в домик. Действительно, ни души. Пахло какими-то травами, пересушенным бельем. На этажерочке равнодушно и монотонно потикивал будильник. Со стены, из дубовых лакированных рамок, смотрели на непрошеных гостей усатая старуха и неестественно улыбающийся старик.
– А это что за субъект? – Глушанин взял с этажерки портрет кабинетного размера в медной проволочной оправе.
На снимке был изображен эсэсовец лет двадцати пяти в чине унтерштурмфюрера. Он был снят на фоне местности, которая показалась Глушанину удивительно знакомой. Максим быстро перевернул снимок и на обороте прочел по-немецки: «Дорогим папе и маме от сына Карла. Привет из Кисловодска».
– Ишь ты, сволочь, куда забрался! – пробурчал Глушанин. – Интересно знать, унес ты оттуда голову или там ее оставил?
Прошли во вторую комнату, немного больше первой. Здесь стояли широкая двуспальная, под дуб, кровать, платяной шкаф, ножная швейная машина и небольшой туалетный столик.
На ковре у кровати висели ружье двуствольное центрального боя, пятизарядная малопулька и охотничьи принадлежности: рожки, сворки, поводки, патронташи, набитые медными гильзами, ягдташи, охотничьи ножи.
Глушанин снял ружье.
– Братцы, ижевка! Наша!
Антонин снял малопульку, оглядел ее и передал Глушанину.
– Тоже, видно, ваша, – сказал он.
Лицо Глушанина расцвело, словно радуга.
– Определенно наша! Тула! Тула-матушка!
– Видно, сыночек подарки присылал, – с недоброй иронией проговорил Мрачек. – Трофеи… Ну, друзья, мешкать нечего. Приступим к делу, а то еще, чего доброго, с хозяином придется беседовать, а это не совсем желательно.
Двустволка, мелкокалиберка, патронташ, коробка с патронами, три охотничьих ножа, туристский костюм, сшитый, видимо, для сына, кожаная куртка-безрукавка, две сорочки и финка, пара ботинок, высокие болотные сапоги, полголовки голландского сыра, котелок, две коробки спичек, три пачки галет, пачка трубочного табака – вот точный список того, что беглецы «позаимствовали» у беспечного хозяина.
Уже покидая дом, Мрачек обратил внимание на пачку писем, лежавшую на туалетном столике. На многих из них был указан адрес: «Кенигштейн».
Выйдя из дома, друзья опешили: у плетня не оказалось Боровика.
Антонин обошел вокруг домика – никого. Заглянул в сарай – пусто.
Обеспокоенные непонятным исчезновением Боровика, друзья не знали, что предпринять. Только выйдя за ограду, увидели они своего товарища, бегущего им навстречу со всех ног.
– Хозяин нашелся! И хозяйка! – доложил он скороговоркой.
– Как?
– Где?
Боровик рассказал. Он прохаживался по краю поляны и обнаружил тропку, ведущую в лес. Стараясь не упускать из виду поляны и дома, он прошел метров двадцать по тропинке и явственно расслышал человеческие голоса. Прислушался. Разговаривали двое, мужчина и женщина, и, кажется, на немецком языке. Разговаривали мирно, спокойно. Сжигаемый любопытством, Боровик начал осторожно, крадучись продвигаться вперед.
– И вот вам картинка, – закончил он. – Небольшой пруд. Старуха полощет белье, а старик сидит, развалившись в плетеном кресле, и дымит трубкой. Семейная идиллия! И всего-навсего метрах в ста отсюда.
– Ну и леший с ними! Пусть наслаждаются природой, – бросил Глушанин.
– И поблагодарят гостей за деликатность, – добавил Слива. – Их сынок, наверно, поступает иначе: выходя из дома, он поджигает его.
– А хозяев вешает, – добавил Мрачек.
2
В полдень, после первого за все эти дни завтрака, друзья основательно отдохнули и занялись распределением трофеев. Глушанин стоял за то, чтобы Мрачек сделал это по своему усмотрению, но Мрачек решительно запротестовал. Он предложил провести жеребьевку в два круга. В первом разыграть вооружение, во втором – одежду и обувь.
– Ну, а если мне попадется эта финская блуза, как я ее на себя натяну? – смеялся Глушанин.
Ему разъяснили, что в этом случае ее можно будет полюбовно обменять на что-нибудь другое.
Двустволка досталась Боровику, мелкокалиберка – Мрачеку. По ножу получили Глушанин и Слива, а третий, отдельно разыгранный нож, тоже достался Боровику.
Глушанин выиграл туристский костюм, пришедшийся ему впору, Мрачек и Боровик – сорочки, которые они натянули на себя поверх лагерных, а Слива – кожаную безрукавку и финскую блузу.
Болотные сапоги выиграл Боровик, но они были так велики ему, что он отказался от этого выигрыша в пользу Мрачека. А ботинки достались Антонину Сливе.
Довольные своим недюжинным успехом, подкрепившись едой, друзья, прежде чем уснуть, долго болтали. Разговор вертелся вокруг города Кенигштейна. Этот город, судя по адресу на письмах, находился где-то неподалеку от леса и фазаньего вольера.
– Эти места я хорошо помню из истории, – сказал Глушанин. – В Кенигштейне должна быть крепость или замок, точно не помню.
– Раньше была крепость, я тоже знаю, – подтвердил Мрачек. – Но сохранилась ли она сейчас – сказать затрудняюсь.
– Здесь в тысяча восемьсот тринадцатом году бились с французами русские гвардейцы – преображенцы, семеновцы, измайловцы. Целая гвардейская дивизия. Да, кажется, кроме гвардейских, были и линейные части, и даже моряки. Их окружил Наполеон, но наши с боями прорвались в Богемские леса. И не просто прорвались, а прихватили с собой несколько тысяч пленных, до сорока орудий и в придачу маршала Вандама. Со своими частями русские соединились у города Шенау…
– Теплиц-Шенау, – поправил Мрачек. – Скоро мы дойдем до него.
Русские бывали здесь? В Богемских лесах? В Кенигштейне и Теплиц-Шенау? Нет, об этом Антонину не доводилось слышать. Глушанин назвал тысяча восемьсот тринадцатый год. Верно. В двенадцатом году Наполеон добрался до Москвы. Значит, это произошло после знаменитой Бородинской битвы.
Мысли перенесли Антонина в Москву, на Красную площадь; ярко развернулась перед ним картина ноябрьского парада. Стройные, плотные ряды – локоть в локоть, плечо в плечо, нога в ногу. Крепкие руки. Мужественно-радостные, открытые лица советских воинов, обращенные к мавзолею…
Да! Вот она, русская гвардия… Видно, и здесь, в этих самых лесах и, возможно, на этой полянке, где они сейчас отдыхают, бились русские насмерть с теми, кто посягнул на честь и независимость их родины. Антонин с внезапным волнением внимательно посмотрел на Глушанина, потом на Боровика. Первый сидел, обхватив согнутые в коленях ноги, и вслух припоминал подробности битвы русских с французами, а второй лежал на животе, опершись на локти, и внимательно следил за попытками жучка с золотистыми полированными крылышками взлететь вверх. Друзья… Настоящие друзья!
От сознания, что близки и ясны сроки победы, что эта победа неминуема и неизбежна и что сам он еще так мало сделал для приближения ее, у Антонина кровь бросилась в лицо. Подумаешь, велико геройство отсидеть в лагере пять лет! Другие бьются в открытую, побеждают, а он… Впрочем… И тут ему вспомнились слова немца Рудольфа, который говорил с Мрачеком и Сливой при первом их знакомстве в Бухенвальде: «Пережить все самому в этих лагерях смерти, не потерять лица и достоинство коммуниста и сохранить себя для грядущих боев – это уже победа». Да, он прав, этот мужественный старик. Прав, но… Все ж этого мало. Надо стремиться к немедленному действию. Человек не должен жить вчерашним днем. Люди идут вперед. Люди поднимаются на вершины истории, с высоты которых виден завтрашний день. Вместе с борющимися людьми нужно подняться на гребень этих вершин…
Лес был до краев залит полуденной теплотой. Разморенный, опьяненный густыми, томительно-сладостными лесными запахами, уже дремал Боровик, а Мрачек и Глушанин продолжали беседу. Слива оторвался от своих мыслей, прислушался. Он лежал навзничь, с закрытыми глазами; его тоже можно было принять за спящего. До его сознания дошли слова Мрачека:
– Я долго колебался, дорогой Максим. Мне легко говорить о том, каким я был в то время, и это потому, что сейчас я уже ясно вижу свою дорогу. Я другой. Как много спорил со мной Антонин, а я все твердил свое. Я смеялся над ним и над призывами коммунистов поднять народ на борьбу. Я не верил в то, что твоя страна сумеет один на один выстоять в схватке с фашистской Германией. Я растерялся, ожесточился, ну, а теперь… – в глазах его блеснул горячий огонек, – теперь я постараюсь показать, на что я способен.
«Дорогой Иржи! Каким вы стали! Если бы вы только знали, как я рад за вас, – думал Слива. – Да, дорогой, мы еще покажем врагам, на что мы способны! Они еще нас узнают!»
3
На шестые сутки беглецы подошли к барскому хуторку, состоящему из десяти нарядных разностильных домиков. Стояло раннее утро. Солнце еще не обогрело остывшую землю. Хутор раскинулся на живописном месте, на склоне горы, густо поросшей хвойным лесом. Внизу, куда выходили зады дворов, бойко журчал небольшой ручеек.
В хуторе еще спали. Но ясно доносилась откуда-то одинокая песня. Она-то и привлекла друзей к селению.
Они залегли в кустах.
Слова песни на расстоянии разобрать было трудно, но ее тихая напевность и голос певуньи очаровали их. Ни один из беглецов давно не слышал такого пения: оно хватало за сердце, волновало кровь. Песня то затихала, опускаясь до низких, ласкающих слух звуков, то вдруг поднималась ввысь, крепла, наливалась силой и гневом.
– Поет чешка! – твердо сказал Мрачек.
– Верно, Иржи! – подтвердил Слива.
Мрачек молча поднялся и пошел вниз, к ручью.
Спустя несколько минут голос, поднявшийся до высоких нот, вдруг оборвался. Мир как будто опустел с последним звуком, – так хотелось друзьям слушать песню еще, еще… до бесконечности.
«И зачем Иржи пошел туда? – подумал Глушанин. – Пошел и спугнул песню».
Назад Мрачек вернулся вместе с девушкой лет семнадцати. Она была в простом деревенском платье. Обычное спокойствие оставило Мрачека. Он был как-то взвинчен и крепко сжимал челюсти; видно было, как на его худом лице движутся мышцы. В глазах девушки светились радость, и испуг, и любопытство, и недоверие.
– Вот наша новая знакомая, Влада, – сказал Мрачек, опускаясь на землю. – Это она нас заворожила своей песней.
Влада поставила на землю большой запотевший кувшин с холодным топленым молоком, положила на колени Мрачека буханку темного крестьянского хлеба и после этого каждому подала руку. Глаза ее загорелись, когда она узнала, что среди беглецов двое – русские. Слухи о том, что русские подошли к границам ее родины Чехословакии, проникли и сюда, на этот хутор, стоящий в восемнадцати километрах от железной дороги.
Пока беглецы насыщались чудесным молоком, заедая его хлебом без всяких примесей, Влада поведала свою печальную историю.
Случилось это в конце сорок второго года. Вместе с матерью они попали в трудовые лагери, а оттуда их забрал немецкий кулак Кригер и привез на свой хутор. Они доят кулацких коров, кормят свиней, чистят конюшни и свинарники, поливают огороды, стригут овец. Работы много. Слишком много. За детьми Кригера ухаживает француженка. Тоже из лагерей. А кухаркой работает русская из города Мценска. Отец? Отец Влады – она сомкнула на минуту свои почти прозрачные веки – неизвестно где: может быть в лагерях, может быть убит. Его еще в тридцать девятом году схватили гестаповцы. За что? За то, что у них на квартире висели портреты: Ленина, Климента Готвальда. Если бы отца не арестовали, он вступил бы в коммунистическую партию. Он так и говорил. Бежать сейчас Влада не может, не хочет: она не имеет права бросить старую мать, у которой она единственная опора. Но Влада твердо верит, что скоро придут русские советские люди и освободят их из неволи.
– Обязательно придут, дочка, – ласково подтвердил Мрачек.
Влада рассказала доверчиво, что мечтала стать певицей; она пела в деревенском хоре, и знающие люди говорили, что у нее хороший голос.
– И будешь певицей, – обнадежил Глушанин. – Твоя жизнь вся впереди. За нее будем биться мы и миллионы таких же, как мы, простых людей. Запомни, Влада, что это сказал тебе капитан Советской армии Максим Глушанин.
– Максим Глушанин, – с чешским акцентом повторила Влада.
– А ты не боишься, что хозяин проснется и хватится тебя? – спросил Мрачек.
Нет, она не боится. Старого Кригера нет дома. Он уже второй день в Теплиц-Шенау.
– Далеко отсюда до этого города? – поинтересовался Слива.
– Восемнадцать километров.
Стали прощаться. Влада поочередно подходила к каждому и, крепко обняв, целовала в губы.
Даже суховатый Глушанин расчувствовался. Плотно сжав губы, он вдруг поднял хрупкую, тоненькую Владу своими сильными руками на воздух и, держа ее на весу, расцеловал по-русски, троекратно.
– За всех, – сказал он.
4
К Теплиц-Щенау подошли ночью.
Город был знаком Мрачеку. Когда-то, в молодые годы, он был здесь на экскурсии. Мрачек рассказывал о достопримечательностях города, но друзья не слушали его. Перед ними стояла конкретная цель – запастись продуктами. Все дело в том, как их раздобыть.
В город вошли через темный переулок; потянулись слепые, замаскированные от налетов особнячки, по-немецки строгие, обнесенные оградами.
И странным показалось, что из окна крайнего дома проливался на улицу откровенный яркий свет.
Друзья, сохраняя между собой короткие интервалы, шли по тротуару, готовые при малейшей опасности юркнуть в первую попавшуюся калитку.
Когда до особняка со светящимся окном осталось метров двести, беглецы наткнулись на человека, сидящего у края тротуара. Держась за левую ногу и покачиваясь из стороны в сторону, он тихо стонал. Второй стоял рядом с ним, наклонившись и опершись руками о колени. На тротуаре валялся, преграждая дорогу, большой открытый ящик, заполненный бутылками.
– Что случилось, любезные? – обратился к ним Мрачек по-немецки.
Тот солдат, который наклонился над лежащим, выпрямился. Его, вероятно, насторожила необычная одежда Мрачека и его спутников.
– А вы кто такие? – спросил он подозрительно.
– Я оберштурмбаннфюрер Цвейфель, а это мои люди… Идем на охоту. Что у вас здесь происходит?
Солдат вытянулся, вздернул подбородок, опустил руки.
– Несчастье, господин оберштурмбаннфюрер… Несчастье. Ногу вывихнул Мориц. Идти не может. А господин полковник приказал доставить шампанское… Мы весь город обшарили, пока нашли его.
– Как фамилия полковника? – почти строго спросил Мрачек.
– Господин Витгоф… Я его шофер.
– А-а-а, – довольным голосом протянул Мрачек, будто Витгоф был его родственник, и наугад добавил: – Выпить он не промах.
– Ой, не промах, господин оберштурмбаннфюрер. Завтра опять выезжать на фронт… А тут железный крест пожаловали, – разболтался солдат.
– Кто там у него? – спросил Мрачек.
– Двое господ и три дамы… Я даже представить себе не могу, как они вольют в себя это шампанское. А ведь мы убили добрых два часа на его поиски. Они уже и так нагрузились сверх всякой меры. Смотрите, что вытворяют, – солдат повел рукой в сторону освещенного особняка. – Настежь распахнули окно… Скандал! Хорошо, что янки еще до сих пор не пожаловали с визитом…
– Да… Сразу можно сообразить, что без Витгофа тут дело не обходится, – поддержал его Мрачек.
Солдат неодобрительно помотал головой. Нетрудно было заметить, что он тоже под градусом.
Ни Глушанин, ни Боровик, ни Слива не могли взять в толк, что затевает их вожак Мрачек. Все трое стояли безмолвно в ожидании дальнейшего развития событий. А Мрачек наскоро соображал, как привести в исполнение мгновенно родившийся в его голове план. Смущало его то, что Боровик не понимал по-немецки. И все-таки он сразу нашел выход из положения.
– Лейтенант, – обратился он к Сливе, – помогите донести ящик с вином. А вы, – сказал он Глушанину и ткнул пальцем в сторону Боровика, – вдвоем поможете дойти потерпевшему.
Только сейчас, когда необычная процессия двинулась вперед, друзья Мрачека поняли, что он затеял. В особняке – трое мужчин, плюс эти два солдата (женщины не в счет). Все навеселе, иначе бы не рискнули распахнуть окно. А их четверо, у них двустволка, мелкокалиберка.
В нескольких шагах от дома Мрачек, шедший, как всегда, впереди, бросил коротенькую фразу по-чешски:
– Попробуем накрыть. Смелее!..
– Что вы сказали? – спросил шофер, тащивший вместе со Сливой тяжелый ящик.
– Шумит, уж больно шумит твой хозяин, – ответил Мрачек.
– И не говорите.
Действительно, пьяные выкрики вырывались из окна на улицу. Женский голос неуверенно напевал старинное немецкое танго «Ин дер Нахт».
Во дворе у входа в особняк стоял лимузин «Мерседес», обезображенный камуфляжем.
Мрачек пропустил в калитку Сливу. Вслед за ним хотел пройти шофер, но Мрачек схватил его сзади за горло и повалил под ноги. Шофер выпустил из рук край ящика и едва не придавил им ногу Сливы.
Подоспели Глушанин и Боровик. Фашистского солдата с ними не было.
– Куда дели? – спросил Мрачек.
– Все в порядке, Иржи, – шепнул Глушанин. – Одежонку прихватили. Пригодится.
Они сняли с шофера обмундирование и оттащили тело в сад за домом. Начали совещаться. А в доме продолжался кутеж.
– Действуем все вместе, – инструктировал Мрачек. – Ни одного выстрела…
Когда через переднюю и коридор прошли в кухню, из комнаты выбежала горничная с подносом в руках, заставленным грязной посудой. Глаза ее округлились от ужаса. Если бы Боровик во время не подхватил поднос, она выпустила бы его на пол и наделала бы шуму. Кухонным полотенцем связали ей руки, салфеткой перевязали рот. По указанию Мрачека Слива вывел перепуганную служанку из дома в сад и там, в глубине, привязал ее к дереву.
В столовой заиграл патефон. Кто-то с ожесточением начал выбивать о паркет чечетку. Доносились подбадривающие пьяные выкрики. Затем патефон умолк.
В дверях появились Мрачек, Боровик и Глушанин.
За большим круглым столом, заставленным блюдами и бутылками, развалился на кресле полковник. Ворот его мундира был расстегнут. На коленях он держал яркорыжую немолодую женщину. Против него, повалившись головой на руки, полулежал-полусидел капитан – видно, пьяный до беспамятства. На полу у широкой тахты стоял на коленях пожилой седой мужчина в штатском костюме, а две женщины с диким хохотом колотили его по голове бархатной подушкой.
Посреди стола на высокой вазе красовался жареный поросенок, а на нем торчала военная фуражка с высокой тульей. С поросенка капельками стекал густой черноватый жир.
– Руки вверх, негодяи! Быстро! – громыхнул Глушанин.
Мрачек и Боровик подняли ружья к плечу.
То ли русская речь оказала магическое действие, то ли оглушил мощный голос Глушанина, то ли потрясла наружность вошедших, – во всяком случае никто не подумал оказать сопротивление. Да если бы кто-нибудь и захотел сопротивляться, то не успел бы. Глушанин вполне оправдал свою фамилию, как впоследствии любил смеяться Мрачек. Ударами кулака, точно пневматическим молотом, он сразил троих мужчин. Слива в это время опускал на окне ставень-жалюзи.
Пирующих связали, уложили рядком на полу, с полковника и капитана сняли обмундирование. В кабинете нашли автомат. У всех троих мужчин оказались пистолеты. Пока Мрачек и Глушанин шарили по ящикам стола и набивали объемистую полевую сумку документами и письмами, Боровик старательно укладывал в два чемодана обильную закуску, а Слива возился у «Мерседеса».
Работали быстро, уверенно, с нервным подъемом, но без горячки, без лишних движений. Сказывался лагерный опыт в расправе с предателями и провокаторами.
– Бензина много? – спросил Глушанин Сливу, когда закончили укладку и переоделись.
– Полный бак и две канистры в багажнике, друже капитан! – бодро ответил Слива, усаживаясь за руль.
Глушанин был теперь капитан в полном смысле этого слова, но только немецкий. Бриджи и особенно мундир плотно облегали его крепкое тело. Мрачек имел вид заправского немецкого полковника.
Все обросли щетиной недельной давности, но Боровик порадовал: он успел запастись бритвенным прибором.
Из темного дома через щели в закрытых ставнях уже выбивался дымок. «Мерседес» заурчал, сделал рывок, выровнял ход, выкатился со двора на шоссе и свернул влево. Примерно с полчаса не могли вымолвить ни слова. Антонин Слива вел машину с каким-то щегольским изяществом – так водят первоклассные спортсмены-любители или шоферы, соскучившиеся по своей профессии.
Когда стрелка спидометра подошла к цифре девяносто, сидящий по правую руку от Сливы «полковник» Мрачек сказал:
– Сбавь газ. Торопиться нам некуда.
Заговорили вдруг все сразу: и ведущий машину Слива, и сдержанный Мрачек, и молчаливый Боровик, и нетерпеливый Глушанин. Заговорили каждый о своем, не слушая и перебивая друг друга, будто у них вовсе не оставалось времени и они торопились поскорее выложить то, что у них накопилось на душе.
«Мерседес» светом своих фар слепил встречные машины, выхватывал из темноты то край крестьянской телеги, то вагон поезда, то светящиеся дорожные знаки. Издали набегали и мгновенно улетучивались, точно растворялись во мраке, одиночные домики, улицы деревенек, поселки, леса. Перед машиной плясали и бились о лобовое стекло расцвеченные фарами и похожие на огоньки жучки и ночные бабочки. Машина мчалась плавно, издавая протектором покрышек приятный, ласкающий слух шелест…