Я думаю о том, что пациентка также занята сдерживанием своих тенденций к самоповреждению.
Йоланде также говорит: «В семье они все убивают друг друга, а я делаю это сама с собой». Во вторую мировую один из братьев отца, «отправил другого брата в концлагерь», а другого дядю «продали»: первый дядя был коммунистом, поэтому пал жертвой доноса, а второй был психически нездоров. Во многом поэтому пациентка однажды назвала свое строгое Супер-Эго «внутренним народным судом» (я уже рассказывал об этой пациентке — Hirsch, 2004c, S. 64, но там в центре внимания были особенности аналитической психотерапии, здесь же — тело).
В многолетней психотерапии этой пациентки не удалось обнаружить историй насилия. В начале ее жизни тем не менее произошла серьезная травматизация из-за того, что она два месяца провела в больнице сразу же после рождения. Педиатрия 1960-х годов допускала в таких случаях только зрительный контакт с родителями через стекло. Вторым источником травмы стало невежество родителей и их неспособность понять эмоциональные потребности и физические симптомы пациентки, особенно после рождения ее тяжелобольной сестры, когда пациентке было три года. Невнимательность родителей сохраняется по сей день: отец следит только за оценками и сданными экзаменами, мать не способна вникнуть в потребности пациентки, она не уважает собственную волю и взгляды дочери. Вот пример: когда пациентка была в психосоматической клинике, мать отправилась в участковый суд с совершенно серьезным намерением принудительно отправить дочь в психиатрическое отделение, потому что в психосоматической клинике «она теряет контакт с реальностью»! Естественно, бессознательно она подразумевала, что стационарная психотерапия удаляет дочь от нее.
Атаки на собственное тело можно определить двояко. Во-первых, это установка физического контакта с самой собой в поврежденном теле, контакта, которого так не хватало в начале жизни младенцу, когда он был в больнице. Во-вторых, конкуренция с сестрой, которая из-за болезни получала все внимание родителей, так что старшая сестра снова осталась одна. Невнимательность матери продолжает этот континуум одиночества Йоланде на психическом и отношенческом уровне, и самоповреждающее поведение, которое имеет характер искусственно индуцированной болезни и порождает телесные симптомы, все равно не помогает перенести внимание родителей с сестры на пациентку. Динамика соматического симптома, как это часто бывает, детерминирована многозначно: дефицит материнской заботы и конкуренция сиблингов часто комбинируется с эдипальным конфликтом, когда нуждающийся ребенок обращается за заботой к отцу.
Вот пример потребности в контакте в сочетании со страхом близости, если кто-то появится, т. е. пример постоянной амбивалентности пациентки: многие ее коллеги заболели, и она, конечно, оказывается той, кто работает за нескольких человек, с одной стороны, потому, что не может сказать «нет», с другой — потому, что боится остаться одна в своей квартире. Тяга к самоповреждению при этом растет. У нее идет носом кровь, что «само по себе нормально», но она предполагает у себя нарушение свертываемости крови и принимает еще и антикоагулянты! Она, конечно, знает о бессмысленности своих действий, ведь лекарство вызывает именно ту болезнь, которой она боится (сначала ипохондрически), искусственно, как при синдроме Мюнхгаузена. Теперь она хочет пойти к врачу. При этом она чувствует себя совершенно расщепленной и диффузной, в том числе и из-за неуверенности в том, больна ли она, вызвала ли она болезнь произвольно, что случится, если врач все-таки обнаружит болезнь, и тогда Йоланде потеряет контроль над ней и над ее лечением. Иначе говоря, она хочет, по меньшей мере, контролировать болезнь, которой боится, даже если она сама ее и вызывает! (Это подобно суицидальному поведению из страха смерти.) Ей страшно, что кто-то окажется слишком близко. Но, когда она больна, она знает, что родители всегда заботились о сестре, которая всегда была больна, заботились только о ней. Сама она может заболеть очень сильно, но степени болезни сестры она никогда не сможет достичь, а уж тем более превзойти ее в болезни.
21 июня
После девяти месяцев индивидуальной терапии перенос начинает обретать все более негативные черты. Она не может выносить молчания: молчание возникает после того, как она спровоцировала конфликт вопросом, зависит ли она еще от родителей или нет, на что я сначала отреагировал, но потом решил промолчать.
На мое молчание она отреагировала очень напряженно и тут же подумала о петле и пистолете, т. е. свой гнев она может облекать только в суицидальные фантазии. Но после этого она все больше злилась на меня за то, что я держу ее «голодной на расстоянии вытянутой руки». С упреком она говорит, что я не могу себе даже представить многих физических состояний в стрессовых ситуациях, когда грудная клетка готова взорваться, а конечности и голова словно уже отвалились. Тогда она должна расковыривать себя столовым ножом, кровь при этом не так уж важна, ведь она сразу идет вглубь, пока не «обнаруживает знакомые структуры». Когда она видит ребро или связку, она узнает то, что учила на уроках анатомии, и успокаивается.
6 сентября
Она играет со своей суицидальностью, и это хождение по острию ножа, она словно подросток, который на полной скорости подносится к краю пропасти и принимает возможность падения. При этом у нее возникает приятное чувство того, что она может все контролировать. Возможность контроля имеет такой же двойственный характер, как и булимия: она достает себе в больнице «смертельные» таблетки в ампулах и потом целый день думает о том, что могла бы это сделать, а вечером выбрасывает их, чтобы на следующее утро начать ту же самую игру. Орудие убийства становится «положительным объектом»! Именно потому, что она может им управлять. Это компонент суицидального поведения — неконтролируемое ощущение облегчения и освобождения от смерти, вызванной своими руками. Йоланде рассказывает о том, как она завороженно читала рецепты «надежного самоубийства» в Интернете, разобралась в вопросе и переписывалась с другими потенциальными самоубийцами. Там советуют отказаться от инъекций, потому что большинство претендентов не умеют обращаться со шприцом — Йоланде это, конечно, не касается. В контрпереносе я ощущаю постоянное возмущение, гнев и потребность избавиться от нее. С другой стороны, я смотрю на нее круглыми глазами, немного подергивая, даже пожимая плечами, как я бы смотрел на больного, защищающегося от бесконечной скорби и пустоты ребенка, которому нельзя помочь. Мой гнев происходит от беспомощности. Я говорю ей что-то похожее, но она чувствует, что я ее не понял, и гневно возражает, что я оставил ее одну, потому что запретил ей лечить себя саму тимолептиками. В половине второго ночи она все же не может мне звонить, а то я отправлю ее к невропатологу, но там ей две недели пришлось бы ждать приема! Но в этом месте я чувствую себя очень уверенно и говорю ей, что я абсолютно защищаю сеттинг и договоренность о том, что за медикаменты отвечает психиатр. Если бы я и хотел играть во врача, давать ей указания и выписывать медикаменты, то она меня уж точно опередила в своей идее самодиагностики и самолечения, ведь она же лучше знает, какие хочет пить таблетки. Она всегда впереди, как черепаха перед Ахиллесом. Я говорю ей, что хуже всего для нее было бы быть не в состоянии что-либо делать, ничего больше не контролировать, в том числе ту часть, которая уничтожает ее. Я больше ничего не говорю, но в начале следующей сессии она достает из сумки две упаковки с ампулами и отдает их мне. Несколько недель спустя она звонит мне и говорит, что не может прийти на первую сессию после осенних каникул, потому что у нее пневмоторакс[25]… Затем она рассказала, что в выходные она не могла вынести пребывания наедине с собой и готова была «разорваться» от напряжения. Сначала она уколола себя канюлей в промежуток между легкими и не была уверена, что именно она задела, ей было плохо, и вечером она отправилась в больницу. Там она почувствовала, что дежурный врач не принимает ее всерьез, он сказал, что ничего страшного не случилось и ей нужно пойти домой и отдохнуть. Дома она в гневе на врача взяла внутривенный катетер и снова уколола себя между ребер! Тогда она испугалась того, что делает, и пошла в другую больницу, а там ей поставили диагноз «спонтанный пневмоторакс». (Он ни в коей мере не был спонтанным, но Йоланде об этом, конечно, не сказала.) Якобы у молодых людей такое случается, сказал врач. Она ощутила триумф: никто ничего не заметил! Она хочет, чтобы ее принимали всерьез, но никто не должен видеть ее насквозь. Можно сказать и так: она хочет контакта, но не близости, которая может стать слишком опасной. Потому что когда врач сказал, что ей нужно на ночь остаться в больнице на обследование и, возможно, придется удалить часть легкого, у нее случился приступ паники и она сбежала, ведь с ней хотели сделать что-то, что ей неподвластно, она чувствовала себя полностью зависимой.
Ни то, что врач отверг ее в первой больнице, ни предложение второго врача ей не подходило, она хотела все решать сама. Все это к тому же происходило в ситуации каникул в терапии, из-за которых она ничего не хотела делать. Происходящее связано и с отношениями: таким образом я получил сообщение о том, как ей больно остаться одной (при этом ей не нужно было этого признавать), реакция первого врача вызвала гневный протест, реакция второго — протест удовлетворенный: он принял ее всерьез, но не узнал ее по-настоящему, и его пугающий совет она тоже не приняла.
24 января
После визита к родителям, во время которого у нее возникло чувство, что она достаточно отграничилась от матери, дома она провалилась в глубокую эмоциональную яму. С ощутимым стыдом она призналась, что она в течение двух часов стояла перед зеркалом, вырезая кусок кожи между шеей и грудью маленьким черным карманным ножом, подарком отца. Отчасти я сам догадываюсь, отчасти она признает, что она съела этот квадратный кусок кожи. Я пришел к этому потому, что она сказала, что он выглядел как леденец. Сначала она нюхала его, чтобы установить, хорошо ли он пахнет или воняет, хорошо ли с ней все. «Хотя, как медсестра, я отлично знаю, что внутри я не воняю». Потом она взяла кусочек кожи в рот и пожевала его и удивилась, что это не причиняет боли (!). В конце концов она проглотила кожу.