Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН
ЭТО КРИТИКА
Цикл интервью для "Русского журнала" с ведущими критиками начала 21 века
Александр АГЕЕВ
22 мая 2003 г.
Михаил Эдельштейн: Александр Леонидович, какую цель Вы себе ставите как критик? Когда вы садитесь писать, руководствуетесь ли вы стремлением на что-то или на кого-то повлиять - на литературу, литературный процесс, читательский интерес или книжный спрос?
Александр Агеев: "Влиять" - это для меня чересчур амбициозная цель. Надо слишком высоко себя ставить, чтобы считать, будто моя статья или рецензия - и даже весь корпус моих статей или рецензий - могут на что-нибудь из вышеперечисленного всерьез "повлиять". Даже в страшных снах мне никогда не снилось, что я, трудясь над тем или иным текстом, выполняю некую "миссию". С другой стороны, и смиренное (впрочем, небезвыгодное) "обслуживание" литературы или, того пуще, книгоиздательского процесса мне претит. Скорее, с помощью литературно-критических рефлексий я решаю какие-то чисто личные проблемы: пользуясь достойным поводом (чужим текстом), какие-то собственные мысли додумываю, обрабатываю и высказываю. Если то, что в итоге получается, как-то "влияет", так и замечательно, но цели такой точно нет.
М.Э.: Вы неоднократно говорили о себе как о человеке "толстожурнальной" культуры, много лет проработали в "Знамени", но сейчас в "толстяках" практически не сотрудничаете. Почему?
А.А.: "Толстожурнальным" человеком я стал задолго до того, как пришел работать в журнал "Знамя" в 1991 году. И стал потому, что никакого выбора в те годы, если у подростка появился серьезный интерес к литературе, попросту не было. Молодым это довольно трудно объяснить: заходишь в книжный, видишь полки, забитые разнообразными творениями казахских, туркменских, венгерских и очень-очень советско-русских мастеров пера, а купить решительно нечего. Рано или поздно выходишь на журналы и очень быстро начинаешь ценить прелесть этой культуры, которая, на мой взгляд, гораздо в большей степени "национальное достояние", чем какой-то там "Газпром". Оценим, когда окончательно загнобим. А не сотрудничаю я сейчас с "толстяками" по простейшей бытовой причине: некогда. Туда надо писать неторопливые тексты, имея в запасе большие, не расчлененные никакими спешными работами куски времени.
М.Э.: Ваша вышедшая два года назад книга "Газета, глянец, Интернет" снабжена подзаголовком: "Литератор в трех средах". Чем для вас эти среды отличаются друг от друга? Ощущаете ли вы сами разницу между своими работами для разных сред?
А.А.: Ну, это достаточно очевидно, кроме того, про это написано в предисловии к моей книжке. Разные среды - это разные "форматы", разная стилистика, разная степень субъективности, разные читатели. Об этом помнишь всегда, да, собственно, довольно быстро переходишь "на автомат" или, если хотите, "на автопилот".
М.Э.: А этот опыт работы в разных средах - он обогащает вас как критика, как литератора?
А.А.: Опыт обогащает всякий.
М.Э.: Хорошо, тогда, с вашего позволения, о том же самом, но немного по-другому. Все ли эти среды вами одинаково любимы?
А.А.: Насчет "любви" - вопрос, конечно, более сложный. Скажем так: ближе та среда, в которой чувствуешь себя наиболее естественно, где тебя не стесняют рамки жанра, стилистический "политес" и внешние по отношению к твоей воле задачи. Такой средой для меня была, разумеется, Сеть.
М.Э.: Но ведь именно Сетью вы и пожертвовали. Это выбор, продиктованный чисто внешними соображениями или за ним стоят и какие-то творческие причины? Ну и, разумеется, планируете ли вы возвращение в Сеть, в РЖ в первую очередь?
А.А.: Я Сетью не "жертвовал", просто вынужденно и временно, по причине элементарной перегрузки, от нее отказался. Но уже на следующей неделе, если ничего экстраординарного не случится, я вернусь в РЖ.
М.Э.: С самого начала своей работы в "Знамени" вы выступали и как критик, и как публицист, а сейчас даже больше работаете как чистый публицист. А чем бы вы с большим удовольствием занимались, если б этот выбор определялся только вами, без учета всех привходящих факторов?
А.А.: Честно сказать, меня всегда раздражали эти определения - "критик", "публицист", всегда казались каким-то внешним насилием надо мной. Если я вообще задумываюсь над тем, кто же я есть, так предпочитаю неопределенное слово "литератор", то есть человек, пишущий тексты. Какая, в сущности, разница, что послужило поводом для текста - художественное произведение или некий факт жизни? В какие-то исторические периоды больше поводов дает литература, в какие-то - жизнь. Если мне самому есть, что сказать, то происхождение повода практически безразлично. Не то чтоб это было некое продуманное "кредо", - просто я так живу и, видимо, буду жить.
М.Э.: Если все же попытаться отделить одно от другого, публицистику от литературной критики - в одном из "Голодов" вы довольно резко отзываетесь о тех критиках, которые "только по художеству". Вы уверены, что социальная, публицистическая составляющая нужна современной критике?
А.А.: Никакого отдельного от истории "художества" нет, всякое "художество" порождается вполне определенным стечением социальных, экономических и прочих вроде бы внеэстетических факторов. Полноценная критика, даже когда она занимается только "художеством", фундаментом своим имеет знание об эпохе во всем ее многообразии. Я же резко отзывался о мелких снобах, которые свою приверженность "художеству" и презрение ко всему остальному постоянно и комично манифестируют.
М.Э.: И еще о "Голоде". В 39-м его выпуске вы пишете примерно следующее (резюмирую): это между собой мы, критики, можем судить по "гамбургскому счету" и утверждать, что в современной литературе ничего интересного не происходит. А общаясь с читателем, должны рассказывать ему о Мамлееве, о Славниковой, о Зорине и т.д., рекомендовать ему их для чтения, помогать своими комментариями. А зачем? Почему нельзя "спустить" читателю тот же "гамбургский счет"?
А.А.: Между собой мы можем судить по "гамбургскому счету" потому, что мы все, о чем говорим, прочитали, имеем возможность сравнивать, да к тому же у каждого из нас в голове есть некий идеальный образ и писателя, и произведения. Но "спустив" "гамбургский счет" читателю, мы отобьем у него всякое желание хотя бы попробовать пройти наш путь. То есть читать. Собственно, нынешняя критика очень часто так именно и поступает. А на мой взгляд, желание человека читать - ценность куда более важная, чем все вместе взятые "гамбургские счеты" сомнительной корпорации критиков.
М.Э.: Допустим, но кроме "Знамени" и "Нового мира" существует еще один "толстый" журнал - "Иностранная литература". Что мешает сказать, обращаясь к тому ивановскому библиотекарю, о котором вы упоминаете в "Голоде": "Вы знаете, в русской литературе последние пару лет некоторое затишье. Зато в "Иностранке" опубликован великолепный роман Дж.Кутзее. А еще вышел замечательный сборник рассказов Вуди Аллена. И потрясающий роман Грэма Грина недавно издан, никогда не переводившийся (имена, понятно, до некоторой степени условны - как, думаю, и у вас, в примере с Мамлеевым и пр.). Когда что-то равное появится в русской литературе - обещаю сообщить вам об этом"?
А.А.: На этот вопрос я ответил в каком-то из первых еще "Голодов": я люблю читать про себя, а в современной зарубежной литературе (по крайней мере, последние полвека) меня нет. К тому же литература - это все-таки еще и язык. Читая Асара Эппеля или Ольгу Славникову, я могу им наслаждаться. А читая "перепертого" Грэма Грина, все время помню, что он на костылях перевода. Добро бы нынешний бум зарубежной литературы базировался на поголовном знании иностранных языков! Так ведь нет - читаем переводы, и очень часто ремесленные. Вкус к языку в массовом масштабе отбивается, и книжки воспринимаются на чисто сюжетном уровне. Это проще, и это, как всякое упрощение сложного, плохо.
М.Э.: В том же "Голоде", характеризуя отношения критика и читателя, вы употребляете (с несколько ироническим оттенком, разумеется) слова "пропаганда", "агитация", "пиар". У меня довольно давно существует ощущение, и ваши последние ответы его, признаться, укрепляют, что такая характеристика весьма точно отражает нынешнее положение дел в критике: критика наша как бы помогает текущей литературе выглядеть "интересней", чем оно есть на самом деле. И та же АРСС: разве, кроме функций экспертного совета, она не выполняет еще и функции своего рода пиар-агентства, которое раскручивает не конкретные фигуры, а современную русскую литературу вообще? Как по-вашему, оправдано ли такое ощущение и нужен ли такой пиар? А если шире, то должна ли критика "гримировать" литературу" или же "резать правду-матку"?
А.А.: Критика по возможности должна совмещать пиар с "правдой-маткой", во всяком случае, рисовать образ литературы как сложно устроенной и потому обязанной вызывать уважение системы (или "организма", хотя это слово в применении к литературе не люблю). Отдельные элементы этой системы (произведения, писатели) могут быть достойны похвалы или порицания, но вся система должна подаваться как высокая и всем необходимая ценность. АРСС пока что, к сожалению, очень слабое пиар-агентство. Что же касается критики в целом, то она, на мой взгляд, не столько "гримирует" современную русскую литературу, сколько ее "опускает". И это не есть хорошо.
М.Э.: Вы часто и азартно полемизируете. Но очевидна интонационная разница в вашей полемике с разными людьми (скажем, Роднянская, Немзер, с одной стороны, с другой же... давайте обойдемся без имен). Можете ли вы обозначить ту грань, за которой полемика с вашей стороны переходит в "драку"? То есть какие жесты (идейные, стилистические) оппонента заставляют вас воспринимать его не как равноправную сторону в споре, а как (условно говоря) "врага"?