Умылись, пошли на кухню. Тайд подключил холодильник, достал из него пакеты с авиаедой, поставил разогревать их на пароварке, которую тоже привез с собой.
Глава 9
– Я попросил здешних ребят обеспечить нас едой, чтоб не тратить время, да и не мелькать лишний раз в окрестностях. Они переадресовали мой заказ спецу по питанию из авиакомпании. Такой дотошный тип, все бомбил меня по электронке, требуя уточнить содержание наборов. Оказывается, их столько существует: мусульманское меню, код, кажется, MOML; кошерное – KSML, индуистское невегетарианское, постное и всякое-всякое. В конце концов я сдался и попросил его выбрать на свой вкус. В результате мы с тобой можем почувствовать себя пассажирами экономкласса авиарейсов направления Греция – Кипр. Домашняя пароварка для разогрева этих замечательных блюд – мое ноу-хау. Вот это, Арик, приятного аппетита, – медальоны из говядины, маринованные в вустерском соусе с гарниром из обжаренных овощей: сладкого перца, моркови и стручковой фасоли с соусом мадейра. М-м-м! Вкусно?
Было действительно вкусно, но как человек, часто путешествующий по воздуху, я про себя посетовал, что Тайд отказался от наборов KSML. Они не такие навороченные, но всегда безопасные: кашрут! Сертификат кошерности – отдельная фишка. И не обязательно быть иудеем. В Москве кошерную еду, той же фабрики-кухни, что готовит бортовое питание, охотно берут для бизнес-ланчей во всякие офисы. Хавка, к тому же, подпадает под код MOML – отвечает требованиям халяля для мусульман. Меня с кошерной авиакухней познакомил мой шеф. «Как-то попробовал, – признался он, – и решил, что всегда буду брать еду для евреев: вкусно и по весу раза в два больше».
Сон быстро сморил нас после всех этих кулинарных изысков.
Проснулись мы под вечер, но выдвигаться на объект еще было рано, Тайд взялся преподать мне азы горного дела.
– То, с чем мы имеем дело, – поведал он, – это камерные пегматиты. Некоторые дошлые называют их самоцветный погреб, занорыш, жеодой, пустота, раздув, миарола или еще как. Когда-то, очень давно, в гранитном теле всплыли пузыри, и в этих пузырях произошла кристаллизация крупных образований кварца и топаза. Это камеры, не жилы! Кварцевые жилы распространены на Урале, в других северных местах. А здесь – камерные пегматиты.
Оборонке все так же нужны пьезокварцы, но кристаллы научились выращивать искусственно. Поэтому местным шахтам остается всего ничего – их скоро затопят. Если мы не успеем найти свой клад сейчас, считай, поезд ушел. Все эти старатели, которые роются по отвалам, не более чеховских злоумышленников: им бы только гайку свернуть – грузило понадобилось.
Там, под землей, пространство хорошо почистили, когда добывали кварц. Шли снизу вверх буровзрывными работами. Тяжелыми станками бурили шпуры, закладывали много взрывчатки и бухали-бахали. Образовались большие сводчатые камеры. Наша задача: точечными зарядами раскрыть сохранившиеся занорыши. Мы не промышленники – мы охотники за тяжеловесами, кудесники, если хочешь. Пришли, обнюхали углы, пробурили свой шпурец, жахнули, и молодец. Наука тут не катит – только чуйка! Профессионалы вообще не употребляют понятия «горная наука», они говорят «горное искусство». Итак, закладываем небольшой заряд, оторвали, подошли посмотрели… Никакого фанатизма. Советская писательница Татьяна Тэсс делилась с подругами оборотами из писем в газету. Некий простодушный селянин (оказалось, что ее разыгрывала Фаина Раневская) радовался приобретению петушка. «Неказистый, – писал он, – но ёбкий». Так и у нас – ёбкость залог успеха! – подытожил Тайд.
Мы на границе сумерек и ночи. Конек-Горбунок с выключенными фарами тихо подобрался к торчащему посреди сжатого поля строению. Оно стоит на границе шахтного поля, как брошенная пограничная будка – портал в подземелье.
Ш-у-р-ф… Ноздри каменоломни. Обилие «шуршащих» звуков в этом слове порождает таинственность и выказывает глубину. Здесь начинается, а может, заканчивается кварцевая шахта. Заброшенная контора – центр владений, заброшенный копер над шурфом – ее последнее прибежище.
Густую тишину разбавляет стрекот неведомой козявки. Глазастое небо подглядывало за нами, как мы бочком втискивались в перекошенные нерастворимые ворота, затаскивали в них вещи. Разбабаханный копер, дырявый шифер. Звезды, как в планетарии, – через стены, кровлю, отовсюду, много их.
Задерешь голову – звездная высь, заглянешь в люк – бездна. И ничтожный человек посредине. Черная глубина, брошенный камень не порождает звука: без малого сотня метров. Старинная венцовая крепь – сруб из толстых бревен, насколько может выхватить коногонка. Недра пахнут сыростью, необитаемым нездешним миром. Устье шурфа перекрыто, попасть нельзя, но, как обычно, если очень хочется, то можно. Тайд здесь не впервой и знает обходы.
Раньше все было обустроено по правилам: полки и лестницы. Работал электрический подъемник. Можно было уверенно и безопасно спуститься и подняться. Сначала демонтировали подъем, сгнили полки, а лестницы чернели провалами перекладин, как беззубые старушечьи рты. Тревога лезла из обшитого бревнами черного жерла и оседала в животе. Я не робкого десятка, но очень, честно говоря, не хотелось опускаться. Однако сам вызвался! Лезь, старатель!
Со страховкой по бревнышку, по бревнышку мы добрались до самого дна, опустили все наши грузы и припасы.
Тайд ушел. Я выключил светильник. Когда-то с друзьями-спелеологами мы предприняли экспедицию в пещеру. Там тоже было темно и неуютно. Но не так. Пещера есть пещера – она природная. А здесь витал дух чего-то другого: заброшенного производства. Появилась аналогия с пришедшими в запустение поместьями, покинутыми замками. Из них ушла жизнь. В таких местах всегда жутковато. Когда-то и здесь ходили люди, матюкались, бурили гранитную толщу, закладывали взрывчатку, отпаливали, укрывшись за углами, закрывали уши. Взрывы сотрясали все, небось доходили до самого верха. А теперь – ничего! Глухая тишина, мгла, не видно ни зги… И все же животом ощущаю жизнь! Это подземелье живет своей жизнью. Свои процессы идут в массиве… воздух струится по выработкам, заглядывая в самые последние закуточки.
Чу, загромыхали колеса по стыкам рельсов, желтое пятно лампы.
– А вот и карета! – Тайд подкатил вагонетку без лобовин. – Это коза, – отрекомендовал он транспортное средство, припаркованное, как я понял, где-то в закоулках околоствольного двора. Я бы никогда не нашел этот экипаж, даже со светом.
– Как же ты ее обнаружил?
– Когда долго живешь в джунглях, становишься их частью! Впрягайся, нам по квершлагу…
Вот еще одно затейливое слово – «квершлаг». Так называется горизонтальная горная выработка без выхода на поверхность, пройденная вкрест простирания пласта. Они, квершлаги, могут быть разного назначения, сечения. Наш в сечении трапециевидный. Вообще, Тайд мне посоветовал не заморачиваться всеми этими штреками, квершлагами, штольнями и прочим. Только по необходимости… Нам по этому квершлагу прямо и прямо. Ту-тух, ту-тух, толкая козу. Мотнешь головой – узкий луч выхватит из мглы куски старого кабеля, блеснет на изломе гранита – и нет ничего.
Пока добрались, разгрузились, освоились, пришло время возвращаться. Успеть до рассвета! На первый раз хватит.
Вернулись в усадьбу, легли спать, проснулись, поели… Эх, был бы планшет! Тайд запретил любые гаджеты: радиомолчание! Радиомолчание! Паранойя! Ни тебе новостей, ни тебе доступных в глуши развлечений.
Видя мое томление, Тайд обронил:
– Солдат, учись свой труп носить,
Учись не спать в седле,
Учись свой кофе кипятить
На узком фитиле!..
– Вы, товарищ Тайд, не перестаете меня удивлять! Чье это?
– Мой любимый фильм «Мертвый сезон» 1968 года. О советских разведчиках, помнишь? И запало мне в душу это четверостишие. Его по ходу разговора с Быковым произносит Банионис. Продвинутая знакомая сказала, что Киплинг в переводе Симонова. Поверил. Впоследствии оказалось, что не все так. Во второй строчке: «учись дышать в петле»; а автор – Борис Лапин, погиб в 1941-м под Киевом. Искусный был, говорят, стилизатор.
Учись идти, считая шаг,
Учись не чуять дрожь,
Не знать, что за спиною враг,
Когда вперед идешь.
«Не знать, что за спиною враг, когда вперед идешь»… – Он повторил и задумался. – Интересно, что в это вкладывал автор? Или просто, для красного словца…
– Знаешь, я тут подумал… Я работаю в большой фирме программистом. Моя задача – программное обеспечение. Не майкрософтовские штучки-дрючки типа Word, Excel, а серьезные пакеты, разработанные фирмой для своих нужд. Такие продукты в Интернете не найдешь и не скачаешь. Их установка достаточно сложная процедура. Но и это не главное, есть условия конфиденциальности. Такая программа ставится один раз и на одно устройство. Фирма идет на то, чтобы послать меня в Рим ли, в Париж ли, в Вену ли, если у какого-нибудь Василия Петровича или Фердинанда Гаврииловича накрылся комп или программу стало глючить.
– А что, он сам не справится, этот Фердинанд Гавриилович?
– Прости, начну издалека, но, думаю, будет понятно. Графине Воронцовой ювелир принес парные перстни с сердоликом, на которых имелась надпись в восточном стиле. Один из них Елизавета Воронцова подарила Пушкину как талисман, другой оставила себе. Пушкин очень дорожил этим перстнем и верил в его мистические свойства. Смертельно раненный, завещал перстень Жуковскому. Жуковский, как и Пушкин, пользовался им, как печатью. И, как и Пушкин, не подозревал о значении содержавшейся на нем надписи. В одном из писем он написал о том, что «Печать моя есть так называемый талисман, подпись арабская, что значит, не знаю. Это Пушкина перстень, им воспетый и снятый с мертвой руки его». Только к концу девятнадцатого века надпись с перстня была идентифицирована: «Симха, сын почетного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». К чему я это веду? Формально и Пушкин, и Жуковский выдавали себя за другого че