Я считаю себя леонтьевцем, а Леонтьев говорил, что все может поверяться эстетикой. Но что под этим понимать? Для того же Леонтьева высшим эстетическим мерилом была, скажем, византийская служба...
Меня интересует, в первую очередь, степень воздействия литературы на жизнь. Литература, которая никак не влияет на мир, пуста. А влиять на мир нельзя, если нет широкого, заинтересованного читателя. Поэтому та потеря читателя, о которой мы говорили, - это главная культурная катастрофа наших дней. Нужно писать, как Маринина, и одновременно - как Лев Толстой, - доступно и глубоко. Не умеете? Что же делать. Значит, маленькие писатели.
РЖ: Вы много лет печатались в толстых журналах, а сейчас работаете в "Литературной газете". В чем для вас разница между журнальной и газетной критикой?
П.Б.: Газетная критика сейчас - это не столько критика, сколько журналистика. Настоящая, серьезная критика может существовать только в журналах. Но журналы страшно потеряли свое влияние, и журнальная критика сегодня практически не востребована. Газеты, конечно, больше читают, у них элементарно выше тиражи. Но, повторяю: газетная критика - критика неполноценная, суррогат. Есть и исключения, скажем, Андрею Немзеру часто удается серьезное критическое высказывание в газетном формате, взять хотя бы его относительно недавнюю рецензию на роман Дмитрия Быкова "Орфография". С выводами этой рецензии я скорее не согласен, но, тем не менее, это блистательный образец того, как в газете, при минимуме площади, можно серьезно, с филологической основательностью, разобрать роман.
Широкоформатная журнальная критика сегодня нужна, пожалуй, только писателям, которые хотят, чтобы о них писали большие статьи с подробным разбором их произведений. Они не хотят понять, что серьезная современная литература по большей части неинтересна никому, кроме самого писателя и его ближайших друзей. А критик изначально ориентирован на более широкую аудиторию.
РЖ: А с чем связана скандальная репутация сегодняшней "Литературки"?
П.Б.: Пришел новый главный редактор, проводящий новую редакционную политику, суть которой в том, чтобы печатать представителей всех враждующих литературных группировок. С этим посылом я абсолютно согласен, а насколько это возможно - вопрос другой. Сейчас литературная жизнь такова, что когда начинаешь печатать и тех, и этих, ни те, ни другие не довольны. Раскол в литературе заизвестковался, образовались два лагеря, которым очень удобно существовать отдельно друг от друга, и им не нужно никакое сближение. Особенно это касается "демократов", которые все сидят в своем углу и повторяют: "Там, где печатается Владимир Бондаренко, ноги моей не будет". Хотя посмотрите на молодых журналистов, Дмитрия Ольшанского или Льва Пирогова, - они же смеются над этой замшелостью.
Вот эту безнадежную миссию объединения литературного поля "Литературка" и пытается взять на себя.
P.S.
Критиковать Басинского легко. Слишком легко. До того легко, что даже неинтересно. Ну кто еще умеет так виртуозно подставляться? Кто может позволить себе с серьезным видом восклицать "Культура в опасности!" или, дразня коллег словцом, напоминающим скорее медицинский диагноз, чем критический инструмент, из статьи в статью требовать от литературы "сердечности"?
Критиковать Басинского невозможно. Как можно критиковать человека, который ничего ни от кого не скрывает? Другого ловишь на проговорках, подзуживаешь, чтобы он ляпнул что-нибудь этакое, пытаешься читать между строк... А Басинский говорит все прямым текстом: "Литература может приносить жизни пользу или вред", "Необходима цензура", "При советской власти быстро разобрались бы с информационным поводом".
Наконец, критиковать Басинского нечестно. Басинский - это подсознание современной критики. Многое из того, что он говорит, с удовольствием произнесли бы и его коллеги, да вот беда - не могут себе позволить. Ну неужели Александру Архангельскому или Андрею Немзеру, разбираясь с какими-нибудь непонятливыми Шишкиным, Быковым или Пелевиным, ни разу не хотелось воскликнуть: "Культура должна строиться на государственных интересах"? Да хотелось, конечно, еще как. Но нельзя: мешают среда, репутация, врожденная интеллигентность - да мало ли что еще. А Басинский может себе позволить - у него другая тусовка, да и сам он другой.
Наверное, поэтому многие коллеги его недолюбливают. Но даже самые заклятые недоброжелатели не оспаривают главного достоинства Басинского - его последовательности. Это Дмитрий Ольшанский будет до старости перебегать из постмодернят в черносотенцы и обратно, одаряя нас по поводу каждого нового перебега очередным манифестом. Басинский не таков. Однажды сказав "а", он не свернет с избранного пути, пока не проговорит весь свой алфавит до конца. А закончив, скорее пойдет повторять те же прописи по второму и третьему разу, чем изменит в них хоть букву.
Вероятно, эта-то цельность Басинского и оказалась в нем столь соблазнительна для полых людей новейшей формации. Взять хоть Льва Пирогова - поиграл он пару лет в Курицына, порезвился по молодости лет, а теперь который уже год в Басинского играет. Постинтеллектуализм вон придумал, чтоб от взрослых не отставать. И Басинский своего клона привечает, печатает и возит за собой в Ясную Поляну.
Сходный случай, кстати, описан в мемуаристике. В 1913 году в журнале "Аполлон" были опубликованы программные статьи вождей зарождавшегося акмеизма, Николая Гумилева и Сергея Городецкого. Так вот, незадолго до этого главный редактор Аполлона" Сергей Маковский прибежал к Гумилеву и чуть не на коленях умолял его снять из номера сочинение второго синдика: мол, впечатление создается такое, как будто пришел человек и выступил с речью, а следом за ним выскочила обезьяна и начала копировать все его жесты, не понимая их сути. Гумилев, как известно, на печатании манифеста Городецкого настоял - и правильно сделал. Кто ж по доброй воле от своей обезьяны откажется!
Кстати, почему Пирогов так легко и безболезненно из Курицыных детей в Басинские перешел - тоже вполне объяснимо. Басинский - фигура для отечественного постмодерна незаменимая. Почти как Якеменко. Именно Басинский, а не Курицын или, скажем, Бавильский, - идеальный читатель Сорокина и компании. Представляю, как радуется главный копрофил отечественной словесности, когда находит про себя в критической статье что-нибудь вроде следующего: "В рассказе Владимира Сорокина мальчик ест кал школьного учителя, а комсомольский вожак грызет череп своего товарища. Шок, возмущение". Излишне говорить, что именно на такую реакцию все это изначально и рассчитано. "- Как вы смеете? - кричит читатель. - Ну вот так и "смею", - смеюсь ему в ответ я". А не закричи читатель, - так и автору смеяться не с чего будет.
Но и Сорокин Басинскому необходим. Во-первых, потому, что у них схожая тактика. Кто-то же должен возмущенно ахать, когда Басинский эпатирует общественность фразами вроде "Нравственность - вовсе не личное дело каждого". Какой же это эпатаж, если никто не возмущается? Какой ты после этого анфан террибль? Вот благодарные постмодернисты с примкнувшими к ним либералами и отрабатывают свою роль, делая вид, будто их шокирует Басинский, так же, как он делает вид, будто его шокирует Сорокин.
Во-вторых, Басинскому, просто в силу его критического темперамента, особенностей стиля и манеры, нужно поле брани. За письменным столом он ощущает себя солдатом отступающей, но не сдающейся армии. Оттого и статьи его пестрят языком приказов по армии искусств: граница, победа, предательство. Он даже врагов своих готов простить за использование той же ласкающей слух терминологии: "Вот это по-нашенски! "Борьба", "линия", "усилия", "искания", "цель" - какие все славные, упругие, культурные слова!". Как результат - крайне неопределенный и даже, как уверяла меня совсем недавно Анна Кузнецова, вовсе несуществующий термин "реализм" превратился в руках Басинского в дубину народной войны, а "народность", "духовность" и прочие симулякры служат критику чем-то вроде кастетов.
И все же за всеми боевыми кличами Басинского чувствуется подлинная драма. И виной всему те самые цельность и последовательность критика, о которых речь шла в начале. Лет десять назад Басинский решил изобразить этакого Страхова, по случаю забредшего в конец XX века и ужаснувшегося тому, что он видит окрест себя. От имени этого персонажа он и написал несколько первых своих новомирских статей. Существует же ролевая лирика, почему бы не быть ролевой критике?
Однако есть неумолимая логика развития образа. Очень скоро выяснилось, что сегодняшний Страхов не может обойтись без поминутных апелляций к участковому. В его речи замелькали все эти "цензура", "судить", "штрафовать", "УК РФ", "граница на замке". А как быть, если без участкового никто не верит, что крупнейшее событие русской литературы второй половины XX века - это деревенская проза, а главная отрада текущего литпроцесса - Владислав Отрошенко с Борисом Евсеевым? Других реалистов у него для нас сегодня нет. И у нас для него тоже.
Сергей БОРОВИКОВ
2.10.2003
Русский Журнал: Сергей Григорьевич, с закрытием "Волги" и оскудением "Урала" центр литературной жизни окончательно переместился в Москву. Насколько это сказывается на литературной ситуации в провинции?
Сергей Боровиков: Я не могу сказать, что на литературной ситуации в провинции так уж сказывается окончательное "перемещение" центра литературной жизни в Москву. Да и произошло ли это перемещение? При советской власти столичная литературоцентричность была куда мощней. Да и в "перестройку" головы были обращены в сторону Москвы. И не только литературной. Сейчас провинция живет более самодостаточно. Во многом это связано и со свободой разнообразных выходов в мир, минуя Москву. Центр обретается скорее в головах пишущих, в Интернете, в некоем своем метафизическом присутствии над пишущими, но не в Москве, и вообще - не в географически определяемом месте.