Но не любое состояние активирует базовую сеть покоя головного мозга. Что происходит с человеком, когда он не думает ни о чем конкретном, то есть не сосредоточивается на задаче? Начинается брожение мыслей. В наших головах — да-да, у вас тоже — играет симфония прошлого и будущего, пока мы ждем следующей задачи. Вы думаете, что будете делать после эксперимента, куда пойдете вечером, что было в прошлые выходные, вспомните смешной случай, произошедший по дороге на эксперимент. Многое указывает на то, что состояние спокойного бодрствования — это свободный поток воспоминаний и мыслей о будущем. Согласно подсчетам, примерно половину времени бодрствования мысли человека перемещаются от воспоминаний о прошлом до мыслей о будущем — что произошло и что, возможно, еще произойдет.
«Подумайте об этом, — говорит Томас Саддендорф. — Воспоминания и мысли о будущем мы воспринимаем похожим образом. Феноменология — то есть сознательный опыт — у них очень похожа».
Благодаря отпечатку, оставляемому мыслями о будущем, они, несомненно, поддаются измерению. Но измерять их можно по-разному. Ученые изучают и анализируют их до мельчайших подробностей. Одни составляют анкеты, в которых испытуемые оценивают свои мысли о будущем — их подробность, собственные ощущения, насколько мысли яркие (они бывают плоскими, как газетная заметка, а иногда кажутся совсем настоящими), насколько они связные и соблюдается ли в них хронология.
И воспоминаниям, и мыслям о будущем присуща одна любопытная черта: они меняются в зависимости от того, какую роль играем мы сами. Ведется ли рассказ от первого лица или вы наблюдаете за собой со стороны? Иногда картина у вас в голове совпадает с тем, как вы сами видели события — или увидите в будущем, — то есть собственными глазами. Вы видите столик в кафе во время свидания и человека, в которого, возможно, влюбитесь. А иногда, просматривая сценарий будущего события, вы видите себя со стороны, как бы в отдалении: например, на свидании вы сидите за столом напротив другого человека.
Еще один способ измерить человеческие представления о будущем — попросить испытуемых в деталях описать, что они перед собой видят, а затем проанализировать, какого рода детали всплыли в рассказе и в каком количестве. Одни касаются самого действа, другие отражают личные впечатления — например, когда мы говорим о личных ощущениях и эмоциях. Как и воспоминания, мысли о будущем делятся на семантические и эпизодические, рассказы и впечатления. Иногда мы знаем, что, вероятнее всего, произойдет в будущем, но при этом яркого и живого представления у нас нет.
«Если говорить об эволюции, то семантическая память намного древнее», — подчеркивает Томас Саддендорф.
По его мнению, запасающие пищу животные обладают семантической памятью и не хранят в памяти эпизоды. Поразительно: птица через какое-то время возвращается к тому месту, где спрятала личинку, хотя вполне может отправиться туда, где припасла орех, даже спустя долгое время. Такое поведение, по мнению ряда ученых, доказывает, что у птицы есть эпизодическое воспоминание о том, как она в определенное время спрятала личинку, и она знает, что за это время личинка, возможно, успела сгнить. По мнению Томаса Саддендорфа, есть вероятность, что птица чувствует, блекнет воспоминание или нет, и, исходя из этого, пользуясь также знанием о том, личинка это была или орех, принимает решение побывать на одном из «складов».
Если брать рамки человеческой жизни, семантическая память рождается раньше, чем эпизодическая.
«Во время исследования я обнаружил убедительное соответствие между развитием эпизодической памяти и планированием будущего у детей»[101].
С четырехлетнего возраста дети четко и связно рассказывают о прошлом, у них также есть представления о будущем. Они делятся планами и осознают, какие сценарии актуальны для будущего, берут вещи, которые им понадобятся позже, а в данный конкретный момент не нужны: например, пластырь на прогулку или плюшевого мишку на тот случай, «если я испугаюсь и кому-то придется меня утешить».
«Аргументы в пользу того, что будущее и прошлое образуют единую систему, основываются не только на исследовании мозга с помощью технологий визуализации и рассмотрении качественных характеристик воспоминаний и планов на будущее, а также на том, что у детей обе способности развиваются параллельно».
Еще более убедительный аргумент — пациенты с амнезией. Пациенты с антероградной амнезией (такие как Генри Молейсон, неспособный сохранить новые воспоминания) имеют очень слабые представления о собственном будущем, хотя воспоминания о жизни до травмы у них есть. У них есть прошлое, но они не способны с его помощью заглянуть в будущее. Совершенно очевидно, что будущее — это не просто знания, полученные в прошлом и встроенные в новую ситуацию. У пациентов с амнезией двигатель машины времени не запускается, хотя топливо из прошлого в имеется в наличии.
Канадский психолог, профессор Эндель Тульвинг еще в 1895 г. исследовал пациента Н. Н., у которого в голове не оживали ни воспоминания, ни планы. Он спрашивал своего пациента о завтрашнем дне:
«Давайте еще раз попробуем поговорить о будущем. Что вы будете делать завтра?»
«Я не знаю».
15-секундная пауза. Н. Н. слабо улыбается.
«Я не знаю».
«Вы помните вопрос?»
«Что я буду делать завтра?»
«Да. Опишите, что вы чувствуете, когда думаете о следующем дне?»
Снова пауза, 5 секунд.
«Полагаю, пустоту. Я словно оказываюсь в абсолютно пустой комнате, где совсем ничего нет — а меня просят найти стул»[102].
Но бывают и исключения. Мысли о будущем не всегда зависят от гиппокампа и не всегда являются элементом того же механизма, что и эпизодические воспоминания. Пациенты с амнезией развития — то есть те, у кого не формируются эпизодические воспоминания, — способны представить себе будущее[103]. Помните нашего друга Арне, писателя и музыканта? В его голове не оживает ни одно детское воспоминание. И тем не менее порой у него бывают страшные фантазии о том, что может случиться с ним или с детьми, — будущее он представляет себе четко.
Ученые Элеонор Магуайр и Фаране Варга-Кадем ставят вопрос о том, приспосабливается ли мозг к отсутствию воспоминаний в процессе развития, меняя нейросеть, в чью задачу и входит планирование будущего. Ведь есть дети с врожденным повреждением мозга, из-за которого страдает центр речи, однако они выучиваются говорить: мозг переносит центр речи в здоровые отделы. Те, кому диагноз «амнезия» ставят во взрослом возрасте, уже не способны провести в мозге столь радикальные преобразования — подобная пластичность по своей природе свойственна лишь детям в период развития. У людей с врожденным повреждением гиппокампа в мозге формируются нейросети, выполняющие за него жизненно важную функцию по планированию будущего. Почему же тогда у пациентов с амнезией развития другие отделы мозга не берут на себя функции формирования эпизодических воспоминаний? Ответ кроется в том, что гиппокамп играет решающую роль в процессе, когда в момент получения опыта он получает привязку ко времени и пространству. Будущее еще не наступило, а значит, информацию о нем кодирует не гиппокамп.
Людям с депрессией тоже сложно вообразить себе будущее, и не только потому, что для них оно выглядит мрачно — оно еще и нечеткое. В 1996 г. ученый Марк Уильямс изучал группу пациентов с депрессией — как оказалось, и воспоминания, и мысли о будущем у них были очень слабыми и обобщенными. В них не было столько деталей, как в мыслях здорового человека[104]. При депрессии это влечет за собой серьезные последствия. Представить себе будущее — значит приоткрыть путь к решению проблем. Если пациент представляет себе, как он веселится с друзьями, он на самом деле встретится с ними и тем самым покончит с ведущей к депрессии изоляцией.
Крупных исследований на тему того, как депрессия влияет на нашу внутреннюю машину времени, не проводилось. Со времен работы Уильямса 1996 г. проходил лишь ряд похожих исследований в 2000-е гг. В свою очередь, Уильямс чуть позже изучал опасные фантазии пациентов с депрессией: мысли о самоубийстве. И у них они вовсе не тусклые. Даже наоборот: иногда они словно двойники флешбэков у пациентов с ПТСР. Уильямс называет их забеганием вперед. Он и его команда ученых спрашивали людей, ранее имевших диагноз «депрессия», как те представляли себе собственную смерть. Люди были в полном отчаянии, однако представления о смерти были яркими и живыми. Анкета демонстрировала степень серьезности мыслей о самоубийстве, то есть насколько неминуемым был этот поступок, — была выявлена четкая связь с яркостью фантазий о самоубийстве. Чем живее испытуемый представлял себе смерть, тем выше был риск. Исследовательская группа Уильямса призывает уделять повышенное внимание фантазиям о смерти при оценке риска совершения самоубийства у пациентов[105]. В клинической психологии и психиатрии, как и в сфере изучения памяти, аспект впечатления игнорируется.
Возможно, мы недооцениваем влияние фантазий на человеческие поступки. Живо представить себе будущее — разве это не напрасный труд, разве нам недостаточно просто знать варианты развития событий? Будущее тоже семантично, оно строится на фактах разной степени очевидности, на предсказаниях: какие у нас планы на выходные, на кого мы хотим учиться (во всяком случае в начале учебы), что, вероятнее всего, произойдет с климатом? Знать будущее полезно, а если мы его просто чувствуем? Есть ли у этого состояния функция или это побочный эффект работы памяти? По мнению Томаса Саддендорфа, у ярких сценариев будущего есть совершенно четкая функция.
«Фантазии и визуализации позволяют нам почувствовать, как эти события на нас повлияют, и оценить вероятный исход. Например, если я решу отобрать у собаки кость, я могу исходить из уже имеющихся у меня знаний о реакции собаки. Я постараюсь избежать укуса и предусмотрю несколько вариантов: принести кошку, чтобы отвлечь внимание, застрелить собаку или попытаться ее успокоить. Все решения повлекут за собой определен