М.Э.: Насколько корректна позиция критика детективов, работающего одновременно как писатель на том же участке литературного поля, то есть находящегося внутри обозреваемой ситуации и пишущего рецензии не только на себя (Гурский), но и на предполагаемых конкурентов (Акунин)? Не кажется ли такая игра вам этически двусмысленной?
Р.А.: Давайте разделим поставленную вами проблему на общую и частную. Сперва об общем. Имеет ли право критик пробовать себя в писательстве и оставаться при этом критиком? Безусловно, имеет. Ведь нелепо полагать, что с того момента, как обратились к прозе, например, Виктор Ерофеев, Владимир Новиков, Ольга Славникова, Вячеслав Курицын, Сергей Кузнецов и др., вышеназванные коллеги начали рассматривать всех прочих прозаиков как конкурентов. Или Юрий Тынянов (если взять более отдаленные времена) должен был "мочить" окружающих его романистов? И его отзыв о толстовской "Аэлите" ("Марс скучен, как Марсово поле..." и т.д.) был продиктован элементарной завистью к "красному графу"? Нелепица, реникса. Другое дело, что критику - если он не страдает чрезмерным тщеславием - вполне по силам и средствам разделить (хотя бы формально, на уровне псевдонима, литературной маски) две своих ипостаси. Так мы плавно переходим к нашему частному случаю.
Первые два-три года существования "писателя Льва Гурского" его тайна аккуратно оберегалась создателем, и только деятельность отдельных ретивых литературных следопытов (коим не терпелось обнародовать в печати свои догадки, по принципу: "Я первый! Я открыл!") привела к тому, что для окололитературной московской публики секрет перестал быть секретом (нормальный нетусовочный читатель, к счастью, до сих пор считает Гурского нормальным средним русско-американским детективщиком). Гурский родился на свет потому, что критику Арбитману - и читателю Арбитману тоже - не хватало в российском детективе иронического триллера наподобие "Проклятого изумруда" Дональда Уэстлейка (один из блистательных и недостижимых объектов для подражания; никакая наша Дарья с заокеанским Дональдом и близко не лежит). Что же касается тезиса о том, будто критик Арбитман, "пользуясь служебным положением", всемерно и неуклонно прославлял своего гомункула, то сие - скорее, распространяемый (например, Михаилом Веллером) миф, нежели подлинная реальность.
Пора объясниться, граждане. Факты таковы. Затевая игру, я действительно помог русско-американскому беллетристу протолкнуть в печать несколько штук его интервью и подарил друзьям-газетчикам пару аннотаций. Собственно рецензий написано было "для затравки", если не ошибаюсь, две штуки. Обе на первый роман. Обе - еще в 1995 году. Одна вышла в питерском журнале, вторая (под псевдонимом) - в столичной газете. На мой взгляд, критик Арбитман отнесся к своему альтер эго достаточно сурово: "психологические характеристики героев весьма поверхностны, а психологические "автопортреты" временами граничат с карикатурой: кроме того, в романе великое множество чисто фабульных натяжек" - это из журнальной рецензии. Второй же отзыв, рожденный в припадке параноидального самобичевания, был и вовсе издевательским по форме и бранным по содержанию. Кажется, все. Истово нахваливать свои опусы было бы и впрямь неэтично, а ругать (зная "изнутри" все недостатки) - глупо: стоит ли подставляться и отбивать хлеб у коллег-критиков? Пускай они поработают сами, если захотят.
М.Э.: Критикуя Акунина, вы сосредотачиваетесь на идеологическом мессидже его романов, игнорируя все те компоненты, за которые его обычно хвалят, - мастерство стилизации, язык, сюжетостроение, цитатную игру и т.д. Что для вас в первую очередь тексты, о которых вы пишете, - эстетическое или социальное явление?
Р.А.: Конечно же, критикуя чужого гомункула Акунина и пряча за пазухой своего Гурского, я сильно подставлялся. Но что делать? В первых четырех акунинских романах, о которых шла речь в моей "знаменской" статье, я и впрямь увидел опасные манипуляции автора "имперскими" и ксенофобскими архетипами. Это меня особенно разозлило как раз в силу того, что автор, безусловно, - весьма одаренный беллетрист, а потому и "заглатывались" читателями данные архетипы (вспомним хотя бы идею перманентного заговора безродных космополитов против России-матушки, - идею, на которой и строился "Азазель") на лету, не жуя.
В дальнейшем Акунин, надо отдать ему должное, грамотно скорректировал свой "идеологический мессидж" и перестал меня раздражать. Сейчас он - безусловно лучший из стабильно работающих российских детективщиков. Но это, как говорил классик, есть "похвала небольшая": на фоне Марининой-Дашковой-Устиновой легко быть лучшим; возможно, по этой причине в самых последних романах автор несколько расслабился и сделал несколько неудачных шагов за пределы жанра... И чего это их всех так тянет "пасти народы"?
М.Э.: Но сам Акунин считает имперский антураж своего рода "декорацией". Где для вас заканчивается декорация и начинается идеология?
Р.А.: С конкретным Б.Акуниным мы, кажется, разобрались в предыдущем вопросе. Что же касается декораций и прочей театральщины... В фильме Барри Левинсона "Высоты свободы" (Liberty Heights) обсуждался, к примеру, такой вопрос: может ли мальчик из приличной еврейской семьи отправляться праздновать Хэллоуин в костюме Гитлера? Папа с мамой решили, что не может. И были правы, черт возьми. После Освенцима даже шутки с фашизмом (как и после ГУЛАГа - с коммунизмом) есть удел интеллектуальных недоумков. Сергей Курехин испортил себе некролог, вздумавши на исходе жизни поиграть с национал-большевистскими побрякушками.
М.Э.: Но в случае Акунина речь идет о русской государственности 19 века. С монархическими декорациями играть тоже кощунственно?
Р.А.: Я в "акунинской" статье вел речь не о "монархических декорациях", а о попытках романиста лукаво подменить реальную тогдашнюю гнусноватую российскую действительность (с ее грязью, самодурством, бюрократизмом, косностью, полицейщиной, "чертой оседлости" и прочими прелестями) этакой яркой олеографией с изображением конфетно-пряничной державы. В первых четырех романах Акунина против этого лубочного "бла-а-лепия" могли выступать либо дегенераты, либо "чуждые элементы", либо просто шпионы. Такая концепция автора - упрощение, которое хуже воровства. Не масоны и не турецко-немецкие агенты столкнули Россию в жерло трех революций. Бессудный расстрел Николая II вовсе не сделал его автоматически безгрешным, чего уж там дурака-то валять...
М.Э.: А насколько значимы для вас художественные достоинства идеологически чуждого текста?
Р.А.: Признаться, мне почти не попадались абсолютно чуждые мне идеологически и одновременно блистательные художественно тексты. На мой вкус, сочинения Василия Розанова - материал для психоаналитика, но не для искусствоведа; а удивительные шараханья В.В. от безумного жидоедства к такому же безумному юдофильству напоминают мне метания испуганного урки из песни Высоцкого: "А вдруг - это очень приличные люди? А вдруг - из-за них мне (от Бога - Р.А.) чего-нибудь будет?!" Вот пример чуть поближе. В талантливом "Путешествии на край ночи" Селина (человека, бесспорно, гнусного) еще не проступают явно его грядущие "Безделушки для погрома" (сочинения, убогого по всем статьям).
Почему-то людоедство и гений - две вещи несовместные. Стоило Белову и Распутину удариться в сионоборчество, как их музы дружно захирели. Что же касается случая с Прохановым, то это и вовсе - чистой воды анекдот. Сапоги всмятку. С точки зрения сюжетостроения его безразмерный "Последний красно-коричневый гексоген в центре Кабула" много хуже романов Дашковой (автор то и дело теряет нить повествования, не дружен с логикой, небрежен к персонажам, не умеет выстроить финалы и пр.). Однако некоторые мои несчастные коллеги до того трусят прослыть "либеральными жандармами", что ударяются в противоположную крайность. Они полагают, что лучше найти какую-то несуществующую "энергетику" в текстах потрепанного советского графомана и патологического антисемита, чем быть заподозренным в демократической ангажированности. Те из них, что чуть поумнее, - подличают. Те, что поглупее, - сами себя гипнотизируют. Назло бабушке отморозили уши и носятся со своей эстетической глухотой, как с писаной торбой.
М.Э.: Как вы чувствуете себя в АРССе среди "серьезных" критиков, занимающихся "настоящей" литературой? Не вызывает ли у вас подобное соседство комплекса неполноценности, в частности когда вы как член жюри обсуждаете с коллегами те или иные премиальные сюжеты?
Р.А.: Комплекса неполноценности (как, впрочем, и превосходства) упомянутое вами соседство у меня не вызывает. Со стороны коллег я не ощущаю снобизма: если вы полагаете, что в АРСCе "серьезным" критикам накрывают обед в столовой, а Арбитману - в людской, то вы ошибаетесь. В некотором смысле мне даже проще, поскольку я не варюсь в общем московском писательско-критическом котелке, мало с кем знаком из "больших" литераторов и могу не соблюдать политеса (в нынешней "фантастической" среде знакомых у меня, увы, не в пример больше - и после каждой новой моей статьи хороших знакомых почему-то убывает).
Вообще не стоит представлять критика, пишущего о фантастике, некоей интеллигентской разновидностью чудища Франкенштейна. В покойной (увы!) саратовской "Волге" я последние годы заведовал все-таки отделом прозы. Я до сих пор выписываю восемь "толстых" литературных журналов (два петербургских, один уральский и пять московских). Когда пришел мой черед участвовать в жюри премии имени Ап.Григорьева, я прочитал от и до все тексты, оказавшиеся в лонг-листе, и до сих пор считаю своей победой факт попадания в финальную тройку астафьевского "Веселого солдата"... Или вы считаете, что на моем читательском столе - сплошь Лукьяненко с Бушковым?
М.Э.: Ваши пристрастия в "массовых" жанрах хорошо извест