Среди возмущенного гула голосов послышались выкрики: «Смерть предателю!», «Нет ему пощады!»
Морава поднял руку.
– Кто хочет выступить в защиту Худобы?
Гробовое молчание было ответом.
– Ян! – вызвал Морава. – Выйди вперед!
Из рядов вышел молодой парень в крестьянской одежде с автоматом на шее. Встал около Моравы.
– Что ты скажешь? – спросил его Морава.
– Смерть, – только и сказал Ян.
– Ты католик?
– Да.
– Иди. Томаш! – выкрикнул Морава. – Иди сюда!
Вышел второй партизан – с перебинтованной головой, смуглый, худой, весь обросший волосами.
– Что думаешь ты?
– То же, что и Ян и все, – ответил Томаш. – Я тоже католик. И Млада моя была католичкой.
– Понятно все, – сказал Морава. – Мнение у нас у всех одно. Предателю мы воздадим по заслугам. Возьмите его…
Глава двадцать третья
Карел Гавличек собирался на работу. Высушив на батарее промокший на вчерашнем дожде плащ, он положил в железный сундучок кусочек мыла и продукты на завтрак.
Неожиданно появилась Мария.
И лучше бы она не приходила.
– Ты помнишь Рудольфа Ветишку? – спросила она.
Хорошее дело – помнишь! Как же можно забыть этого замечательного человека?
– Ты не спрашивай, а говори, в чем дело, – ответил Гавличек.
– Товарищ Ветишка арестован.
Гавличек слушал, широко расставив крепкие ноги и опустив длинные руки. Вот и товарищ Ветишка арестован. И его ждет смерть. Никогда не выпустит гестапо из своих рук такого человека.
Вспомнилась ночь под Новый год. Ветишка, Гавличек и Лукаш слушали у радиоприемника гимн Советского Союза. Ветишка рассказывал о Москве, которую Гавличек никогда не видел.
– Что сказал Ярослав? – спросил Гавличек Марию.
– Надо усилить борьбу, надо непрерывно умножать удары по врагу. Немцы должны понять, что нас не сломишь ничем…
Шел проливной дождь.
Между станционными путями расползались лужи. Яма у поворотного круга до края наполнилась водой. Железнодорожники бродили по участку с накинутыми на голову капюшонами, с их плащей обильными струями обегала вода.
Смеркалось. А дождь все лил и лил, и сквозь его плотную завесу уже трудно было различить очертания станционных построек, фигуры сцепщиков, стрелочников, составителей поездов.
В половине восьмого Слива и Гавличек вывели из депо экипированный танк-паровоз и поставили его в голову состава. Теперь они снова вдвоем водили поезда из Праги на запад, но Зденек уже не спускал глаз со своего помощника и следил за каждым его движением. Сколько ни пытался Гавличек склонить Зденека на свою сторону, напуганный машинист и слушать ничего не хотел.
Во время последнего рейса Зденек сказал Гавличеку:
– Из тебя человека никогда не выйдет. Как был ты помощником, так им и подохнешь. Паровоза ты не получишь. У тебя в голове не тот ветерок дует. Я вот начал мальчишкой на побегушках, а поднялся до машиниста. А ты…
Гавличек сказал с досадой:
– Эх ты, Зденек! До сих пор не понял: чем выше ты сейчас поднимаешься по работе, тем ниже падаешь как чех.
Слива разразился бранью.
Сегодня он был зол, как черт. Ругал все подряд – погоду, начальство, железнодорожные порядки.
Гавличек молчал. Его не оставляла мысль о Ветишке.
«Прежде всего быть честным человеком, – вспоминал он слова Ветишки, – а потом уже чехом. А каждый честный человек не может оставаться в стороне от борьбы с врагами всего честного».
Гавличек спустился с паровоза, обошел его вокруг, дошел до половины состава. Состав был нагружен самоходными пушками, бронетранспортерами, прожекторами. На каждой тормозной площадке торчали два эсэсовца. Состав направляли в Словакию. Там восстание в разгаре.
Вчера Гавличек слушал передачу свободной радиостанции из Банской Быстрицы. Там закончил свою работу объединительный съезд коммунистической и социал-демократической партий Словакии. Делегаты решали важные вопросы о национализации банков и крупных предприятий, о проведении земельной реформы, усилении партизанской войны.
Поднявшись в паровозную будку, Гавличек спросил, чтобы позлить Сливу:
– Ты слышал, словацкие коммунисты и социал-демократы объединились?
– Пусть себе целуются. Подумаешь, друзья.
– Друзья не друзья, а сумели договориться. Вот выгонят немцев и новые порядки заведут.
Слива плюнул.
– Еще медведя из берлоги нe выгнали, а уже шкуру делят.
Главный дал отправление. Гудок паровоза прозвучал в шуме дождя хрипло, с надрывом. Слива положил руку на реверс.
– Трогаем, – сказал он.
Паровоз встряхнулся, закачался из стороны в сторону, осадил состав назад и плавно тронулся с места.
Уже пала ночь, пасмурная и беззвездная. А дождь все шел и шел, и конца ему не было видно.
На первой станции, где паровоз заправлялся водой, к Гавличеку подошел железнодорожник-подпольщик, которого он знал.
– Постарайся сделать так, чтобы под первым закрытым семафором состав не остановился. Это приказ Лукаша. Понял? Сам постарайся спрыгнуть.
Подпольщик исчез в темноте.
«Что-то затеял Ярослав, а что – догадаться нетрудно, – подумал Гавличек. – Похоже на ту майскую ночь».
Пустить состав под закрытый семафор дело нетрудное. Спрыгнуть, когда паровоз еще не развил большую скорость, тоже несложное дело. В крайнем случае можно немного сбавить ход и спрыгнуть. Но Зденек! Что делать со Зденеком? На этот раз его, пожалуй, не обманешь. Прыгай, не прыгай, а он свое дело сделает.
На следующей станции семафор был открыт, но состав задержали. Пришлось полчаса стоять. А когда дали отправление, на паровоз влезли четыре эсэсовца с автоматами. Двое из них пристроились на нефтяном баке, под дождем, а двое остались в будке, у обоих входов.
Гавличеку это не понравилось. Не понравилось и Сливе. В будке теперь повернуться негде.
Гавличек решился на откровенный разговор со Сливой, но мешали немцы. Он попытался выяснить, понимают ли эсэсовцы по-чешски. Задал им несколько вопросов, они не ответили. Ну, так. Эсэсовцев можно не стесняться.
Паровоз между тем прогрохотал на выходных стрелках и, постепенно развивая скорость, потянул состав в ночную темень.
Гавличек торопливо обдумывал свои действия. Допустим, он уговорит Зденека. А что дальше? Как быть с немцами? Если машинист и помощник захотят выпрыгнуть с паровоза, эсэсовцы откроют стрельбу. Следовательно, выход один: их надо убрать. Немцы покуривают сигареты и о чем-то балабонят по-своему. Это хорошо. Когда человек думает о своем, то дать ему пинка не составляет трудности. Пусть себе летят кувырком.
Но можно ли уговорить Зденека? Разве он пойдет на это? А что делать? Сорвать операцию, которую задумали ребята? Не годится. Только и остается, что попытать счастья и поговорить со Зденеком.
Слива сидел на откидной скамейке у окна и, покачиваясь взад и вперед, смотрел в ночную темноту.
Гавличек, отойдя от арматуры, приблизился к Сливе, сладко потянулся и как бы между прочим, чтобы не вызвать подозрения у немцев, сказал:
– Зденек! Если семафор будет закрыт, режь без остановки.
Слива резко повернул голову.
– Ты что, опять с ума спятил?
– Слушай меня, – продолжал Гавличек. – И не шуми, а то они догадаются. Паровоз пусть себе идет, а мы сначала столкнем этих господ, а потом и сами спрыгнем.
Лицо Сливы стало белее мела.
– Так надо. Пойми. Хоть раз в жизни пойми, – продолжил Гавличек. – Иначе я пойду на это один.
Слива попал в затруднительное положение.
– Я говорю по-немецки, – прохрипел он. – И ничего у тебя не выйдет, авантюрист. Я все им выложу. Ты что задумал? Так соскучился по тюрьме, что опять тянет? Или надеешься второй раз выйти из беды сухим?
Немцы уже подозрительно поглядывали на машиниста и его помощника, разговор которых был слишком жарок.
Гавличек попытался охладить их настороженность. Отойдя на свое место, он высунулся в оконце. Встречный ветер окатил его дождем. Гавличек смотрел не по ходу поезда, а прямо перед собой, но ничего не мог разглядеть – ни размокшей земли, ни неба, изливающего потоки воды.
Ударяясь щекой о железную кромку оконца, Гавличек мучительно искал выхода. Он один – их трое, да там, на баке, еще двое. Силы неравны. Что же придумать? Этот прохвост Слива…
И вдруг паровозный гудок захлебнулся в продолжительном вопле.
Гавличек вздрогнул, глянул вперед и отчетливо различил в темноте светящийся глазок семафора. Путь закрыт. А дальше разъезд, колея разветвляется на две. Это Гавличек знал точно. И, конечно, обе колеи заняты составами.
Слива уже вертел реверс в левую сторону.
«Ну, будь что будет!» – решил Карел. В эту драматическую минуту ему опять вспомнился Рудольф Ветишка. И, вспомнив его, он задал себе вопрос: «Что бы стал делать на его месте Ветишка?»
Гавличек приблизился к Сливе. Злорадно кривясь, тот вертел реверс. Поезд уже сбавлял скорость.
– Зденек! Я тебя просил… Человек ты или пень?
Злорадное выражение на лице Сливы сменилось испугом. Он вдруг закричал:
– Отойди к дьяволу! Отойди, а не то я крикну этим молодцам!
Эсэсовцы переполошились. Не понимая, в чем дело, они переглядывались и хватались за свои автоматы.
– Зденек! – прокричал Карел; он знал, что остались считанные секунды. – Уйди, Зденек, а то плохо будет!
– Прочь! Прочь! – закричал Слива, хватаясь обеими руками за реверс.
Было бы неверно сказать, что Гавличек не дорожил своей жизнью. Он любил жизнь. Всегда любил. И если сейчас действовал как человек, ни в грош не ставящий свою жизнь, то уж в этом виновата была та безвыходная обстановка, в которой он оказался.
Убедившись, что Зденека не уговорить, Гавличек с силой ударил его по рукам ниже локтей и оторвал его цепкие пальцы от реверса. В следующее мгновение он перевел реверс в правое положение.
Слива бросился на помощника, пытаясь схватить его за горло. Пот ручьями стекал с его лба и слепил глаза. Кепка свалилась с головы. Гавличек тычком ударил его в грудь.