Ганс Хольцбауэр: СПИД-ипохондрия
Пациенту 49 лет, и он твердо убежден, что болен СПИДом. Он чувствует себя слабым, у него язвы во рту, он больше не может нормально ходить. После того как он увидел по телевизору передачу о СПИДе, он воскликнул: «Это оно, вот что у меня!». Болезнь приходит приступами, у него то опухают лимфоузлы на шее, то снова проходят. За короткое время он потерял пять килограммов. Хотя тест на антитела уже четыре раза дал отрицательный результат, он убежден, что он один из тех редких случаев, когда, несмотря на наличие болезни, тесты не дают положительных результатов. Он убежден, что заразил жену и свою 18-летнюю дочь, хотя и их анализы были отрицательными. Тревожные симптомы у него уже пять лет: затрудненное дыхание, подавленность и боли в области сердца, страх инфаркта. Он больше не может водить машину и работать, его постоянно отправляли на больничный, до тех пор пока он не оказался в психосоматической клинике-санатории. Там ему очень помогли, все его тревоги ушли. За два дня до выписки из клиники он познакомился с более пожилой пациенткой, настойчивой женщиной, и очень стыдился, когда его видели с ней, потому что она была так уродлива. Она его регулярно преследовала, разыскивала его ночью в его палате с бутылкой вина, одетая лишь в ночную рубашку. Она спряталась за занавеской и совершала там определенные манипуляции со своим телом. Потом они вместе пошли в кровать, она там просто лежала, застывшая наготове. Он ничего от этого не поимел, а через некоторое время она встала со словами, что, видимо, снова ничего не выйдет. Спустя полгода после выписки он обнаружил у себя перечисленные симптомы, и у него развился панический страх, что он болен СПИДом. Тогда он также подумал о том, что когда он возвращался из клиники, его дочь обнимала его и плакала: он был уверен, что заразил ее через слезную жидкость.
До того как обнаружился его тревожный невроз, он купил большой доходный дом. Это вызвало зависть у коллег по работе — долгие годы он был доволен своей службой на почте, и в этом же доме была его служебная квартира, он стал жертвой постоянной травли. Поэтому его перевели на другое место службы, так что ему приходилось проезжать долгую дорогу на автомобиле. Это опять-таки было очень утомительно, поскольку именно водить машину давалось ему так тяжело, тогда начались его жалобы на сердце и трудности с дыханием. Господин Хольцбауэр жалуется, что проработал на почте 20 лет, ничего себе не позволял, только копил деньги, ничего не получил от жизни. И теперь вот этот результат его легкомыслия! Как может быть человек (женщина в клинике) таким плохим, чтобы разрушить жизнь другому человеку! Он готов изрубить ее на кусочки, он знает, что она сделала это специально. Незадолго до того, как он оказался в клинике, в его доме освободилась самая красивая квартира, куда он хотел въехать сам. Он все так отлично отремонтировал — именно сейчас, когда он мог бы быть так счастлив, всплыла эта болезнь! Дочь начала профессиональную стажировку, и как же она с этим справится, если она уже заражена? Он уверен, что парень дочери тоже уже заразился, это неизбежно, такой милый молодой человек! «Если считать мою жену, то нас уже четверо!» — говорит он.
Здесь можно легко распознать изменения материнского объекта, хорошего и опекающего и, с другой стороны, враждебного и преследующего. Почта была долгие годы хорошей матерью для господина Хольцбауэра, она, так сказать, кормила его и признавала его работу. Но покупка дома как признак стремления к автономии сделала эту мать завистливой и враждебной, и она в итоге отправила его куда подальше. Значительная часть вызванной этим фактом злобы была спроецирована на собственное сердце и переживалась как страх смерти. Клиника также была хорошей матерью, он чувствовал себя под защитой, лечение прошло успешно. Незадолго до выписки, т. е. расставания с этим материнским объектом, произошло страшное: похожая на ведьму, злая фигура матери, соблазнила и отравила его. Именно в этот момент его жизнь разрушилась, тогда, когда он мог обрести самостоятельность и переехать в собственный дом. О своей жене и многолетнем браке он не мог сказать ничего плохого. Поскольку долгосрочной эксплицитной терапии не случается, идеализированный образ жены, как и матери из детства, остается нетронутым. Точно так же в отношении дочери и ее молодого человека он выражал исключительно положительные эмоции, хотя здесь как раз должна быть причина для серьезной агрессии: дочь хочет оставить его, к тому же ради другого мужчины. Таким образом, агрессия скрыта за фантазией, что и она тоже через него заразилась смертельной болезнью, как и ее партнер, который отобрал ее у отца. Если воспринимать эту фантазию конкретно, он наконец убил их обоих. У его дома двойственное символическое значение: он одновременно представляет освобождение от «матери-почты», служебной квартиры, и вместе с этим большую автономию, но в то же время он чувствует себя (бессознательно) прикованным к этому дому и запертым в нем, ведь в этом самом возрасте он уже оттуда никуда не уедет. Похожая на ведьму соблазнительница имеет двойное лицо: с одной стороны, она означает сексуальную свободу, возможность вырваться из собственной семейной жизни, с другой — она приносит смерть, поскольку означает утрату буржуазной безопасности, угрозу всему существованию.
Ипохондрию можно понимать как мнимый выход из тупика между угрозой сепарации (утраты селф-объекта) и страхом симбиоза, неразрешимого конфликта автономии — зависимости. Это не поддается осознанию, поскольку ипохондрик нуждается в таком образе себя, который якобы хочет прогресса, рад новой идентичности, хочет быть здоровым. В качестве обоснования для своего страха ему требуется болезнь, чтобы сохранить верность своему идеальному «Я», требующему саморазвития. Поэтому он обычно говорит: «Именно сейчас, когда все должно было идти так хорошо, у меня рак…» Из-за болезни ипохондрик должен оставаться «на месте», если бы он был здоров, он бы, конечно, «двигался дальше». Именно поэтому речь идет не только о страхе перед расставанием с первичным объектом, связанным со страхом перед новой свободой, но и о страхе быть захваченным и поглощенным новым объектом, альтернативным первичному (партнером, собственным домом). Пути назад нет, но нет и пути вперед, спасение видится в чем-то созданном самостоятельно, это иллюзорное решение, так же как известные формы суицида и самоповреждения в подростковом возрасте, расстройства пищевого поведения и дисморфофобия.
Почему тело становится целью проекции: специфическое поведение матери
Вероятно, выбор тела как цели проекции, а вместе с тем и выбор симптома при ипохондрии можно связать с озабоченностью матери телом ребенка. В одной из ранних публикаций (Hirsch, 1989 и др.) я попытался развести две группы материнских личностей, или материнских типов поведения. В первую группу входят матери, которые сами страдают хроническими заболеваниями или ипохондрией, также депрессивные, ограничивающие ребенка на пути к автономии и вызывающие чувство вины своей болезнью: эта первая группа примерно соответствует первому типу матерей, «вызывающих» тревожный невроз, «прикрепляющему типу», как это сформулировал Кениг (Knig, 1981). Ребенок вынужден приспосабливаться к болезни матери и из чувства вины брать на себя материнские функции в процессе обмена ролями (парентификации). Ференци (Ferenczi, 1933) говорит о «терроризме страдания», т. е. родительского страдания, терроризирующего ребенка и воспитывающего из него «пожизненную сиделку». Этот тип идентификации является, по Ференци, идентификацией с агрессором, которому ребенок подчиняется, давая ему право захватить себя. Агрессия направляется против самого себя, идентификация ведет к ипохондрическим страхам смерти, которые также можно понимать как результат обороны против желания смерти родителям. Таким образом, сознательный образ материнского объекта остается идеализированным (как это можно увидеть в клинических примерах).
Во второй группе матери, скорее, активно и избыточно заботливы, постоянно чрезмерно озабочены физическим здоровьем ребенка, они владеют телом ребенка и его функциями, особенно преследуя сексуальную активность и процесс созревания. Здесь мать заботится о детях, но это не забота в хорошо понимаемых матерью интересах ребенка, а манипулятивный контроль в собственных интересах: ребенка ограничивают в его экспансивном стремлении к автономии. Мать Сальвадора Дали говорила сыну: «Надень шапку, когда идешь на улицу, иначе умрешь от менингита, как твой брат!» (ср.: Hirsch, 1998b). Кохут (Kohut, 1977) описал образ такой преследующей матери, которая, так сказать, бегает за ребенком с клизмой, поскольку у нее есть определенные представления о пищеварительной деятельности ребенка и она хочет реализовать их посредством своего рода преследующего насилия. Исследователи описывают постоянный контроль над телом, правила диеты, позволение ребенку вплоть до раннего подросткового возраста спать в одной постели с матерью (Richards, 1981; Rosenfeld, 1964), ревностную слежку за первыми сексуальными контактами (Richards, 1981; Hirsch, Herrmann, 1988) и попытки ограничить карьерное развитие ребенка. «Его мать управляла им <взрослым пациентом> вплоть до сегодняшнего дня посредством предельно самовольных предписаний касательно его здоровья и питания» (Bondi-Argentieri, 1998, S. 79). Мать не может вынести сепарации, связанной с развитием идентичности ребенка и подростка. Она с таким же тревожным недоверием следит за ростом тела ребенка и за развитием его сексуальных функций, как впоследствии ипохондрик следит за соответствующими органами и функциями тела. Развивающаяся сексуальность означает угрозу сепарации для ребенка, но также и для таких матерей (родителей), которые в параноидальной, агрессивной ревности пытаются пресечь первые робкие, подобающие возрасту и безобидные попытки контакта со стороны подростка (ср.: Hirsch, 1993: раздел Latenter Inzest / «Латентный инцест»). Соответствующая тревога является в большей степени сепарационной, нежели кастрационной (Richter, 1964).