— А всегда ли он был прав?
— В том-то и дело, что нет. Чаще наоборот. Но он был упрям как осел. У редкого человека недостатки в такой мере соседствуют с достоинствами. Зато он был кристально честен, никогда не шел ни на какие компромиссы и сделки с совестью. А поводов к тому у нас, увы, предостаточно.
— Ваши слова подтверждают то, что нам уже доводилось слышать от других.
— Да вот вам конкретный пример. Я руковожу тремя бригадами, бетонирующими опоры под эстакаду. Состав бригад примерно одинаковый. Во главе каждой — инженер. Бетон получаем с одного и того же завода. Фронт работ одинаковый, условия — тоже. Две бригады с огромным трудом справляются с суточными и месячными планами. Причины вполне объективны: перебои с цементом на бетонном заводе, завоз нестандартной арматуры, перебои с транспортом — где-то в пути застряла машина. Внезапно ударил мороз, или, наоборот, неожиданно наступила оттепель, то вдруг дождь, то — метель. В наши планы все эти непредвиденные обстоятельства, конечно, заложены, так что планы хотя и не без напряжения, но вполне выполнимы. И тем не менее в двух бригадах несколько процентов сверх ста — уже победа.
— А бригада Стояновского?
— Вот в том-то и дело. Он неизменно выполнял план со значительным превышением. Каждый раз давал не ниже ста пятидесяти процентов. А в иные месяцы доходил и до ста восьмидесяти. Понятно, другие инженеры смотрели на него волком, а рабочие опасались, как бы при такой ситуации им не повысили нормы выработки.
— И в чем же крылась тайна этих успехов?
— Стояновский боролся с разгильдяйством. Он умел так организовать дело, что у рабочих всегда все было под рукой. Попробовали бы ему не подвезти вовремя бетон! Он тут же мчался на завод и учинял там такой скандал, что дирекция готова была недодать бетон другим, а его обеспечить.
— Не подмечали вы, часом, в последнее время каких-либо перемен в поведении своего друга? Повышенная нервозность, чувство страха?
— Ну, в состоянии повышенной нервозности он, скажем прямо, пребывал почти всегда, непрестанно с кем-нибудь воюя. Без этого, казалось, он не мог бы прожить и минуты. А вообще-то говоря, действительно в последнее время не все было ладно…
— С ним?
— Нет. С работой. Совершенно неожиданно в четко отлаженной им системе вдруг начались сбои. В последние три месяца процент выполнения плана неизменно падал. Еще в мае было, кажется, сто пятьдесят процентов, а в июне он съехал на сто сорок. В июле едва вытянул сто восемнадцать. Насколько я сейчас помню, в первой половине сентября тоже с трудом перевалил за сто десять. Конечно, он все равно опережал других, но падение было резким и довольно заметным.
— Вам лично причины были понятны?
— Нет. Но, зная Зигмунта, я старался на него не давить. И без того было видно, что он переживает и сам старается выяснить, в чем дело.
— Может быть, подводили снабженцы?
— Да нет, здесь все было в порядке.
— А как все это объяснял Стояновский?
— Как я уже говорил, мне не хотелось особенно его прижимать, но причинами я, естественно, поинтересовался. Стояновский сказал, что сам не может ничего понять и разобраться в происходящем.
— Ну хорошо, весьма возможно, что падение норм выработки и плановых заданий в бригаде Стояновского не имеет никакого отношения к убийству, а может быть, и наоборот — окажется ключом к разгадке всего дела, — заключил поручик. — Во всяком случае, я хочу просить вас как специалиста принять все возможные меры для выяснения чисто технических причин срыва в бригаде Стояновского.
— Сделаю все от меня зависящее, — пообещал Януш Адамчик, — но боюсь, вы возлагаете на меня непомерно трудную задачу. Лично я в этом срыве склонен усматривать лишь какой-то психологический надлом в состоянии Зигмунта. Ведь сразу после его гибели график выполнения работ снова резко подскочил вверх.
— Вот как?
— Представьте себе — да, хотя бывшую его бригаду возглавляет сейчас совсем молодой инженер, которому по опыту и знаниям, честно говоря, очень еще далеко до своего предшественника. А тем не менее суточные планы опять выполняются в среднем на сто сорок процентов.
— Любопытно!
— Мы опасались полного провала, а меж тем ничего подобного не случилось. Люди, привыкшие к строгой организации труда, работают вполне нормально, как и прежде, когда каждый их шаг направлял Зигмунт. Производительность растет. И что самое удивительное — производительность труда стала расти и в других бригадах. Теперь она достигла ста двадцати процентов.
— Тем более, пан инженер, я прошу вас как можно обстоятельнее изучить этот вопрос.
— Сделаю все, что в моих силах, и сразу же позвоню вам, как только сумею что-то выяснить. А теперь мне, пожалуй, пора возвращаться на стройку.
Не зря говорится: утопающий хватается за соломинку. Так случилось с поручиком Чесельским, да и с самим полковником Немирохом — они оба сочли, что соображения Януша Адамчика могут оказаться существенными для раскрытия дела об убийстве Стояновского. В последние месяцы его жизни произошло, вероятно, что-то из ряда вон выходящее, полностью выбившее его из равновесия, а стрессовое состояние, в котором он оказался, стало отражаться на результатах работы.
Сообразуясь с такого рода предположениями, решили самым тщательным образом изучить причины этого. Поскольку первые признаки снижения темпов работы стали проявляться где-то в июне, этот месяц сочли представляющим наибольший интерес.
Подпоручик Шиманек снова отправился в Вёнзовную, к родителям погибшего. При жизни Зигмунт навещал их регулярно: приезжал каждую субботу и уезжал в понедельник рано утром, чтобы к шести или семи быть уже на стройке. В нерабочие субботы Стояновский приезжал в Вёнзовную еще в пятницу, днем.
Да, действительно, Зигмунт как-то раз сказал родителям, что дела на стройке у него идут хуже. Но старики не почувствовали, чтобы он проявлял по этому поводу особое беспокойство или тревогу. Правда, отметил, что не может понять причин снижения темпов работы и ему, вероятно, придется обратиться за помощью в НИИ, к ученым. И еще сказал, что неловко себя чувствует перед рабочими: от них требует полной отдачи, а их заработки, прежде довольно высокие, заметно снизились.
Поскольку родители не были специалистами в области строительства, сын не вдавался в под обности о возникших у него проблемах с выполнением плана. Но им все-таки запомнилось, что свои неудачи на работе он связывал с «чисто техническими трудностями».
Вторично пригласили в управление и Ирену Стояновскую. В своих показаниях она заявила, что муж никогда не посвящал ее в свои служебные дела, считая полной невеждой. В то же время она не скрыла, что именно в мае познакомилась с Марианом Залевским, а в июне их отношения приняли серьезный характер.
— А ваш муж знал об этом?
— Знал. Я не считала нужным делать из этого тайну. Напротив, во время наших частых ссор сама ему говорила, что я люблю другого, очень даже интересного мужчину. Этим я рассчитывала заставить его дать согласие на развод.
— Ну и как?
— Он сразу понял мой замысел и сказал: «Вот и прекрасно, теперь-то уж суд наверняка не даст тебе развода — нельзя получить развод по собственной вине». Я проконсультировалась у адвоката, и тот подтвердил.
— Скажите, тогда, в июне, вы впервые заговорили о разводе?
— Нет. Еще года за полтора до этого я поняла, что наш брак рано или поздно все равно распадется. Зигмунта не изменишь, а я не сумею к нему приспособиться. В то время между нами не было еще таких бурных скандалов, какие случались в последние месяцы. Внешне мы довольно долго производили впечатление вполне пристойной пары, и мне хотелось развестись спокойно, без излишнего шума, как и пристало культурным людям. Но когда я впервые заикнулась о разводе, Зигмунт ответил: «Не рассчитывай, развода я тебе ни за что не дам». И повторял это не раз. Потом наши отношения с каждым днем становились все хуже.
— Насколько нам известно, ваш муж вел довольно размеренный образ жизни. А скажите, в июне или, быть может, еще раньше — в мае в его поведении не произошло каких-нибудь резких, бросающихся в глаза перемен? — спросил поручик.
— Мне трудно ответить вам на это, я старалась как можно реже бывать дома. Но вообще-то мне кажется, Зигмунт, как и прежде, после работы сразу возвращался домой. Сам готовил себе что-нибудь на обед. Изредка ел в ресторане на Маршалковской, в Доме венгерской культуры или в столовой на Вспульной. А потом сидел дома, читал или смотрел телевизор.
— Никто его в тот период не посещал?
— Этого я не знаю. В последнее время у нас вообще никто не бывал. Да это и понятно…
— Никто ему не звонил?
— Ну ясно: когда вы шарили в нашей квартире, следы чего нетрудно было заметить, вы, конечно, обратили внимание, что телефон стоял в моей комнате… — съязвила зеленоокая красотка.
— Мы не шарили в вашей квартире, а производили обыск, — счел нужным уточнить поручик.
— Все равно, пусть обыск, — согласилась Стояновская. — Да, действительно — телефон стоит в моей комнате, и если я дома, то трубку всегда снимаю сама. Зигмунту звонили очень редко и только с работы.
— А друзья? Женщины? Ну хотя бы родственники?
— Из близких родственников у него только сестра во Франции и брат в Катовицах. От сестры приходили поздравительные открытки на праздники, а с братом муж не поддерживал никаких отношений. Лично я его даже не знала. За все три года нашей совместной жизни Зигмунту не звонила ни одна женщина. Женщины чуждались его еще больше, чем мужчины. Он действительно был странным человеком.
Через четыре дня лихорадочных поисков загадка наконец прояснилась. Януш Адамчик явился к поручику во дворец Мостовских.
— Я все выяснил, — начал он прямо с порога. — Снижение производительности оказалось вызванным необходимостью дольше, чем прежде, держать бетон в опалубке.
— Не совсем понимаю, — признался Чесельский, — объясните, пожалуйста, подробнее.