испорченными на вкус.
У Антье Ингерфельд в начале подросткового возраста тоже было чувство, что ее тело пустое внутри. Йоланде видит сон и об агрессивном содержимом тела (пауках), и о пустоте, ведь она не только хочет увидеть, что внутри у нее все хорошо, но и есть ли у нее внутри вообще что-нибудь.
6 декабря
Ей чаще снятся сны, и ее последний сон обо мне: я высокий и толстый, по-настоящему опасный, и становлюсь все толще. Ей страшно, и она прокалывает карманным ножом мой живот, пока я «не лопнул».
Во сне она проецирует негативное на тело терапевта. Дурное проникло теперь в ее окружение.
Она теперь постоянно жалуется на невыносимые условия на работе (в противоположность тому, что было раньше). Она опять кричала на пациента, она не может отграничиться от врачей и некомпетентных коллег, она направляет свою агрессию против самых слабых, которые постоянно чего-то требуют от нее, в то время как она сама ничего не получает «сверху». Но, с другой стороны, плохие условия ей подходят, ведь когда у нее были хорошие условия для работы в другой клинике, у нее гораздо чаще были порывы к тому, чтобы порезать себя карманным ножом, который подарил ей отец. Однажды она потеряла его, и это было для нее катастрофой (как утрата любимого переходного объекта, плюшевого мишки для ребенка). Она непременно хотела заполучить его назад, потом купила себе новый, но это была другая модель. За день до этой сессии она наточила все ножи в доме отцовским оселком, в том числе и карманный нож. Она спрашивает, хочу ли я взглянуть. Она стыдливо достает нож и снова прячет, но потом все же показывает мне и объясняет разницу между изначальным подарком отца (это похоже на разговор двух мальчишек о карманных ножах). Нож связывает ее с отцом. Мать однажды сказала, что отец хотел двух дочерей, но она этому не верит. Ребенком она гордо повторяла, что возьмет на себя отцовский бизнес, когда вырастет (а не «выйдет за папу замуж»). Когда она режет себя, она делает это сначала длинным ножом, а потом ножницами («слава богу, в этот нож встроены ножницы»).
Два года спустя, октябрь (четыре года в терапии)
Она совершенно разбита после квалификационного экзамена на старшую медсестру. У нее болит левый голеностоп, она идет к ортопеду, который бесконечно рассказывает ей истории и советует ей эластичный чулок, рентген ничего не показывает. Она идет к другому врачу, делает МРТ, и у нее обнаруживается маленькая киста. Дома она думает, что она может ее нащупать. Она злится на неграмотного врача, который не принял ее жалобы всерьез. Гнев приводит к тому, что она, снедаемая жутким стыдом, колет себе в сустав воду для цветов. Самое плохое при этом, что она не может теперь пойти к врачу из-за колоссального стыда, ведь тогда все выяснится. Она сталкивается с жуткой дилеммой: она создала нечто, что не может пройти мимо врача, и он будет вынужден отнестись к ней серьезно, но теперь она не может к нему пойти. Врач уподобляется невежественной матери, он не замечает, что ей плохо. Теперь он должен увидеть, что он устроил, он виноват в том, что ей так плохо. Она бунтует и направляет гнев на врача против собственного тела. Это та же игра, что и с пневмотораксом: сначала маленькая канюля, после укола которой врач ничего не находит и отправляет ее домой. Потом большой катетер: теперь врач не может игнорировать симптомы, но ей слишком страшно подчиниться ему, когда есть риск операции, и она бежит. Когда она болела ребенком, родители недооценивали и игнорировали этот факт: «Да что, это ничего!» В сравнении с огромными физическими проблемами сестры ее жалобы ничего не значили. О сестре родители заботились до мелочей, не только о ее проблемах с суставами. Теперь пациентка убивает свой сустав, свой голеностоп, с помощью которого она не может совершить прыжок в новую профессиональную идентичность после экзамена. Я резко обрисовываю перспективы: с ампутированной ногой вы не сможете совершить ни шага вперед!
Ноябрь
С детства она постоянно подворачивала голеностоп, и мать никогда не придавала этому значения (как и отец), а когда она впоследствии сама ходила к врачу, мать ее не забрала. Сейчас пациентка рассказала матери, что у нее (снова) проблемы с голеностопом. (На самом деле она тем временем уже настолько сепарировалась от матери, что вполне могла бы ей ничего не рассказывать и не проверять, волнует ли ее это.) И вот мать теперь это заботит, но как-то все невпопад: она хочет принести Йоланде костыли сестры. Разница в том, что когда пациентка ребенком была дома, она никого не заботила. Теперь она далеко, и ее забота о себе создает связь между матерью и дочерью. Но она все равно на втором месте: ей предлагают костыли сестры.
28 ноября
Ей снится сон: она лежит в закрытом отделении психиатрической клиники и привязана к кровати крестом. На ней смирительная рубашка и памперсы. Она бушует и кричит, она хочет вырваться. Ей говорят, что она должна остаться, что сейчас придет судья и установит условия содержания, потому что она потеряла рассудок. Тогда она звонит кому-то по телефону, но не понимает, что говорят на том конце провода, и решает, что и правда помешалась. Она ничего не говорит об этом сне, поэтому я высказываю свои мысли: разум (мышление) младенца — это его мать. Я думаю о младенце (памперсы), которым она была когда-то, привязанного к детской кроватке. Там было слишком мало материнского контейнирования, мышление матери не могло охватить травмирующие аффекты, безграничный страх ребенка. Она скорее думает о матери из настоящего: мать позвонила, Йоланде ждут домой к Рождеству… Она тут же ответила, что не приедет, хотя в канун Рождества она свободна и на самом деле не против была бы поехать домой.
Это несчастье мальчика, который должен отказаться от пирога в день рождения тети, потому что мать заставляет его съесть пирог и пытается лишить его воли.
Она говорит матери, что приедет только рождественским утром, и мать плачет по телефону. (Во сне тоже был телефон.) Мать хочет подчинить ее своей воле (разуму?), а когда дочь выражает собственную волю, мать плачет. В конце концов мать из прошлого, когда Йоланде была в психосоматической клинике, пыталась перевести ее в психиатрическое отделение (где она и оказывается во сне), потому что во время учебы в университете Йоланде хотела жить по своим представлениям. Потом Йоланде переходит к отношениям: она упрекает себя в том, что до сих пор не нашла себе партнера. Сейчас было бы самое время (почти голос матери), она давит на себя. Но она чувствует себя так плохо, что любого, кому она бы понравилась, она сочла бы дурным. Каждый раз, когда у нее начинались отношения с мужчиной, она сбегала в момент, когда речь заходила о конкретной, физической или даже сексуальной близости. Телефонный разговор во сне означает отношения, она боится потерять в них «рассудок», т. е. контроль над собой, своим телом, над внушающей страх манипуляцией со стороны других (и, в конечном счете, матери).
Вскоре после окончания более чем пятилетней терапии Йоланде написала мне письмо.
Дорогой господин Хирш!
Пожалуйста, простите, что я вас все еще обременяю. Хотя терапию закончилась, я просто не могу удержаться от того, чтобы кое-чем еще с вами поделиться. Последние два года я чувствовала себя буквально захваченной вами, особенно плохо все было с прошлой осени, но вы все это знаете и так. При этом я убеждена, что это не только перенос и проекция, хотя я знаю, что по большей части это так. И не то чтобы я не заметила, как меня это переполняет, когда мы разговариваем. При этом после сессии, когда мои эмоции утихали, я часто думала и жалела, о том, что реагировала так остро. И я часто замечаю, что я выворачиваю что-то наизнанку, когда ваши конкретные слова не соответствуют тому, что я в них расслышала. В то же время я была вполне уверена, что я не сошла с ума, что то, что я в вас видела, действительно было там! Я имею в виду не злость на мои странные мысли и так далее, это все вы отчетливо демонстрировали. Я имею в виду, что вы отвергали меня как личность. Но и это я довольно часто пыталась обсудить. Я чувствовала столько презрения, у меня возникло впечатление, что вы просто ждали моей следующей ошибки и с радостью использовали ее, чтобы показать мне, какая же я плохая. Но даже это было не самым плохим, если бы вы просто честно в этом признались. У меня осталось впечатление, что терапия принесла мне очень много пользы, как раз в смысле критики и замешательства, которое она с собой несла. Пока я думала, что вы в целом считаете меня хорошей, я могла принимать критику и даже была за нее благодарна. Мне все чаще кажется, что чем дальше я себя сковывала и запутывала, будто в моей голове была смирительная рубашка, тем больше я задыхалась в собственной узости, потому что не оставалось пространства, чтобы дышать. Очевидно, я думаю так, потому что мне нельзя думать по-другому. Это и есть моя проблема, что во мне слишком много страха, и поэтому я делаю вас своим врагом и могу бороться с вами, вместо того чтобы постоянно бороться с собой. Это часть меня, и я проецирую мое садистическое Супер-Эго на вас; когда я защищаюсь от вас, я чувствую успокоение. Другая часть меня не может воспринимать вас как вас, когда я чувствую себя захваченной. Я замечаю, как ваш образ смешивается с образом моей матери, и тогда я готова просто взорваться! Если бы вы познакомились с моей матерью, она бы вам наверняка понравилась. Ужасная мысль. Как я уже сказала, для меня имеют значение и мои причудливые переживанию, и то, что вы меня отвергли. Вы действительно уверены, что в последние месяцы обращались со мной с подобающей профессионалу отстраненностью и нейтралитетом?! Что вы в начале сессии приветствовали меня так же непредвзято, как и других пациентов? Конечно, дело в первую очередь во мне, не вопрос, но что меня действительно злит, так это ваше отрицание моих предположений! Вы ведь никогда этого не признаете!