Антье Ингерфельд
20-летняя Антье хочет пройти терапию из-за продолжительного беспокойства. Она постоянно подвергает себя стрессу, а потом страдает болями в животе, вздутиями и кусает ногти. Ей приходится проявлять свои умения перед другими людьми, и ее очень это заводит, хотя она совершенно этого не хочет. Она думает, что она либо гораздо лучше, либо гораздо хуже других. У нее все еще случаются приступы обжорства — раньше они заканчивались рвотой, но с этим она завязала, после того как начала вокальное образование. Отец постоянно придирался к ее фигуре. Она испытывает тревогу, особенно когда поет. «С мальчиками все тоже не очень». Она чаще влюбляется в мужчин постарше, чувствует потребность упасть, чувствует себя пассивной, изнуренной. Когда ей плохо, она хочет исчезнуть — не умереть, а просто исчезнуть. Раньше она чувствовала себя «как в фильме». Антье начала индивидуальную терапию с двух снов: в первом в квартире были люди, которые все перерыли, прочли ее дневники, посмотрели все школьные работы. Она притворилась спящей и терпеливо наблюдала за людьми. Во втором сне мать напивается и закатывает истерические сцены. Она кричит, что теперь у нее есть средство, которое может заменить алкоголь. Таким образом мать признала свою зависимость. Антье говорит: «Мать — это я сама».
Понятно, что терапия перероет всю ее жизнь и что она, с другой стороны, надеется, что терапия станет способом преодолеть зависимость.
Антье, очевидно, много думала о своей жизни, постоянно расспрашивала родителей об их прошлом. Родители хотели детей и были женаты уже примерно три года, когда мать забеременела. Роды должны были быть «тяжелыми», но осложнений не было. Мать устала после родов и не могла испытывать чувства к ребенку. У нее была депрессия, потому что «материнское счастье» не наступало. Отец хотел мальчика, а у матери не было предпочтений. Бабушки и дедушки с обеих сторон хотели мальчика. Отец обращался с Антье как с мальчиком, и раньше ей казалось это чем-то хорошим. Мать не оправилась от депрессии и начала терапию, когда Антье было три года. Отец рассказывал, что мать только сидела в углу и ничего больше не делала. Наряду с терапией ей прописали медикаменты. Иногда у нее случались «мании», и тогда она вела себя агрессивно в отношении ребенка. Мать хотела заставить ее питаться определенным образом. Родители много ссорились, отец отдалился от матери, и у них с Антье сложились приятельские отношения. Мать не закончила профессиональное образование, но до рождения ребенка была успешным секретарем. Семейная легенда гласит, что депрессия усилилась, потому что в возрасте трех лет Антье сама ушла на улицу, прочь от матери, и мать свалилась в «депрессивную яму».
Тут задумываешься, что вроде бы однозначное желание родителей иметь ребенка было не таким уж ясным, что депрессия матери началась уже после родов: она бросила работу и не справлялась с материнскими обязанностями. У матери началась депрессия, когда появился ребенок (рождение), и во второй раз она проявилась, когда ребенок начал совершать самостоятельные шаги, удаляться от нее. Отец, напротив, производит впечатление человека, который хотел ребенка, чтобы тот стал его товарищем, приятелем, и желательно был бы мальчиком.
Во время визита к врачу в возрасте четырех недель младенец «посинел», потому что там было холодно, но отец решил, что мать не умеет обращаться с младенцем. У врача возникло подозрение на порок сердца, и он направил ребенка на «обследование» в больницу, из которой родители забрали ребенка спустя четыре недели вопреки рекомендации врача. Порок сердца так и не выявили. Из-за направления в больницу в возрасте шести недель девочку резко перестали кормить грудью, из-за перевозбуждения мать снова начала курить. После пребывания в больнице у ребенка начались расстройства пищевого поведения, он срыгивал все. В течение первого года жизни младенец выносил только молоко — все остальное вызывало рвоту. Педиатр напугал родителей тем, что если ребенок не начнет есть твердую пищу, это повредит его мозг, мать должна была заставлять его есть, что она и попыталась сделать, но потом сдалась.
Одно из первых воспоминаний детства: родители сидят за столом и завтракают. Мать купила новую, необычную кашу. Антье новая каша не нравится, и она обижена. Она говорит, что хочет убежать. Снаружи идет дождь. Мать дает ей зонтик и говорит: «Давай, уходи!».
Из-за ранних проблем с пищевым поведением уже в раннем детстве сформировалась фиксация на еде, которой уделялось повышенной внимание. Бросается в глаза, с какой энергией взрослые, в том числе и педиатры, манипулировали пищевым поведением детей еще в 1960-х годах. Очевидно, конкретной травмирующей ситуации не было: травматизация складывается из депрессии матери, того, что в глазах отца она была «всего лишь» девочкой, и пребывания в больнице.
Антье рассказывает, что с рождения у нее был «постельный питомец», кошка. Долгое время она очень любила кошку и до семилетнего возраста рисовала людей с кошачьими ушами. Она постоянно наряжалась кошкой на масленичный карнавал. Она очень боялась оторвать кошке хвост или голову или случайно смыть ее в унитаз. Однажды она действительно оторвала ей хвост.
Похоже, что «постельный питомец» помог ей в качестве переходного объекта, помог восполнить довольно ранний дефицит (депрессивная мать, больница, нехватка отцовского присутствия), но при этом кошка стала объектом ощутимой агрессии.
До нарушения пищевого поведения раннее развитие девочки было непримечательным. В возрасте трех лет она пошла в детский сад, который был «тупым». Воспитательница была строгой, а отношения с другими детьми не ладились. Антье чувствовала скуку, чувствовала себя исключенной из общества, частенько «получала взбучку». Ее заставляли сидеть тихо, доедать свой хлеб, который она не хотела есть, поэтому ей приходилось сидеть пару часов в одиночестве. Родители попытались завести второго ребенка в то время, безуспешно, и после этого сдались. Антье хотела в школу, ей было интересно и немного тревожно. Там она снова стала аутсайдером, хотела быть особенной, важничала (и сегодня она «проявляет себя» перед другими), все время встревала и прослыла «ябедой». Она не была типичной девочкой, постоянно была в движении, лазала по деревьям, презирала игру в куклы, но мальчики казались ей слишком дикими. В классе разделение между девочками и мальчиками было очень жестким, поэтому она снова чувствовала себя довольно одинокой. Пока ей не исполнилось семь или восемь лет, она была почти уверена, что умеет летать, и тренировала соответствующие движения. В третьем классе из «асоциальных» отношений у нее появилась хорошая подруга, которая тоже была довольно дерзкой и дикой, а потом в основном она общалась с мальчиками-иностранцами, т. е. другими аутсайдерами. Как и в семье, в школе Антье ощущала себя неправильной, аутсайдером, ни мальчиком, ни девочкой.
Мать не справлялась с хозяйством, она начала пить и становилась все более агрессивной в отношении Антье. Например, она по ничтожному поводу вырвала ее из кровати посреди ночи. Родители расстались, когда Антье было 12, но развод состоялся всего за год до начала терапии. Мать настояла на разводе, потому что хотела поскорее выйти замуж за «нового мужчину», иностранца, который был на 20 лет моложе нее. Иначе ему бы пришлось покинуть страну. Тем временем отец женился на женщине на 23 года моложе, они познакомились, когда ей было 18, и она страдала анорексией. Он очень гордится тем, что «спас» ее тогда.
Где-то в 11 лет у Антье появилась фантазия о том, чтобы выпить чью-нибудь кровь, чтобы заполнить внутреннюю пустоту. Она рассказала об этом матери, и та ответила: «Что за чушь!». Потом настала волна обжорства: она пачками ела конфеты, плитками — шоколад, испытывала чувство вины, в обжорстве было нечто разрушительное, в шоколаде — нечто священное, особенное. В подростковом возрасте она отвергала собственное тело, хотя, пока она была ребенком, тело ее более чем устраивало. В возрасте восьми лет у нее начала расти грудь, и все говорили, что она «секс-бомба», и это казалось ей хорошим. Но потом грудь выросла просто огромной. Хотя в остальном она была довольно худой, она не влезала в самые большие бюстгальтеры, к тому же груди были разного размера. Несколько врачей пришли к согласию насчет операции, и стоимость операции покрыла страховка. Ей было 16 лет. Перед операцией ей снилось, что Бог (!) ее усыпил и видоизменил, что было очень эротичным. После операции у нее были чудовищные вздутия и мощный страх выпустить газы. Из-за вздутий ей казалось, что она умрет. Она доверилась отцу, тот подбодрил ее, и ей стало легче.
Страховая компания признала операцию необходимым медицинским вмешательством. В ходе терапии Антье принесла свои фотографии до операции, и действительно, это не имело отношения к «эстетической хирургии». Все плохое — это большая грудь, толстый живот, вздутия. Чувство вины за избавление от дурного. Но дурное можно заменить на хорошее — пение, «удачу».
До операции она пыталась снизить свой вес диетами, похудела до 50 килограммов, у нее пропала менструация. После операции начались приступы обжорства, после которых она вызывала рвоту. Булимия началась так: она хотела подарить матери что-то сладкое, купила кучу лакрицы, но перед днем рождения матери она постоянно доставала лакрицу и ела, а потом ее рвало. Булимия продолжалась три года, хотя постоянно ослабевала. Сейчас она начала учиться вокалу, после чего рвота совершенно прекратилась, хотя приступы переедания бывают и сейчас.
В рамках динамики обмена ролями (она стала матерью для своей матери) можно понять, что она хотела подарить конфеты матери, но это было не таким уж самоотверженным, как ей казалось. Ведь ребенку все еще нужно было еще раз получить материнскую заботу. И она взяла ее, взяла то, что предназначалось матери. А поскольку это было нагружено такой же амбивалентностью как и сама мать, все должно было отправиться обратно наружу: булимическая последовательность была «изобретена». Как будто «дурное» сначала было в ее груди, а после операции превратилось в пищу