В эту ночь, когда по реке плыли подвижные костры, сын чешского народа Морава воскресил перед своими русскими товарищами страницу далекой истории.
Ян Гус был передовым, широко образованным человеком своего времени. Он окончил Пражский университет, преподавал в том же университете, потом был деканам факультета искусств и, наконец, дважды занимал должность ректора университета. Приняв сан священника, он стал проповедником в пражской Вифлеемской часовне. В ту пору, в первой половине пятнадцатого века, Чехия стонала под игом колонизаторов немцев. Они заполонили всю страну. Достаточно сказать, что в родном университете чехи составляли абсолютное меньшинство. Немцы сидели на шее крестьян в деревнях, на шее ремесленников и подмастерьев в городах. Безжалостно они эксплуатировали и тех и других. Но, кроме иноземцев, сидели на шее народа и местные феодалы, не менее кровожадные, чем немцы. А кроме феодалов, существовало многочисленное духовенство, поддерживавшее иноземное влияние и жестоко угнетавшее трудовой народ.
Гнет церковников, владевших несметными земельными богатствами, гнет немецких колонизаторов и отечественных феодалов создал в стране невыносимую обстановку. Классовые, национальные и религиозные противоречия достигли крайней остроты.
И вот раздался призывный голос Яна Гуса. Он был последователем и проводником идей своих предшественников, передовых людей Чехии четырнадцатого века: Яна Милича, Фомы Шпитного и других сторонников чешской народной реформации.
Гус проповедовал и писал на родном чешском языке книги, получившие огромную популярность в народе. Уже одно это вызывало яростную ненависть церковников и иноземцев. До Гуса проповеди и священные книги читались и писались только на латинском языке.
Учение его было понятно и близко народным массам. Он безжалостно и бесстрашно разоблачал злоупотребления католического духовенства, его ненасытную жадность, коварство, лицемерие и моральное разложение, требовал отчуждения церковных земель. Он заявлял, что служителям церкви не подобает иметь несметные богатства, что они не должны собирать непосильные для верующих налоги, не должны заниматься торговлей под видом отпущения грехов. Он требовал реформы католической церкви и возвращения к принципам первоначального христианства. Он призывал людей бороться за правду и оказывать неповиновение своекорыстным носителям власти. Он звал на борьбу с феодалами, угнетавшими народ, и выступал в защиту прав народа. Он ратовал против немецкого засилья в стране и, как подлинный славянин, доказывал, что Чехия должна жить и развиваться на основе самобытной славянской культуры. Он требовал и добился реформы Пражского университета и изгнания из его стен немцев, которые прочно обосновались там и занимали основные должности. Он настаивал на реформе чешского правописания и добился его очищения от всего наносного, чуждого, инородного.
Вот почему чехи по праву считают Яна Гуса основоположником чешского литературного языка.
Учение его носило не только реформаторский, но и резко антифеодальный, национально-освободительный характер.
И понятно, что это учение нашло живой отклик в самой гуще народных масс. Чем ожесточенней травили и преследовали Яна Гуса враги, тем сильнее и преданней любил его и почитал народ.
Немцы, церковники и феодалы не только ненавидели Яна Гуса, но и боялись его. И было за что.
Его дважды отлучали от церкви, а в тысяча четыреста четырнадцатом году церковный собор, созванный в швейцарском городе Констанце, потребовал явки Гуса. Собор объявил, что Ян Гус имеет право и должен оправдаться от возведенного против него обвинения в еретической деятельности.
Германский император Сигизмунд I гарантировал неприкосновенность Яна Гуса в Констанце и свободное его возвращение на родину.
Ян Гус поверил. Но чего стоят гарантии императоров, тем более в отношении людей, подобных Гусу? Стоило ему явиться в Констанц, как он тотчас же был схвачен и брошен в подземную тюрьму, где протомился более полугода, вплоть до своей казни.
Чего добилась церковь? Чего требовали от Яна Гуса католические инквизиторы? Они требовали отказа Яна Гуса от учения, которое он проповедовал. Их страшило это учение, потому что оно вдохновляло чехов на борьбу, подрывало вековые устои католической церкви.
Но Ян Гус не отрекся от самого себя. Он предпочел умереть – и умер на костре.
– Но дорого обошлась им смерть Гуса, – сказал Глушанин.
– Да, казнь Яна Гуса не внесла смятения в ряды борцов. Наоборот, она сплотила их. С его смертью обстановка в Чехии еще больше накалилась. Антифеодальное и национально-освободительное движение поднялось на высшую ступень. Да и не могла пройти бесследно расправа с человеком, чье имя стало символом правды и борьбы. Когда вести о казни дошли до Чехии, поднялось всеобщее возмущение. Против немецких колонизаторов поднялись тысячи чехов, сторонников Гуса, прозванных гуситами. Во главе их встал легендарный Ян Жижка. Спустя четыре года после смерти Гуса в Чехии вспыхнуло восстание, переросшее в войну, и эта война продолжалась пятнадцать лет. Гуситы, поддерживаемые всем народом, тесно сплоченные, твердо знающие, за что они бьются, стали грозой немецких поработителей. Вначале гуситы оборонялись, потом перешли в нападение. При одном слове «гусит» хваленые немецкие рыцари обращались в бегство.
– Опять вспыхнул огонь! – прервал Мораву Боровик. – Видите?
Партизаны вгляделись.
– На этот раз это тот огонь, которого мы ждали, – сказал Морава. – Как видите, Мрачек и Слива тоже отдали традиционную дань великому Гусу.
– Значит, благополучно выбрались, – откликнулся Глушанин.
На далекой вершине разгорался костер – все ярче и ярче. На какое-то время огонь пропал и снова возник. Друзья знали: Мрачек и Слива, по условию, заслоняли его – и так повторили, с минутными перерывами, до пяти раз. Затем пламя костра в последний раз взмахнуло своими жаркими крыльями и погасло навсегда.
– Теперь и нам можно на отдых, – сказал Глушанин.
– Будем надеяться, что Иржи и Антонин сделают все, что надо, и вернутся целыми и невредимыми.
Партизаны крупным шагом направились в гору, в сторону леса.
Глава восемнадцатая
1
Прошел уже месяц с тех пор, как Божена Лукаш встала за стойку буфета в клубе правительственных войск. Мысль о том, что она ходит по самой кромке бездны, подвергая себя смертельной опасности, заставляла ее быть начеку каждую минуту и взвешивать каждый свой шаг, каждое слово. Долго, осторожно и внимательно присматривалась она к людям, окружавшим ее, выискивая тех, кому можно доверить дело, ради которого она пришла сюда, жертвуя собою. Искала и не находила. Все люди казались ей на одно лицо: грубыми, злыми, живущими только собственными интересами. А время неумолимо бежало, и надо было решиться на первый шаг.
Божена спрашивала себя: как это сделать? На ком остановиться? Чем, какими признаками руководиться в выборе? И не знала, что ответить себе. Осторожность сковывала ее. Ошибка в таком деле равносильна смерти. Человек может тебя выслушать, согласится с тобой, посочувствует, а потом пойдет и предаст. Об этом ей постоянно напоминал Адам Труска.
– Смотри в оба, девушка, – говорил он. – Здесь так: споткнешься – не встанешь. Добьют лежачего и помолиться не дадут.
И все-таки Божена решилась и сделала первый шаг. Помог ей в этом тот же Адам Труска. Достаточно приглядевшись к людям, он привлек на свою сторону одного из командиров взводов и через него разузнал о солдате Богумиле Скибочке.
Божена легко нашла человека, носившего фамилию Скибочки. Адам сообщил ей точные приметы, подробно описал внешность. Скибочка – шахматист и всегда торчит в клубе за шахматной доской.
Знакомство произошло вечером. Шел киносеанс. Крутили немецкий фильм с участием Пата и Паташона.
Божена подождала начала последнего сеанса и стала убирать посуду и продукты: пора было закрывать буфет.
Торопливо направляясь к выходу, она увидела в шахматной комнате солдата – немолодого, лет тридцати пяти на вид. Он сидел, сгорбившись над маленьким столиком, и сам с собой играл в шахматы. По всем приметам это и был Скибочка. Божена подошла к столику и с показным интересом стала наблюдать за игрой.
Скибочка поднял голову и, смущенно улыбнувшись, спросил:
– Может быть, составите мне партию?
Божена кокетливо тряхнула головой.
– К сожалению, я не умею играть… Одно время пыталась научиться, но ничего не вышло.
Она не солгала. Так это и было на самом деле. Лет восемь назад ее посадил за шахматную доску Антонин Слива, стал объяснять ходы. Но учитель оказался слишком горячим: шумел, возмущался, торопил Божену, называл ее несообразительной и беспамятной. В конце концов они поссорились.
Солдат встал, загремев стулом.
– Я вас научу в два счета. Честное слово! Я тут из многих сделал шахматистов! Спросите киномеханика, писаря, помощника ротного – кто их научил? Скибочка.
«Ну вот, как раз я тебя и ищу», – подумала Божена.
– Садитесь, разберем одну нетрудную партию, – предложил Скибочка.
– Нет, после. Может быть, даже завтра. Сейчас я тороплюсь домой. Уже поздно, а в Праге ночью ходить небезопасно… Меня всегда провожает дядя, а сегодня он не пришел.
Скибочка таращил на нее глаза, в своем увлечении не понимая, о чем говорит буфетчица, потом вдруг улыбнулся. Божена покраснела. Никогда за свою жизнь она не разговаривала с такой развязностью с мужчиной, не просила, чтобы ее проводили. Что подумает о ней Скибочка? За кого он ее примет?
У нее покраснели не только щеки, но и уши, и шея. «Но как же иначе мне поступить? – думала она. – Надо же сделать первый шаг».
– Разрешите, я заменю сегодня вашего дядю, – сказал Скибочка и надел фуражку.
…В тот же вечер Божена узнала, что Богумил Скибочка родился в деревне под Табором. Дома у него остались жена и трое детей. Военную службу он не любит, но другого выхода нет. Из его деревни половину мужчин угнали в трудовые лагери и на заводы в Германию. Не будь детей, и жена оказалась бы там. Действительную службу Скибочка давно отбыл и последнее время работал брошюровщиком в таборской типографии. Сюда его сманил земляк…
Скибочка и на другой день проводил Божену до дому. Но настоящее знакомство произошло все-таки за шахматной доской.
Во время игры Божена спросила Богумила:
– Вы не жалеете, что добровольно поступили в охрану?
Скибочка как-то необычно посмотрел на нее. Таких вопросов ему еще никто ее задавал.
– Почему вы спрашиваете меня об этом? – ответил он вопросом.
Божена выдержала его взгляд и сказала:
– Я недавно поступила в буфет и очень жалею. – Она вздохнула. – Меня мучит мысль: что будет с нами, когда кончится война? А ведь она кончится когда-нибудь?
– Надо думать, так… Сколько ж годов ей длиться?
– И, наверное, скоро кончится, – добавила Божена.
Скибочка нахмурил лоб, выпятил губы и уставился в шахматную доску. Увы, мысли его были недоступны Божене. Помолчав с минуту, Скибочка оглядел комнату, покосился на солдат, играющих в кости, и сказал строго:
– Тут не место говорить об этом. – Как бы спохватившись, он спросил: – Вы не обижаетесь на меня?
– Нет, нет.
Разговор возобновился вечером, когда Скибочка провожал Божену домой. И начал его сам Скибочка. Да, его тяготит служба в правительственных войсках. Он не прочь бы уйти, но сейчас это невозможно.
– Будь, что будет, – как-то безнадежно сказал он.
Божена осмелела. Она заговорила о положении на фронтах и о том, что дни фашистских захватчиков сочтены.
Ее очень удивило, что Скибочка ничего не слышал о покушении на Гитлера. Такой же новостью было для него и то, что в Польше создан Комитет национального освобождения и что этот комитет в конце июля подписал соглашение с Советским Союзом о создании польской администрации на освобожденной Советской армией территории.
– А вы знаете о победах Советской армии в июне и июле? – спросила она.
– Нет, – чистосердечно ответил Скибочка.
Как же это так? Весь город говорит об этом, а Скибочка ничего не слышал. Под Минском окружены и уничтожены тридцать немецких дивизий. Освобождена Белоруссия, значительная часть Польши и Литвы. Советская армия подошла к границам Германии. Говорят, она уже вступила в Ковно…
– Довольно, довольно, – прервал ее Скибочка. – Я пошутил. Все это мне отлично известно.
– Какой же вы скрытный, – упрекнула Божена.
– Я хотел проверить, что знаете вы. И еще – хотел услышать это именно от вас…
Прошло еще десять дней. Скибочка дал Божене согласие подобрать человек пять из роты, которые готовы пойти за ним в огонь и воду. Условились, что каждый из пяти будет знать только его, Скибочку, друг друга они знать не будут.
Это был успех. Большой успех! Адам Труска переживал большой подъем душевных сил.
– Ты обогнала меня. Ну ничего, я рад за тебя. Только будь по-прежнему осторожна. Главное, остерегайся людей, которые сами навязываются в друзья. Как ведет себя поручик?
Божена вздохнула: пристает по-прежнему.
– Вот его надо опасаться, – предупредил Адам. – Если он липнет к тебе, как к девушке, – дело житейское. А если… Хотя нет, я не думаю. Просто армейский ловелас…
С поручиком Ярдой Кулачем Божена познакомилась не по своей инициативе. Это случилось на второй день после ее поступления в клуб. Были танцы. Божена из-за стойки наблюдала за танцующими. В нескольких шагах от буфета стоял молодой офицер. Опершись о колонну, заломив фуражку на затылок, он пристально смотрел на девушку. Божена встретилась с ним взглядом и, ощутив чувство брезгливости, отвела глаза…
Через какую-нибудь минуту поручик подошел к стойке. Развязно поклонявшись, он назвался Ярдой Кулачем, коснулся рукой руки Божены и пригласил ее на танец.
Божена отстранилась, сказала, что не танцует и находится здесь на службе. Кулач скорчил недовольную гримасу и отошел.
Это был очень светлый блондин с лицом женственным, но неприятным и нахальными, навыкате глазами. За весь вечер он больше ни разу не подошел к Божене. Она успокоилась, но преждевременно. На другой день Ярда Кулач снова появился у буфетной стойки и, заглядывая в глаза Божене, заявил:
– Вы знаете, я покорен. Ваша улыбка не дала мне уснуть всю ночь.
– Я не привыкла к подобным любезностям, – попыталась охладить его Божена.
Но Кулач был настойчив:
– Проявите милосердие! Я невыносимо страдаю.
Тогда Божена попробовала отделаться от него шутками. Но и это не помогло. Кулач сам начал шутить, не смущаясь грубоватостью чисто армейских острот.
Божена не знала, как ей выйти из неловкого положения. Кулач оказался малым вполне определенного пошиба. Наткнувшись на сопротивление девушки, он почувствовал, что его вера в собственную неотразимость поколеблена, а этого нельзя было терпеть, необходимо было добиться расположения девушки, чтобы восстановить свою мужскую честь.
Вечером Божена спросила у дяди, знает ли он поручика Кулача.
Ян Блажек ответил:
– Прохвост. А в чем дело?
Божена рассказала.
Разговор происходил за ужином. Блажек нахмурился, отставил от себя подстаканник и забарабанил пальцами по столу.
– Совсем неладно получается, – ворчливо проговорил он. – Я ведь с самого начала был против этой затеи с твоей работой в буфете. Работать среди солдат не женское дело.
– Теперь поздно об этом говорить, дядя. Лучше расскажите мне поподробней о поручике.
По материалам бюро по охране правительства Блажек знал многих офицеров правительственных войск. Знал он и Ярду Кулача. Кулач был родом из Чехии. Сын крупного землевладельца. Получил значительное наследство, но растранжирил его в столицах Европы. Учился в Дрездене. Здесь, в Праге, ему удалось сохранить доходный дом отца. Мот, картежник, авантюрист. Имеет много друзей среди немецких офицеров и чиновников протектората. В военной карьере до мюнхенских дней ему протежировал начальник информационного отдела штаба чехословацкой армии генерал Бартик. Кто такой Бартик? Тоже негодяй. Ближайший сподвижник реакционных лидеров, таких как генерал Махник, бывший министр внутренних дел Черны, жандарм Блага и прочие. Были у Кулача друзья и почище. Он якшался с чиновником итальянского консульства в Драге Маттеучи, который известен чешской политической полиции как матерый фашист и шпион с дипломатическим паспортом. Вот кто такой Ярда Кулач.
– Что же вы мне посоветуете? – спросила Божена.
– Хм… Что посоветую?
Блажек был в явном затруднении. Легко сказать – посоветовать. Что можно придумать? Ведь этот негодяй Кулач не отстанет, он будет добиваться своего. Вот разве припугнуть его?
– Ты скажи Кулачу, что живешь у дяди, а дядя у тебя серьезный мужчина, сердитый и не любит шуток. Да и работает дядя в бюро по охране правительства. Вот так. Может, это немного охладит его любовный пыл, а там посмотрим.
Божена так и сделала. Когда Кулач стал навязываться в провожатые, она высказала ему все, что ей советовал Блажек.
– Вот как! Да это же редчайший случай! Вы золотая девушка! Через вас карьеру можно сделать!
Божена ответила ему в тон:
– Но можно потерять то, что вы уже имеете.
Поручик смешался.
– Даже? – встревоженно спросил он.
– Вполне вероятно.
За ужином Блажек спросил Божену:
– Помог мой совет?
– Кажется, да. При расставании он дал мне понять, что не собирался меня компрометировать, а рассчитывал только на дружбу.
– Вот это другое дело. Дружбу принимай.
– Я ему так и сказала. Он выслушал это почтительно.
– Ну, иди, отдыхай. Завтра надо довести до сведения отца, что люди, которыми он интересовался, освобождены из тюрьмы.
– О ком ты говоришь?
– О Гавличеке и Сливе.
2
Карела Гавличека выпустили из тюремного замка во второй половине дня. Он шел по людным улицам Праги, жадно вдыхая горячий, немного пыльный воздух города, хмурясь от яркого солнца. Ему не верилось, что он на свободе.
– Свободен? И это правда? – спрашивал он себя. И, глядя на зелень скверов, на голубое пражское небо, отвечал: – Правда! Правда!
Какой сейчас месяц? Август! Последний летний месяц. Но тепло, как в начале лета. Арестовали его в конце мая. Июнь, июль, август… Два месяца с лишним он был отрезан от мира. Два месяца он видел только конвоиров, надзирателей, следователей. Один раз – на очной ставке – столкнулся со Зденеком Сливой. Трус. Подлый трус. Но только его трусость и спасла их обоих. На допросах и на очной ставке Зденек, боясь Карела, твердил одно и то же, как по заученному: состав был перегружен, они заранее протестовали, они не хотели катастрофы.
Но был еще один человек, с которым Карел безотлучно жил все это время, – его сокамерник коммунист Прокоп. Этот товарищ больше никогда не увидит солнца. Он никогда не пройдет по улицам родной Праги. Такого счастья ему не знать. Он погребен заживо, и дни его сочтены. Чего только не делали с ним гестаповцы! У него переломаны все ребра, отбиты почки, выбиты зубы. Первые дни Прокоп говорил, как все нормальные люди, чисто и внятно, а теперь его речь трудно понять. Он стал заикаться. Бедный Прокоп… Он потерял все. Тюрьма невозвратимо разрушила здоровье, превратила его в живой труп. Только мозг его еще жив. Мысль – вот все, что у него осталось и чего не могли отнять кровожадные гестаповцы. Но Прокоп не сдается и молчит. Он знает: никто и ничто не может его спасти. Его схватили за неделю до ареста Гавличека. При нем оказались два экземпляра газеты «Руде право», Краткий курс истории ВКП(б), конспект беседы с подпольщиками, пистолет. Он работал пропагандистом и в день ареста шел на очередное нелегальное занятие. Прокоп оказал сопротивление, уложил на месте двух гестаповцев и получил ранение в ногу. Нога поражена ниже колена. Она гниет, и никто Прокопа не лечит. Он терпит. Скрипит зубами, но терпит. Только по ночам, забывшись в тяжелом сне, он стонет и кричит…
Карел спросил Прокопа: «Сколько тебе лет?» Прокоп ответил: «А сколько ты мне дашь?» Карел вгляделся в него, подумал и сказал: «Пятьдесят два – пятьдесят три». Прокоп покачал головой: «В сентябре мне будет тридцать».
Когда Прокопа приносили с допросов, он не дышал. А придя в себя, начинал говорить. Выслушав правдивый рассказ Гавличека, Прокоп сказал: «Это тебе наука. Останешься жив – больше дурить не будешь». Гавличек промолчал и подумал: «И откуда человек берет силы шутить в таком положении?»
Сегодня, покидая камеру, Карел прощался с Прокопом как с покойником. Да и Прокоп это чувствовал. Он сказал: «Прощай, товарищ. Больше не увидимся… Но помни… нет выше счастья, как умереть за народ, за родину». Карел хотел ответить, что пока жив человек, жива и надежда на свободу, но подумал, что это прозвучит как ложь, как жалкое утешение, недостойное Прокопа. И сказал только: «А я еще буду дурить. И много буду дурить. За тебя, за себя, за друзей, за весь народ!»
Да, и ему, Карелу, перепало тоже. Конечно, его участь не может идти ни в какое сравнение с тем, что пережил Прокоп. На первом же допросе Карел выплюнул вместе с кровью три сломанных зуба. Левый бок у него и сейчас побаливает – видно, селезенку повредили. А про лицо и говорить нечего! Железная линейка следователя сделала свое дело. Кожа стала багровой, покрылась рубцами и пятнами. А перед очной ставкой его продержали на ногах одиннадцать часов кряду. Не давали ни есть, ни пить. Карел простоял на месте все одиннадцать часов. Но пытка на этом не кончилась. Следователь ударил его ногой в бок, и Карел упал без сознания. Вот тогда-то и повредили ему селезенку.
Теперь все позади. Гавличек возвращается домой. Жарко немного. Но разве это неприятно? И как он мог раньше думать, что жара неприятная вещь? Наоборот, чудесная вещь! И вот так вплоть до самого дома он будет идти по солнечной стороне. Солнце! Теперь-то он знает, что значит для человека солнце. Как он давно не видел его золотого блеска…
Немного позже мысли Карела приняли иное направление. Что произошло за время его заточения? Как Ярослав, Божена, Мария? Об Антонине что ж вспоминать! Пропал. Давно пропал без вести. Где сейчас Советская армия? Что происходит в Словакии? Недаром гитлеровцы гнали туда эшелон за эшелоном с вооружением и боеприпасами…
И вот показался большой шестиэтажный дом, где снимал комнату Гавличек. Он долго поднимался по темной лестнице на верхний этаж. Дверь в комнату оказалась опечатанной. Это обрадовало Гавличека: значит, комнату никто не занял. Пришлось отыскивать дворника, показывать ему справку об освобождении из тюрьмы.
– Я знал, что тебя напрасно впутали, – сказал дворник, подписав акт о снятии печати. – Сам ты на такое дело не пойдешь.
Карел молчал. С любопытными людьми надо быть осторожным. И с дворниками. С первых дней оккупации Праги почти все дворники состояли осведомителями гестапо.
Оставшись наконец один, Гавличек лег на кровать. Он успел отвыкнуть от нее. Хотелось забыться, дать покой измученному телу. Но едва он задремал, как в комнату ввалился неожиданный гость – Зденек Слива. Его выпустили из тюрьмы утром. Слива успел побриться и надеть свой выходной полосатый костюм.
Войдя, Слива остановился посреди комнаты и заложил руки в карманы. Он был без головного убора, его лысая голова на тонкой, индюшачьей шее показалась сейчас Гавличеку какой-то нелепой. Да и костюм тоже. Будто Слива влез в матрац с прорезами для головы, рук и ног.
Допытливые маленькие глазки сверлили Гавличека.
Карел опустил ноги, нащупал ими домашние туфли и остался сидеть на кровати. Гость продолжал молчать, молчал и Гавличек. Когда ему надоело смотреть на Сливу, он перевел глаза на свои ноги и стал внимательно изучать качество матерчатых туфель.
Минут пять длилось молчание. Потом Слива вдруг побагровел, голова его дернулась.
– Больше ты мне не нужен! – прохрипел он. – С таким помощником… И я, осел, послушал тебя… Болтаться бы тебе на веревке… Спасибо скажи, что жив остался… Я ошибся в тебе.
– Мы оба ошиблись, – тихо проговорил Гавличек. – И ты ошибся, и я ошибся. Ты думал, что я подлец, а я думал, что ты человек.
– Не хочу тебя слушать! К черту все эти фокусы! Завтра же изволь явиться в депо и откажись ездить со мной. А нет – я это сам сделаю. Больше на один паровоз я с тобой не полезу.
– Полезешь, – не повышая голоса, сказал Гавличек. – И будешь ездить только со мной. А не захочешь – пеняй на себя. Вот так и договоримся.
Слива потемнел от негодования. В углах его губ появилась слюна. И вдруг потоком прорвались злобные ругательства.
– Чего ты разбушевался? Не ори! А то как бы обоим опять в тюрьму не угодить! – предупредил Гавличек.
Слива прикрыл рот рукой и попятился.
– Повторяю еще раз, – продолжал Гавличек, – если нас допустят к паровозу, то работать будем вместе. А если начнешь сопротивляться – пеняй на себя.
– Будь ты проклят! – со стоном выкрикнул Слива. Он хлопнул дверью, его дробные шаги вскоре затихли на ступеньках…
3
Вечером появился второй гость – Мария Дружек. Она бросилась к Гавличеку, обняла за шею и замерла у него на груди.
– Жив… Жив… Слава богу, – шептала она.
Гавличек ощущал запах женских волос. Они были пышные у Марии, русые, короткие. Он гладил их тяжелой рукой, и никогда не изведанное им чувство отцовства туманило его мозг.
Наконец Мария взглянула в глаза Гавличеку своими серыми ясными глазами и так радостно улыбнулась ему, что он почувствовал себя счастливым.
– Мне сказала Божена, что вас выпустили. А сама она занята сейчас.
Гавличек спросил:
– А Ярослав?
– Хорошо. Он все там же. И вы подумайте только: вернулся Антонин!
Карел не поверил.
– Антонин?
– Да, да, Антонин Слива… Он был в лагерях, бежал вместе с тремя друзьями и теперь в лесу, с партизанами. Я видела его. Он ко мне первой пришел. И уже встречался с Ярославом. Это такая радость…
Гавличек посадил Марию рядом с собой на кровати и, наслаждаясь ее низким, грудным голосом, ее смелым взглядом, жадно, как сухой песок воду, впитывал в себя новости этого близкого ему мира.
Значит, борьба продолжается. Родина еще окутана мраком, но уже брезжит рассвет. Он обозначился на востоке узенькой полоской зари; она встает, и скоро ночь отступит перед нею.
Мария просидела у Гавличека не больше часа. Она торопилась к Божене. Уходя, она положила на стол пачку денег. Гавличек попытался отказаться, но Мария заявила, что эти деньги не ее, а подпольной организации.
Когда вечерние сумерки опустились на Прагу, Гавличек вышел на лестничную площадку, прислушался и по крутым ступенькам поднялся на чердак. Оттуда он возвратился, прижимая к груди портативный приемник «Филлипс».
Гавличек наглухо запер дверь, окно, придвинул к кровати стул, поставил на него приемник, а штепсель на шнуре воткнул в розетку. Разделся, лег. Включил приемник, надел наушники и стал искать в эфире знакомые волны, на которых работали подпольные радиостанции «За национальное освобождение» и «За народную свободу».