следние рассказы Маканина, а я их ставлю высоко именно как предельно драматичное изживание безыдеальности нашей жизни... Иногда в остатке действительно остается только глубина тоски.
РЖ: Вы неоднократно говорили о том, что литература призвана давать образ времени, рисовать портрет поколения, так или иначе откликаться на переломные моменты жизни социума. Справедливо ли, на ваш взгляд, мнение, что сегодняшний читающий россиянин скорее находит свой портрет и набор значимых для себя проблем и вопросов в зарубежной литературе (Мураками, Уэльбек, Кутзее - называю только тех авторов, о которых вы писали), нежели в русской?
Е.Е.: И да, и нет. Да, трудно иногда хотя бы отчасти совпасть с теми, кто пишет о современности. Но можно. Я за последний год написал, кроме всего прочего, о Домбровском, Лиснянской, Владимове, "Физиологии духа" Малецкого, "Маскавской Мекке" Волоса, рассказах Маканина - и диалогическое общение с текстами этих писателей в совместном творческом процессе переросло в сложный опыт личностного соучастия. По крайней мере, для меня их духовные посылы очень важны именно сейчас.
Или пример вроде бы из совсем другого ряда - "Ура!" Сергея Шаргунова. Я очень остро пережил эту вещь как литературный и жизненный факт. Ведь не обязательно со всем и сразу соглашаться, чтобы принять в сердце. Так что есть еще порох в наших литературных пороховницах.
Не могу не отметить вообще стремление к честному свидетельству у молодого поколения писателей - это Олег Павлов, Денис Гуцко, Александр Карасев, Роман Сенчин, Максим Свириденков, Илья Кочергин, если брать только прозаиков. Я с ними, с ними. Эта очная ставка с миром, каков он есть, крайне важна для современного человека эпохи фикций и зрелищ...
С другой стороны, Уэльбек и Мураками. Я думаю, что как наши современники они действительно незаменимы. И я так подробно пытался это объяснить в моих статьях, что не буду уже здесь занимать время и место. Это не уровень Фолкнера и не уровень Грэма Грина. Но это - жгучие свидетельства духовного неблагополучия, это незарастающие раны. В русской литературе нашей последних лет мало или вовсе нет того уровня боли, который несет в себе современный человек, и многовато неприятного мне цинизма. Нужно иногда, чтобы кто-то напомнил нам, что душа у нас еще существует, хотя бы - изранив ее. Сегодня на что-то претендующая литература не может не говорить о кризисе культуры, о заброшенности человека, об экзистенциальных тупиках бытия. Что мы потеряли и к чему мы стремимся.
РЖ: В своих недавних статьях о критике в Сети вы указали на некоторые особенности сетевой критики - в области стиля, в первую очередь. Насколько велико сегодня влияние сетевой критики на бумажную? Наблюдаете ли вы в бумажной критике то раскрепощение стиля, которое отмечаете в критике сетевой?
Е.Е.: Сеть для меня - это пространство свободы. А свободу нельзя не любить, как Бога. Сетевая критика - привилегированное пространство свободы. И еще она - возможность тотального диалога, в котором, собственно, только и может состояться личность. Это очень заманчиво. Сеть - ежедневный соблазн. Этот дух свободы. Веяние ее, со всеми ошеломлениями и издержками. Я не люблю никаких принудительных ограничений и всегда прорывался сквозь них, и Сеть для меня - овеществляющаяся безграничность возможностей.
Но проблема вот в чем. Сетевой критике нужно еще состояться как значительному духовному явлению. Может быть, это и случится, может быть, социальные перипетии и вероятные ограничения свобод в бумажной прессе тому будут даже содействовать. Но не сегодня и еще не завтра.
Мне кажется, пока существует "Журнальный зал", нет сильного стимула для творческой самореализации литературного критика именно в Сети. Это может быть лишь личный более или менее экстравагантный проект.
Я, например, давно уже не вижу многих моих статей в бумажном их воплощении, находя их именно в "Журнальном зале". Но мне по-прежнему льстит, что люди, коих я глубоко уважаю, находят смысл в том, чтобы размещать их в своих бумажных изданиях, обладающих сложившейся репутацией - в "Знамени", "Новом мире", "Дружбе народов" и, конечно, в "Континенте". Все-таки пока еще, если взглянуть на вещи непредвзято, литературная жизнь - это по-прежнему прежде всего десяток ведущих толстых журналов (да еще ежегодный форум в Липках, который для молодых писателей - просто великий дар). Все остальное, сколь бы ни было само по себе приятным и заманчивым, по своей значимости для литературы пока не может конкурировать с ними. Мне важно присутствовать, хотя бы отмечаться именно там, в журналах, потому что это издания не просто с моральным реноме, но и с общественной позицией, с глобальным отношением к миру. Я в общем и целом разделяю эти позиции и хотел бы в меру моих сил поддержать это направление в общественной мысли, в духовной жизни России - и что-то привнести.
Раскрепостился ли бумажный критик? Пожалуй, 90-е дали такой тотальный опыт свободы, что это не могло не случиться. Скажу о себе. Я - да. Абсолютно. Вот говорят, что в каждый журнал нужно писать, учитывая его гиперстиль. Возможно. Но в последнее время у меня с этим нет проблем. Я пишу, как дышу. Наверное, в придачу я нашел какой-то общий, приемлемый для многих звук. Не знаю. (Ну да, вы скажете, что это несложно, если ты - христианский гуманист, христианский либерал с неоконсервативной жилкой, даже немножко христианский социалист...)
РЖ: А каковы перспективы взаимодействия и взаимовлияния сетевой и бумажной критики?
Е.Е.: Пока их мало. Я думаю, что самое важное для Сети - разжиться мозгами. С рецензиями там все в порядке. Мыслей мало. Поэтому я приветствую усилия Русского Журнала, например, направленные на то, чтобы их аккумулировать, в том числе и немного откачать эту интеллектуальную энергию из бумажных изданий. И приветствую работу коллег в этом направлении. Критики, близкие мне по ценностной ориентации, пока мало сделали для завоевания Рунета. В это нужно вкладываться. Хотя и сам я по этой части жутко отстал.
Вот такова самая выигрышная пока для всех перспектива взаимодействия. И - ждать: вдруг именно в Сети появится личность критика, с которой будет нельзя не считаться.
РЖ: Какая традиция в русской критике вам кажется "своей"? С кем из критиков прошлого (дореволюционного или советского) вы ощущаете идейное, духовное родство?
Е.Е.: Я помню, как в 19 лет я получил вожделенный допуск в главный читальный зал библиотеки МГУ и впервые прочитал книгу Николая Бердяева "Sub specie aeternitatis". Это было ошеломление. Я соприкоснулся с чем-то очень мне близким. Тогда и потом мысли Бердяева об искусстве и художниках сильно и многосторонне на меня влияли. Говорят, что у меня есть и стилистическое сходство с Бердяевым. Может быть. Тогда же я прочитал "Русских критиков" Акима Волынского и навсегда остыл душой к критике XIX века, хотя ее историческое значение сознаю, конечно.
Мой вектор - это религиозно-философская критика экзистенциального направления. Дмитрий Мережковский, Сергей Булгаков ("Чехов как мыслитель"), Лев Шестов, Георгий Адамович (я о нем писал; он, наверное, - самый близкий мой предшественник, редкий пример русского критика-персоналиста). И Андре Базен, конечно, - как законченный концептуальный арткритик-персоналист.
Из современников мне ближе всего Игорь Виноградов, еще от его давней статьи о Михаиле Булгакове и со времен, когда он был руководителем моей критической мастерской на журфаке МГУ. Конечно, сказывается и многолетний опыт нашего творческого общения. И очень ценю я Ирину Роднянскую.
Люблю или любил я и многое другое, впрочем. Когда-то на меня сильное впечатление произвели и Корней Чуковский ("От Чехова до наших дней", "Книга об Александре Блоке"), и, представьте, Юлий Айхенвальд ("Силуэты русских писателей"). Я месяцами ходил под впечатлением статей Емельянова о драматургии 30-х, Михаила Лифшица о Шагинян, Марка Щеглова о Леонове, Петра Палиевского о Грэме Грине, Эриха Соловьева о Хемингуэе, Бенедикта Сарнова о Катаеве и Эренбурге, Игоря Дедкова о Бондареве, новомирской критики 60-х...
Вообще, критик - это бездонное, притом инструментализированное, чувствилище, инструментализированный интеллект, гиперболизированный настрой на диалог. Он берет везде, где хоть что-то есть. А литература (включая и критику) - это ж почти райский сад и одновременно адская бездна. В ней есть все. И все дается практически даром и в дар. Это - из лучшего, что нам вообще дается судьбой. Бери - не хочу. И брать, точнее - входить в контакт, устанавливать и держать связь, жить вместе, - это такое наслаждение!
P.S.
Евгений Ермолин - критик-идеолог. Это значит, что его "хорошо" и "плохо" зависят не столько от читательских "нравится" - "не нравится", сколько от философских взглядов критика; конкретная оценка вырастает из общей концепции. Основания своего подхода Е.Ермолин неоднократно эксплицировал в статьях, полнее всего, кажется, в "континентовском" "Письме от Вовочки", проговаривает он их и в этом интервью.
Такая позиция очень удобна для описания, но небезопасна для самого критика. Слишком легко его текстам потерять всякую самостоятельную значимость, превратиться в иллюстрации ряда внешних по отношению к материалу идеологем.
В философской (вариант - религиозно-философской) критике вообще изначально скрыт некоторый изъян. Она, как правило, оперирует слишком общими категориями, не предполагающими внимания к писательской индивидуальности.
Это легко пояснить на одном простом примере. Несколько лет назад мне в руки попала забавная монография. Речь в ней шла об экзистенциальных мотивах в русской литературе XX века. Книжка оказалась довольно пустая (впрочем, это и по заглавию было ясно), но не суть. Через пару глав я поймал себя на том, что постоянно отлистываю несколько страниц то назад, то вперед, чтобы понять, о каком писателе идет речь, - до того они там все выходили похожие. Что и понятно - писателей много, а экзистенциалов мало, на всех не хватает.