Тяжело дыша, Обермейер схватился за телефонную трубку.
– Что с планом? – спросил он помощника.
Ему ответили, что план, как и приказано, будет готов к вечеру завтрашнего дня.
– Слишком медленно! – крикнул Обермейер. – Какого дьявола вы там возитесь? План я буду рассматривать сегодня в двадцать четыре часа. Да, да. И никаких «но», – и он ударил трубкой по аппарату.
Дома, перед обедом, Обермейер присел к радиоприемнику «Сименс» и включил его. Послышался невеселый голос берлинского диктора. Диктор извещал, что пала Братислава. Сухо и монотонно он читал сводку с Восточного фронта. Обермейер закусил губу и дрожащей рукой перевел переключатель на другую волну. Послышалась чешская речь. Радиостанция из Кошице сообщала всему миру, что чехословацкий президент назначил новое правительство, в состав которого впервые за историю Чехословакии вошли деятели коммунистической партии во главе с Готвальдом.
– Готвальд… Готвальд… – беззвучно шептал Обермейер, – опять Готвальд… И совсем рядом, в Кошице… Он уцелел… А я…
Радио передавало текст воззвания нового чехословацкого правительства. Глаза Обермейера потеряли всякий блеск. Казалось, расширенными темными зрачками он смотрит в самого себя.
«…Национальные комитеты должны повсеместно взять на себя руководство боевыми действиями, а на освобожденной территории немедленно от имени чехословацкого правительства принять власть. Граждане, объединяйтесь и защищайте личное и общественное имущество от немецко-фашистских поджигателей и разрушителей! Создавайте отряды национальной обороны, чтобы помешать гитлеровцам разрушать транспорт и связь, общественные учреждения и здания! Не позволяйте гитлеровцам портить промышленное оборудование, уничтожать запасы сырья и продовольствия!
…Создавайте вооруженные отряды и, действуя вместе с партизанами, расправляйтесь с немецко-фашистскими захватчиками!»
Когда диктор начал передавать резолюцию ЦК Компартии Чехословакии, рука Обермейера скользнула к заднему карману.
«…Нельзя допустить, чтобы наш народ, – читал диктор, – пассивно ожидал своего освобождения Советской армией. Невозможно допустить, чтобы чешский народ не выступил с оружием в руках против уничтожения наших городов отступающими гитлеровскими полчищами. Выступим против увода чешских людей, против уничтожения Праги. Чешский народ должен собственными силами способствовать своему освобождению из-под ига оккупантов и спасению жизни чехов и богатств чешских земель».
– Посмотрим, как вы не позволите нам поднять на воздух вашу Прагу! – проскрежетал штурмбаннфюрер. – Посмотрим! Мы разрушали и будем разрушать. Кричите, сколько вашей душе угодно, а мы сделаем свое дело…
Он встал, с силой отшвырнул ногой стул. В половине одиннадцатого ночи, когда Обермейер собирался принять своего помощника с планом разрушения Праги, его вызвал к себе фон Термиц. Случилось что-то невероятное. Стреляя из собственных винтовок, четыре эсэсовца получили тяжелые ранения, а трое свалились замертво. Призошло это так. За городом приводился в исполнение смертный приговор; когда эсэсовцы начали стрелять, винтовки неожиданно стали взрываться. Поднялась паника. Двенадцати из числа приговоренных к расстрелу удалось скрыться. Фон Термиц приказал немедленно выехать на место происшествия. Туда уже направился его порученец унтерштурмфюрер.
Загородная вилла, где производился расстрел, была расположена на дороге в Челаковице, на довольно большом расстоянии от Праги. Выехали ночью. В машине, кроме Обермейера, сидели врач и медицинская сестра. С точки зрения штурмбаннфюрера шофер вел себя возмутительно. Он боялся включать фары, несколько раз останавливался из опасения налететь на встречные машины, поминутно высовывался из кабинки, прислушивался и вглядывался в звездное апрельское небо, по которому рыскали лучи поисковых прожекторов.
Шофер только неделю назад прибыл с фронта, о чем он и рассказал в оправдание своей чрезмерной осторожности. Только в дороге Обермейер понял, почему штандартенфюрер именно его послал на расследование: сегодня расстреливали группу арестованных, прошедших через его, Обермейера, руки.
Сад с еще не распустившимися деревьями был обширен. Пока машина виляла по его узким аллеям, прошло не менее пятнадцати минут. Обермейеру сад показался лесом. Наконец машина остановилась, и все вышли. Засуетились эсэсовцы. Обермейера, врача и сестру ввели в полуразрушенную трехэтажную каменную виллу. Окна ее были темны. Через длинный коридор, который солдаты освещали карманными фонариками, они попали в просторную и совершенно пустую комнату. Судя по темным, ободранным обоям и камину, можно было предположить, что здесь когда-то была гостиная. Сейчас она освещалась четырьмя керосиновыми фонарями, стоявшими на полу. Неподалеку от фонарей лежали девять человек: четыре мертвых, пять раненых.
Гауптшарфюрер СС, прибежавший со двора, доложил о происшествии. Он не сказал ничего нового. Все это Обермейер уже слышал от фон Термица.
– Где унтерштурмфюрер? – спросил Обермейер эсэсовца.
Тот молча указал на мертвее тело, лежащее в стороне.
– Ничего не понимаю. Что у вас здесь происходит? Ведь унтерштурмфюрер прибыл сюда уже после происшествия? – обратился Обермейер к эсэсовцу.
– Так оно и было, – подтвердил тот. – Как и вам, я доложил ему о происшедшем. Он попросил показать патроны, которыми мы заряжали винтовки… Я его предупредил, что все дело именно в патронах. Но он рассмеялся и потребовал винтовку. Когда он зарядил ее и дослал патрон в ствол, мои ребята разбежались. И вот последствия… Сам погиб и еще одного человека ранил.
Фон Термиц говорил о семи пострадавших; теперь их тут было девять.
– Хотите взглянуть на унтерштурмфюрера? – спросил эсэсовец. – Он еще не остыл… Это случилось минут за десять до вашего приезда.
Обермейер не испытывал к этому особого желания, но отказаться считал неудобным. К тому же эсэсовец, не дожидаясь его согласия, взял с пола лампу и поднес ее к лицу покойника.
Обермейер подошел. Эсэсовец опустился на корточки и, держа фонарь в одной руке, другой стал водить по обезображенной голове бывшего порученца штандартенфюрера.
– Видите? – говорил он. – Осколок затвора угодил ему прямо в глаз… Пожалуй, вошел в мозг… А вот еще… Перебита сонная артерия. – Эсэсовец вытер о брюки запачканный кровью палец и поднялся. – А больше человеку и не требуется, чтобы умереть. Да и каждому из этих угодило в голову. Кому больше досталось, кому меньше. Только вот этого ранило в грудь. Это когда выстрелил унтерштурмфюрер.
«Идиот… Достукался, – подумал об унтерштурмфюрере Обермейер. – Тогда, на озере, он проникся жалостью к овчаркам, а здесь решил экспериментировать. Придется штандартенфюреру подыскивать себе нового порученца».
– Покажите-ка мне патроны, – приказал Обермейер.
Эсэсовец притащил и поставил у ног штурмбаннфюрера раскрытый ящик; из него взяли не больше чем одну десятую часть патронов.
Обермейер осторожно, будто касался гремучей змеи, взял кончиком пальцев патрон, поднес его к свету и повертел. Ничего особенного. Обычный патрон.
– Откуда к вам попал этот ящик? – спросил он.
– Лично получил сегодня на нашем складе, – ответил эсэсовец.
– А до этого где получали?
– Всегда там же, и никогда ничего не случалось. Эти патроны, по-видимому, начинены чертовой смесью.
Дальнейшее расследование показало, что из сорока заключенных двенадцать бежали. Эсэсовцы, охваченные паникой, не решились по ним стрелять. Из двенадцати скрывшихся восемь прошли через руки Обермейера.
На обратном пути в Прагу Обермейер обдумывал, что предпринять дальше. Ящик с патронами он захватил с собой. Безусловно, нужно заинтересоваться складом, сличить ящики, проверить маркировку, выяснить по нарядам, откуда, с какого завода поступили патроны и много ли их еще осталось.
Расследование продолжалось весь день. В складе гестапо оказалось около семисот ящиков с патронами, и ни один из них ничем не отличался от другого. Тогда вскрыли все ящики, из каждого выборочно взяли по два патрона и испытали их. Все обошлось благополучно.
Обермейер в спешке упустил одну деталь: он не проверил расход боеприпасов за истекшие несколько дней и, следовательно, не выяснил, кому выдавались ящики и сколько их выдано. Заведующий складом перепугался до смерти. Дрожа за свою жизнь, он ни словом не обмолвился о том, что недавно обменял на чехословацкие патроны четыре ящика немецких патронов, взятых у кладовщика войск охраны протектората. Вначале он просто позабыл об этом, а когда вспомнил, было уже поздно поправлять дело. Он понимал, что грозит ему за его самочинный обмен.
Вечером фон Термиц внес некоторую ясность. Он сообщил, что в Германии для специальных целей была заготовлена партия патронов, заряженных нитроглицерином. Видимо, один ящик сдали не туда, куда следует.
«Вот именно, что не туда, куда следует, – негодовал Обермейер. – Поди разберись теперь, как и зачем он попал во дворец Печека».
Глава тридцать седьмая
1
Если бы сосед Альфреда Гофбауэра, немец, не проявил интереса к Антонину Сливе, то, возможно, его судьба сложилась бы иначе. Но коль скоро он проявил такой интерес, то и сам стал объектом изучения. В течение двух недель Антонин, Морганек и Божена вели за немцам слежку. Им удалось выяснить, что немец служит в пражском гестапо в качестве фельдъегеря. Он периодически выезжал из Праги с почтой, пользуясь поездом, а чаще – самолетом. Почту он перевозил всегда в компании с другим гестаповцем, который был старшим.
Ритуал этих поездок соблюдался всегда один и тот же. Старший фельдъегерь, выйдя из дворца Печека, садился в «Мерседес» и по дороге на аэродром или вокзал заезжал в Стршешовице. Из машины он не выходил. Водитель давал короткий сигнал, и спустя минуту появлялся сосед Гофбауэра. По-видимому, его предупреждали заранее. Он никогда не заставлял себя ждать.
Последние три дня сосед не выходил из дому, и все это время подпольщики вели за ним непрерывное наблюдение. Они ждали появления машины «Мерседес».
Был разработан план нападения на фельдъегерскую машину с целою захватить гестаповскую почту. Лукаш одобрил его. План предусматривал несколько вариантов, в зависимости от того, куда отправится «Мерседес»: на вокзал или на аэродром, ночью это произойдет или днем. На каждый случай определили задачи участников операции. Пришлось привлечь к этому боевому делу солдата Скибочку и кладовщика Янковца.
Почта гестапо представляла большой интерес для патриотов. В ней могли оказаться важные документы о мероприятиях гитлеровцев в связи с последними событиями на фронте и в самой Чехословакии.
Атмосфера в городе накалялась. Пражане уже не скрывали своей ненависти к оккупантам. Она прорывалась на каждом шагу. Окрепла вера в скорое освобождение Чехословакии от немецко-фашистского ига.
Подпольные радиостанции, радиостанции Москвы и Лондона, газета «Руде право», многочисленные листовки и воззвания держали народ в курсе всех событий. Гитлеровцы бежали на востоке, бежали на западе. Они потеряли крупные опорные пункты, важные стратегические центры: Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт, Франкфурт-на-Одере; Советская армия вела бои в Словакии, Моравии, а сегодня ее передовые части ворвались в предместья Берлина.
Антонин в это утро вышел в садик Гофбауэра и присел на ступеньках открытой веранды. Теплый ветерок и лучи весеннего солнца приятно ласкали лицо. Он закурил сигаретку и следил за тем, как Альфред Гофбауэр вскапывает грядки.
«Еще идет война, – думал Антонин, – а старик уже готовится к мирной жизни. И как старательно готовится». Он почувствовал неодолимую потребность подойти к Альфреду и обнять его. Так же как и Антонин, старик глубоко чувствует все происходящее, все понимает, нетерпеливо и страстно ждет великих перемен. Но он молчит, скрывая свою радость от других. Он разучился доверять людям.
«Ну ничего, потерпи, дорогой Альфред! Скоро мы с тобой поговорим по душам, – улыбнулся своим мыслям Антонин. – И недалек этот день. Ох, недалек! И я тебя спрошу: “Почему ты, Альфред, ни разу откровенно не заговорил со мной? Не спросил ни разу, что я за человек и как отношусь к оккупантам, есть ли у меня родные, близкие, где я пропадаю целыми днями и ради чего не сплю по ночам? Почему ты всегда избегал затрагивать политические темы, отказывался читать газеты? А? Что ты мне на это скажешь? Ведь ты, Альфред, честный человек. Я убежден, очень честный. Почему же мы боялись друг друга? По правде сказать, я побаиваюсь тебя немного потому, что ты немец, хоть и наш – чешский, но все же немец. И уж очень лестно отзывается о тебе такой мерзавец, как Гоуска. Что между вами общего? Чем ты ему угодил? Чем заработал его доверие? Вот что мне до сих пор непонятно. Ну а ты как это объясняешь? Возможно, и ты задумывался над этим. Ох, Альфред, Альфред. Хитрый ты старик”».
Антонин затоптал окурок ногой в землю и направился к хозяину. Он не мог совладать с желанием сейчас, теперь же поговорить с Альфредом. О чем? Все равно. Перекинуться хоть самыми незначительными словами.
– Пан Гофбауэр, – сказал Антонин, – я слышал, в вашем садике чудесные сливы.
Гофбауэр выпрямился, поставил одну ногу на край лопаты и вытер рукавом влажный лоб.
– Да, пожалуй, – медленно ответил он. – А в этом году будут, кажется, особенно хороши…
– А как это можно заранее определить?
Гофбауэр пригладил рукой редкие седые волосы и посмотрел Антонину в глаза.
– Сердцем, – сказал он. – Сердце говорит, что этот год будет удачным для слив.
– Когда сливы созреют, вы пригласите меня на сливяночку?
– Вы и без зова придете, пан Барабаш, – уверенно сказал Гофбауэр и снова принялся за прерванную работу.
Да, это возможно, он придет. Но придет, конечно, не пан Барабаш, а Антонин Слива. Не сотрудник бюро по охране правительства протектората, а честный чешский рабочий.
Антонин усмехнулся, отошел от Гофбауэра и сел на прежнем месте.
– Греемся на солнышке? – раздался из открывшегося окна голос Морганека.
– Ты как сюда попал? Кто тебе открыл дверь? – удивился Антонин.
– А когда ты ко мне приходишь, тебя кто впускает? Заходи, у меня времени мало.
Антонин вернулся в свою комнату. Морганек сидел на диване с хозяйской гитарой в руках. Ловко перебирая струны, он пел, по-чешски выговаривая слова знакомой Антонину, но переделанной Морганеком песни:
Тучи над Прагою встали,
В воздухе пахнет грозой.
А в Стршешовице в домике немца,
Слива живет молодей.
Эх, далека ты, путь-дорога!
Выйди, милая моя…
– Ты с ума сошел, Владислав! – оборвал его Антонин.
– А что?
– Окно же открыто.
– Вижу. Учитываю. Молчу. – Он повесил гитару на гвоздь и подошел к столику, стоявшему в углу комнаты.
Его, конечно, заинтересовал не столик, а то, что было поставлено на нем: бутылка с этикеткой «Арманьяк». Ткнув в нее пальцем, он спросил:
– Как ты посмотришь, если я возьму на язык одну капельку этой влаги?
– Ты думаешь, коньяк? Нет, брат. Хозяин держит в бутылке масло для красок.
Морганек взял бутылку в руку, взболтал, вынул пробку и понюхал.
– Хм! В такой хорошей посудине – и такая гадость, – досадливо произнес он. – Ну, что слышно нового?
Антонин сказал, что нового ничего нет. «Сосед» не показывает носа. Невозможно предвидеть, когда и куда он поедет. Да и вообще поедет ли? Времена подошли такие, что немцам, кажется, и ездить уже некуда.
– А у меня есть кое-что новенькое… – сказал Морганек. – Напарник соседа рано утром отправился во дворец Печека и не вышел оттуда до сих пор. Можно предположить, что он готовится к отъезду, но когда это случится – неизвестно.
– Что ж, – вздохнул Антонин. – Придется нам еще ночку-другую не поспать. Вечерам собери всех и развези по маршрутам. Только, смотри, не ошибись, не перепутай места!
– Кто ошибается, тот не ест, – серьезно ответил Морганек.
Антонин сдержал готовый прорваться смех.
– И язычок же у тебя, Владислав! Когда он у тебя притупится?
– Никогда. Один умный человек сказал, что язык – единственное оружие из арсенала режущих, которое становится тем острее, чем чаще ты им пользуешься. Святая истина. Но речь не об этом. Ты скажи – что мне делать с Боженой? Это же не женщина, а пиявка! Присосется – не оторвешь. Я ей сказал, что вечером мы обойдемся без нее. Знаешь, что она мне ответила? Только послушай. Она мне ответила: «А хочешь, Владислав, получить завтра бутылочку сливовицы?» Что касается бутылочки, я ничего не сказал. Просто промолчал из вежливости – ведь я воспитанный человек. А что касается операции – разрешил. Пусть приходит, я ее возьму. Ну и девочка!
«Ах, если бы эта пиявка…» – подумал Антонин. Морганеку он сказал:
– Чуть стемнеет, будь у меня. Машину поставь в надежном месте.
Морганек пробурчал что-то, что можно было принять за согласие, и, подойдя к зеркалу, стал внимательно разглядывать свое отражение.
– Ты не знаешь, чем веснушки выводят? Спасения от них нет. Особенно весной. Высыпают, точно грибы после дождя.
Антонин ответил, что в медицинской косметике он невежда, и выпроводил друга.
…Чуть стемнело, Морганек явился снова. Он доложил Антонину, что автофургон поставил за сквером. В фургоне Божена, Скибочка и Янковец. Адам Труска наблюдает за дворцом Печека, хотя Морганек и не видит в этом никакого смысла. Если второй фельдъегерь сядет в «Мерседес» и двинется сюда, на Стршешовице, то Адам никогда его не сумеет опередить.
Антонин сверился с часами и объявил, что пора отправляться. Особого энтузиазма он не испытывал. Он не был уверен в том, что сегодняшняя ночь окажется удачнее вчерашней.
Морганек уже взялся за ручку двери, когда она с шумом распахнулась и в комнату торопливо вошел Альфред Гофбауэр. На нем была его постоянная маленькая фетровая шляпа: хозяин или только что вернулся из города, или собирался уходить.
Гофбауэр снял шляпу и произнес шепотом:
– Я только что от соседа. Его квартирант пил чай, а сейчас сидит одетый. На коленях у него толстый портфель. Быть может, вам это небезынтересно знать.
Морганек наступил Антонину на ногу, показывая, что он встревожен.
– Можно сказать без ошибки, – продолжал Гофбауэр, – если квартирант сидит в фуражке, при оружии и с портфелем, то это значит, что с минуты на минуту подойдет «Мерседес».
– Пожалуй, верно, – не сдержался Морганек. – Когда горит крыша, то это значит, что в доме пожар.
Антонину было не до шуток, балагурство товарища в такую минуту не понравилось ему. Мысли в голове спутались. Во-первых: откуда известно хозяину, что они интересуются фельдъегерем и ждут подхода машины? Во-вторых: успеют ли они разбросать людей по местам?
Антонин решился напрямик задать Гофбауэру несколько вопросов, но тот исчез так же быстро, как и появился. Рассуждать было некогда. Морганек быстро проговорил:
– Успеем! Побежали!
Уже совсем стемнело, небо вызвездило. Антонин и Морганек пересекли безлюдную улицу, потом сквер. В эту минуту послышался знакомый гудок «Мерседеса». Урча мотором, он выкатился из-за угла, подошел к дому, развернулся и остановился. Шофер дал условный сигнал.
– Не успеем. Прозевали! – пробормотал Морганек.
Антонин до боли ломал пальцы. Он испытывал досаду, злость, обиду, стыд. Так осрамиться! Столько времени дежурили, столько ночей не спали и… проворонили! Операция сорвалась. Напасть на машину сейчас, около дома Гофбауэра, было бы полным безрассудством.
– Ну как же? – безнадежно произнес он, повернув голову к Морганеку.
– Что «как же»? – огрызнулся Морганек. – Это все равно, что спросить о самочувствии у человека, которому отрезали голову.
Они подошли к автофургону и издали стали наблюдать за «Мерседесом».
– Стоп! Идея! – неожиданно вскрикнул Морганек и рванул на себя дверцу машины. – Вылезайте! Живо! Все… все.
Из фургона вышли Скибочка, Янковец и Божена. Антонин ни о чем не успел спросить своего друга. Морганек уже лез в кабину.
– Отведи всех на угол, – приказал он, включая мотор. – Смотри, не растеряйся.
И машина рванула с места.
«На угол? Почему на угол?» – не понял Антонин.
И машинально скомандовал:
– За мной!
Вчетвером они побежали через сквер, наискосок. На глазах Антонина «Мерседес» тронулся с места и постепенно стал набирать скорость. Вот он подошел к углу. Внезапно навстречу ему вынырнул автофургон. Сделав крутой полувираж, он резко взял налево и со всего хода ударил «Мерседес» в борт. Машина перевернулась, а автофургон с помятым крылом и согнутым буфером бурей промчался мимо.
Только теперь открылся дерзкий замысел Морганека. Мотор «Мерседеса» заглох. Машина неподвижно лежала на боку. Антонин и его друзья приблизились к месту катастрофы.
Люди в машине не подавали признаков жизни.
– Божена, ты останешься со мной, – распорядился Антонин. – А вы, Скибочка и Янковец, разойдитесь в разные концы улицы. Божена, отдай им свои гранаты. В случае тревоги поднимите стрельбу, устройте панику. Когда услышите мой свист, скрывайтесь.
Напружинив тело, осторожно, чтобы не порезаться о разбитое стекло двери, Антонин пролез в заднюю часть машины. Пассажиры были недвижимы. Антонии нащупал портфель, потом второй и подал их через окно Божене.
– Надо уходить, Антонин, – торопила Божена.
Но он еще раз опустился на колени и начал ощупывать пострадавших. В это время раздался выстрел, грохнул разрыв гранаты. Антонин быстро высунул из окна голову.
– Где стрельба? – спросил он.
– Впереди. Наверно, Скибочка… Что ты там копаешься?
– Никого не видно?
– Нет. Давай быстрее!
Где-то далеко, в стороне трамвайного парка, послышался свисток полицейского.
– Я сейчас, – и Антонин снова скрылся в машине.
Божену трясло от волнения. Впервые за свою жизнь она попала в такую опасную переделку. Как ни старалась она сохранить самообладание, это ей плохо удавалось. Этот Антонин. Что он возится там, в машине? Чего ищет? Но вот Антонин вылез на мостовую, держа два пистолета в руках.
– Двое еще живы… стонут, – быстро сказал он.
Теперь и сзади и спереди слышались выстрелы, шум голосов, чьи-то крики. Вероятно, Скибочка и Янковец отгоняли горожан. В доме, стоявшем напротив, приоткрылась калитка. Антонин вытянул руку с пистолетом и сделал по ней два выстрела. Калитка захлопнулась.
– А теперь как? – спросила Божена. Она невольно жалась к Антонину.
Антонин заложил два пальца в рот и издал резкий протяжный свист. Тотчас же в обоих концах улицы опять захлопали выстрелы и разорвались две гранаты. Был слышен топот бегущих ног.
– Молодцы ребята! – не мог удержаться Антонин. – Такую панику устроили… Теперь и нам пора уходить.
Они побежали вдоль квартала, не встречая ни одного человека.
У открытых дверей дома неожиданно вырос перед ними Гофбауэр.
– Скорее, пока никого нет, – прошептал он.
Они вошли. Он захлопнул за ними дверь. Потом вырвал из рук Божены и Антонина портфели и сказал тоном приказа:
– Приведите себя в порядок и садитесь за стол вместе с моими. Ужинайте, я сейчас…
Никому бы Антонин не доверил портфели, но тут не сказал ни слова. Взяв Божену за руку, он повел ее в комнату.
– Мойте руки и пыль стряхните, – выйдя из-за стола, сказала жена Гофбауэра. Она была бледна, как стена.
Ее невестка стояла у плотно замаскированного окна и напряженно прислушивалась к тому, что происходит на улице.
Через несколько минут все сидели за столом.
– Ружена, – сказал Гофбауэр невестке, – неси на стол все, что есть в доме.
Появились сыр, кусочек ветчины, соленые огурцы, остатки жаркого от обеда. Гофбауэр принес початую бутылку белого вина. Достали рюмки и разлили вино по рюмкам.
Понятно, что всем было не до ужина.
За стенами дома явственно были слышны свистки, топот ног, немецкая речь.
Не успели хозяева выпить вино, как одновременно в окно и в двери раздался стук.
Гофбауэр спокойно поднял руку.
– Сидеть за столом!.. Я сам! – и вышел в коридор.
Вернулся он в сопровождении немца-эсэсовца и двух полицейских чехов.
Вошедшие оглядели обитателей дома, проверили документы, прошли по всем комнатам.
– Вы с какого времени дома? – спросил Антонина старший полицейский.
Антонин ответил, что не выходил с шести часов вечера.
– Стрельбу слышали?
– Да, слышал, и даже выходил на улицу. Но возле их дома все было тихо.
Полицейский переглянулся с эсэсовцем. Эсэсовец кивнул головой. Полицейский взял под козырек и, извинившись за беспокойство, направился к выходу.
Когда опасные гости оставили дом, Альфред откинулся на спинку стула, опустил руки и шумно вздохнул.
– Ну и отчаянные же вы ребята!
2
В начале второго ночи, разобрав трофеи и засунув под рубаху вскрытую почту, Антонин собрался к Ярославу.
– Может быть, подождешь до утра? – спросила Божена.
– Как же до утра? – не понял Антонин. – Ведь Ярослав утром поедет в Кладно или Бероун, а ему необходимо ознакомиться с этой почтой. Ты ложись и спи. И не тревожься… Теперь все в порядке.
Когда Антонин надел реглан и сунул в каждый карман по пистолету, Божена подошла к нему. Она держала его за отвороты реглана и повторяла как в забытьи:
– Я тебя очень прошу, будь осторожен.
– Я сделаю так, как ты хочешь, – смутившись, ответил Антонин. – Не тревожься.
Осторожно, чтобы не разбудить хозяина, он открыл дверь и вышел.
К Ярославу Лукашу Антонин ходил без опаски. Свое появление в доме он всегда мог оправдать тем, что ему необходимо встретиться с Гоуской.
В этот час Гоуска, конечно, спал без задних ног.
Антонин отпер своим ключом дворовую калитку, обогнул особняк и постучал в окно полуподвальной комнатушки.
– Кто там? – отозвался Лукаш.
– Слива.
Войдя в комнату, Антонин неожиданно для себя обнял Ярослава и поцеловал в обе щеки.
– Что за нежности? – удивился Ярослав.
Антонин бросил кепи на кровать и заметался по комнате, не зная, с чего начать свой рассказ.
– Дело так обтяпали, что ни одна ищейка не доищется… – начал Антонин.
Ярослав слушал внимательно, поглаживая усы, выказывая свое одобрение скупыми жестами. Потом Лукаш спросил:
– А как же твой хозяин об этом пронюхал?
– Убейте, не догадываюсь, – сознался Антонин. – Ничего не могу понять.
– Да! – многозначительно сказал Ярослав. – Мы себя умниками считаем, а выходит, есть люди и поумнее нас.
– Выходит так.
– Вот что. Ты пришли ко мне этого своего хозяина. Теперь-то ясно, что это патриот, преданный нам человек. Я с ним обо всем потолкую. Такие люди сейчас на вес золота.
– Пришлю, – сказал Антонин.
Потом они принялись за документы, захваченные на операции. Самую большую ценность имел план разрушения Праги, разработанный гестапо. План был подписан штурмбаннфюрером СС Обермейером и утвержден штандартенфюрером фон Термицем. Уничтожению подлежали все крупные предприятия столицы, заводы Шкода, «Колбен-Данек», Сименса, Форда и многих других, более мелких, почти все крупные административные и исторические здания: Строговский дворец, дворец Печека, тюрьма Панкрац, Карловский университет, главный телеграф, радиотрансляционный узел, мосты через Влтаву, электростанции, депо.
Были указаны ориентировочные сроки вывода объектов из строя, перечислялись лица, ответственные за проведение этих акций, перечислялись места, где будут заложены взрывчатка и горючие материалы.
Ярослав бережно собрал бумаги, спрятал их в холодной топке котла и сказал:
– Большое дело вы сделали, ребята. Неоценимое. Партия поблагодарит вас за это. Сегодня же ваш успех станет известен Центральному комитету.
Немного помолчав, он спросил:
– А где дочка?
– У меня на квартире, спит.
– Так… так… – каким-то необычным тоном проговорил Ярослав.
– Ну, я побегу, – Антонин схватил кепку. – Буду думать над тем, как перебросить в город Глушанина с людьми. Теперь, когда мы знаем их план, здесь работы хоть отбавляй.
– Ничего, скоро и мы отдохнем, – проговорил Лукаш. – Отдохнем и погуляем на славу…