рактически на лбу было написано «Я – жертва!».
Мама же, сдружившись с матерью Веньки, навязывала своему десятилетнему сыну дружбу с ним, не зная, чем это чревато. Маленький Анварес не хотел этого, не нравился ему этот Венька. К тому же в классе это считалось «предательством». А предателя наказывали сурово и не только всеобщим презрением. Но и ослушаться мать он не мог. Поэтому шёл по пути наименьшего сопротивления: во дворе общался, в школе – нет, ну либо украдкой.
Одноклассники Веньку порой поколачивали, без особых травм, потому его родители долго пребывали в неведении. А сам Венька молчал. И Анварес молчал. Потому что привлекать взрослых – это распоследнее дело, это попросту "стукачество".
Когда пацаны из класса договаривались, что сегодня будут бить Веньку, он оставался в школьной библиотеке, чтобы не метаться между давними друзьями и навязанным новоиспечённым товарищем. Пока сидел в тишине читального зала, представлял, как тощий Венька выходит за школьную ограду, как шагает по дороге, сворачивает в переулок, где его уже поджидают. Внутри так и свербело, прямо до тошноты. И чувство это – гаже некуда.
Так он остался раз, два. На третий – не выдержал. Поплёлся следом, вступился, выхватил по полной программе, стал таким же отщепенцем, но тогда впервые почувствовал себя хорошо. Да и родители, узрев побои, всё это безобразие быстро прекратили.
К чему всё это вспомнилось – Анварес и сам не мог сказать. Ситуации разные, мотивы – тоже. Однако в груди сейчас копошилось то же тошнотворное чувство, что и тогда, когда отсиживался в библиотеке.
61
Пара была в самом разгаре, когда Анварес наконец появился в аудитории. Опоздал он впервые, но уж опоздал так опоздал – сразу почти на полчаса.
– А мы вас потеряли, – запричитали девушки.
– На кафедре спрашивали, там тоже никто не знает, – доложила староста группы.
– Я задержался в деканате. Прошу прощения. Начнём…
Семинар он отвёл машинально, не вдумываясь – потому что все мысли крутились вокруг отчисления Аксёновой. А затем, на перемене, совершил невообразимое: кто бы ему такое сказал раньше – ни за что не поверил бы.
Нашёл по расписанию двести пятую группу, сунулся к ним, выцепил старосту и попросил номер Аксёновой. Можно было, конечно, и в деканате спросить, но он уже и так не раз интересовался её делами у Анечки. Не хотелось бы, чтобы она не те выводы сделала. А с Золотарёвой можно было даже не объясняться: зачем, почему. Дайте и всё тут.
Золотарёва без лишних вопросов скинула ему контакт, хотя, конечно, удивилась. Но плевать.
Хотел позвонить Аксёновой сразу, но вдруг ни к селу ни к городу разволновался. Кругом – шум, сутолока, болтовня. Всё это ещё больше сбивало с нужного настроя. Потому решил отложить разговор до вечера. Дома, в спокойной обстановке, позвонит. Заодно до той поры продумает убедительные фразы.
Но разговора не получилось.
Во-первых, даже дома, в полной тишине, на него снова накатило волнение. Это, конечно, мешало, но в принципе он собой владел и голос звучал нормально. И совсем даже незаметно было, что сердце его чуть ли не выпрыгивало...
Ну а во-вторых, Аксёнова, хоть и ответила, но не захотела с ним говорить. Он, конечно, начал не лучшим образом – спросил:
– Госпожа Аксёнова?
Сначала она молчала, он даже подумал, что связь прервалась, но потом услышал короткое и резкое:
– Да.
– Юля, – знала бы эта Юля, чего ему стоило перешагнуть себя и назвать её по имени. – Я хочу поговорить с вами серьёзно.
Молчание.
– У вас проблемы. Вас хотят отчислить за пропуски. Вы это знаете? Почему вы не ходите на занятия?
Молчание.
– Послушайте, я всё понимаю. Вы очень расстроены. Но эта ваша жизнь, не надо её портить. Возьмитесь скорее за ум, пока ещё можно исправить ситуацию…
– Господин Анварес, – прервала его Аксёнова.
– Да? – Он заметил, как заходится сердце, как от волнения перехватило горло так, что это «да» прозвучало глухо и сипло.
– Идите к чёрту, господин Анварес. Со своей жизнью я уж разберусь как-нибудь сама. Лично вас она вообще не касается.
И отключилась.
Он не то чтобы огорчился – он просто опешил. Даже, скорее, растерялся.
Перезвонил на другой день – она больше не отвечала.
Анварес совершенно её не понимал. Что за детское, неразумное поведение? Он ведь не враг, помочь желает.
В пятницу после семинара в двести пятой попросил Рубцову задержаться.
– Вы как-нибудь общаетесь с госпожой Аксёновой? – спросил. – Созваниваетесь? Встречаетесь?
– Ну да, – пролепетала Рубцова. – На прошлой неделе виделись.
Сказала и смотрит на него при этом настороженно.
– Вы ей скажите, что положение у неё критическое. Надо срочно явиться в деканат. И вообще, начать учиться. Я со своей стороны помогу договориться с Волобуевым, но надо чтобы она ходила уже наконец на занятия. Чтобы взялась за ум.
– Хорошо, обязательно. Прямо сейчас ей позвоню, – пообещала Рубцова.
– Да, позвоните, – кивнул он. – Идите. И пусть не тянет... Стойте-ка!
Рубцова оглянулась.
– Закройте дверь на защёлку.
Она, конечно, повиновалась, но посмотрела на него с таким настороженным недоумением, что Анварес поспешил объясниться:
– Просто сейчас придёт другая группа, не хочу, чтобы отвлекали… Знаете что, давайте вы её сейчас наберёте, а говорить буду я?
– Хорошо, – кивнула она слегка ошарашенно. Как в замедленной съёмке достала из сумочки телефон, нажала вызов и протянула ему.
Анварес отошёл к окну, отвернулся. Этот взгляд Рубцовой, полный, мягко говоря, удивления, его раздражал – сейчас он и сам чувствовал себя по-дурацки и без вот этих взглядов.
Рубцовой она, конечно же, ответила.
– Госпожа Аксёнова, это Анварес. Вы, наверное, не понимаете, насколько плачевно ваше положение. Послушайте меня, я не собираюсь учить вас жизни. Я всего лишь хочу помочь выпутаться…
– Разве я просила вас о помощи, господин Анварес? Что-то не помню.
– Вам нужно появиться в институте, нужно посещать занятия. Я постараюсь договориться с деканатом…
– Вы меня не слышите? Я не нуждаюсь в вашем участии! Мне вообще ничего от вас не надо. И нечего мне названивать.
Вот же дура! Гордость, видите ли, у неё взыграла. Помощь принять – это нельзя, нет. А признаться мужчине в любви – это пожалуйста. Тут про гордость мы не вспоминаем.
– Госпожа Аксёнова, – слегка повысил он от злости голос, – в таком случае, я вынужден буду взять в деканате контакты ваших родителей и сообщить им о вашем положении.
– Только попробуйте! – взвилась эта ненормальная. – Если только вы позвоните моим, я… не знаю... я… вы очень сильно пожалеете. Клянусь!
– В самом деле? – усмехнулся Анварес.
– Уж поверьте. Только попробуйте им позвонить – я тогда пойду в деканат и скажу, что вы до меня домогаетесь...
Её слова прозвучали как удар. Точнее, как плевок в душу. Даже от неё он не ожидал такой грязи и низости. В груди, где только что полыхало от самых противоречивых эмоций, стало вдруг пусто и холодно. Ни слова больше не говоря, он с каменным лицом вернул телефон Рубцовой.
– Благодарю. Можете идти, – сказал он, не глядя на неё.
Рубцова ушла, и в аудиторию потянулись стайкой девушки из двести четвёртой. На их приветствия Анварес отвечал сквозь зубы, будто слова давались ему с большим трудом. Было противно, горько, мерзко. Невыносимо.
62
Сколько раз ей мать твердила – следи за языком. Сколько раз она сама жалела о брошенных сгоряча словах. И всё равно упорно наступала на одни и те же грабли. Вспыхнет, ляпнет и только потом подумает.
Однако в этот раз она превзошла саму себя. Выпалив страшное, Юлька в следующую же секунду ужаснулась так, что внутри всё похолодело и мелко, противно задрожало. Осеклась, закусила до крови губу, но было уже поздно – гадкие слова уже слетели с языка и их не вернуть.
Стало дурно до тошноты.
«Что же я наделала?!», – Юлька выронила телефон, присела, обхватив голову руками.
Какая же она дура беспросветная! Когда она уже научится думать, а потом говорить?
Почему она вспылила – это понятно. С Анваресом ей вообще трудно сохранять здравомыслие и хладнокровие. Да ещё и он нашёл куда ткнуть – пообещал позвонить матери. Матери!
Вспомнилось сразу, как они в восьмом классе сбежали вместе со Светкой с биологии. Решили отсидеться в спортзале, понаблюдать, как парни из десятого играют в баскетбол – физрук, стареющий, безобидный ловелас, позволял. Но в середине урока ей вдруг приспичило, и на пути в уборную Юлька нос к носу столкнулась с классной руководительницей.
Та немедленно позвонила матери на работу, и уже через двадцать минут та примчалась в школу. Набросилась на Юльку, разъярённая как фурия, орала при всех – как раз была перемена. Бить не стала, но замахивалась. А уж какими эпитетами обложила – сапожники так не умеют. А все вокруг стояли и слушали. Жуть, как стыдно было.
Если бы Анварес действительно позвонил Юльке домой – а на шутника и пустомелю он не похож – мать примчалась бы на другой день. И, наверное, убила бы её.
Но Анварес этого не знал. Да и знал бы, всё равно то, что выдала ему Юлька – это… это было гнусно. И ведь он не знает, что она ляпнула те гадкие слова просто так, чтобы уязвить его, припугнуть, остановить любым способом, а на самом деле ни за что бы такого не сделала, даже если бы он действительно позвонил матери. Он теперь её считает циничной, беспринципной сволочью. Он ведь вряд ли понимает, что ей просто было до безумия больно слышать его голос. Так больно, что дыхание перехватывало. Она его забыть стремилась, а заодно и унижение, которое испытала, когда призналась ему в своих чувствах. Хотела как можно скорее выкинуть из сердца, из мыслей, а он тут названивает...
Решила показать ему, дура, что и без него у неё всё прекрасно, что не нужен он ей совершенно вместе со своей заботой. Показать, что она и думать забыла, кто такой Анварес. Хотя бы так, думала, сохранить лицо после того, как сдуру вывалила своё «люблю». И как бы отчаянно ни жалела о своём признании, из-за своих последних слов она убивалась во сто крат сильнее.