– Девочка! – неожиданно послышалось из предродовой палаты. – Да за такие слова можно угодить в места не столь отдалённые! Ты неверно понимаешь политику партии!
– Я знаю это лучше вас, господа… – выдал доктор из будущего. И – смутился: – Пардон, товарищи. Поэтому и не стесняюсь в выражениях. А может, я хочу в тюрьму…
Из предродовой послышалось шуршание, кряхтение, и через минуту оттуда выползла преклонных лет дама.
– Кто здесь смеет порочить членов ЦК? Тюрьму я могу быстро устроить! Небо в алмазах, камера два на три… Ишь, распустили тут вас!
Идейная дама оказалась отнюдь не в одиночестве. Вскоре рядом с ней нарисовалась совсем молодая курносая женщина в роговых очках. Акулине показалось, что даже её застиранный халат, на котором с трудом можно было различить не то лютики, не то васильки, выглядел весьма идейно.
– Лично я всем, что имею в жизни, обязана Великому Октябрю! Именно он открыл мне дорогу к знаниям! – затараторила очкастая «марксистка», словно рапортуя съезду партии о достижениях своей партячейки. – Разве могла бы я, девочка из глубинки, стать членом райкома, если бы не завоевания революции?
– Ну, и зачем тебе это членство? – подойдя к «марксистке» так близко, насколько позволяли приличия, Акулина быстро начала «вкручивать» той мозги. – Пойми, тебе другой член нужен! И вообще, смени пластинку! Буквально через пять лет КПСС втопчут в дерьмо! А уже через полгода грянет перестройка с разоблачением культа личности Сталина и застойной эпохи Брежнева. Советую капитально запастись водочкой… Бутылок сто закупить, пока это ещё есть в продаже. Через год её днём с огнём не сыщешь! Её величество трезвость нагрянет!
– Как всё запущено! – идейная оппонентка с «лютиками-васильками» вытащила из кармана платок, сняла очки и принялась старательно протирать их, близоруко щурясь на Изместьева. – Я гляжу, в вашем колхозе партийная работа ещё не на должном уровне! Это в какой деревне, простите, безобразие такое творится? Выпишусь, непременно поставлю вопрос…
Изместьев не нашёлся, что ответить, так как от резкого движения халат «оппонентки» распахнулся, и его прилипчивому «женскому» взгляду оказались доступны не только лютики-васильки.
Старуха тем временем доковыляла до «центра дискуссии». Резко развернув Акулину «на себя», она прервала процесс «созерцания».
– Что ты там несёшь? Что за сумасбродицу?! Сталина не трожь, мразь! Завтра за тобой придут, крошка! На нарах будешь свои песенки петь!
– Займись каким-нибудь бизнесом, изучи маркетинг, менеджмент, – не испугавшись, продолжала «колхозница из будущего». – Организуй какой-нибудь кооператив! По производству противозачаточных средств, к примеру. Это будет стратегически верно. Направь свои таланты в другое русло! Пойми, за такую информацию я, вообще-то, огромные бабки с тебя должна востребовать. А я – совершенно даром!
Услышав последние слова, старуха вдруг резко побледнела, набрала полную грудь воздуха и приготовилась ринуться в «последний и решительный», как вдруг у неё, откуда ни возьмись, сработал кашлевой рефлекс. Побледнев, она резко вывернула голову вбок и назад и затряслась, изо рта вырвался зычный всхрап.
Колхозница, выронив на стол ножницы, подскочила к эпилептичке, подхватила её и профессионально «подцепила» подбородок.
– Чтобы язык не запал, – по-деловому буркнула она застывшим женщинам. – При эпиприпадке это первое дело!
Когда идейную старуху увезли на каталке в палату, Акулине вдруг сделалось скучно. Она подошла к столику, взяла не до конца вырезанный портрет Генерального Секретаря, повертела его в руках, затем скомкала, сунула в карман и направилась в свою в палату. Вслед раздавались какие-то угрозы, но она никак на них не реагировала.
Аркадий не хотел себе признаться в том, что стал понемногу привыкать к телу и новым ощущениям. И, конечно, к крошке, периодически теребившей его набухшие соски. Слава Богу, молока хватило бы не только дочери, но и кому-нибудь ещё. На второй день Доскиной принесли молокоотсос и бутылочку для сцеженного молока. С большим трудом Изместьеву удалось получить первые капли.
Неумолимо приближался день выписки. Василиса Павловна как-то утром намекнула, что неплохо бы с мужем переговорить. Вышагивая по коридору, Акулина неожиданно замерла в нескольких шагах от туалета.
«А ведь мне придётся с этим извергом… Боже!»
При мысли о том, что рано или поздно предстоит разделить постель с пропойцей-мужем, кровь новоявленной Акулины отлила от головы, вызвав острое кислородное голодание жизненно-важных структур мозга.
Изместьев вновь очнулся лежащим на своей койке в палате. С той лишь разницей, что теперь над ним склонились доктора-анестезиологи.
– Может, в палату интенсивной терапии её? – прошелестело над головой подобно майскому ветерку в клейкой тополиной листве.
– Нет, только не в ПИТ! – хрипло отреагировал доктор Изместьев. – Мне уже скоро выписываться. Обыкновенный обморок от духоты, не более. Обещаю, больше не повторится!
– Вас, сударыня, никто не спрашивает! – сказал как отрезал тот, кто в этот момент измерял её давление. Широколобый, в роговой оправе и с греческим носом. – Откуда у вас медицинские познания? Нахваталась с бору по сосенке, а туда же, в профессионалы метим!
– Не «нахваталась», а учусь заочно в медакадемии, на лечфаке, – прошептала на одном дыхании «сударыня», вызвав замешательство в рядах эскулапов. – На днях фармакологию завалила. Собираюсь косметологом работать.
– У-у-у! Косметология… – широколобый поднял глаза к потолку, обнажив острый, отчего-то подрагивающий кадык. – А с какой это стати мединститут академией стал?
– Он ещё не стал, – пояснила «сударыня», приподнимаясь на локте. – А только ещё станет. В девяносто – каком – не помню – году.
Широколобый многозначительно взглянул на коллег, поднялся, и «когорта» в белых халатах покинула палату.
Распутица, прокол и Ободзинский
Если бы кто-нибудь сказал Изместьеву, что он, виляя бёдрами, будет ходить в видавшем виды халатике, сцеживать молоко из безволосых грудей и периодически растопыривать ноги в гинекологическом кресле, он бы не раздумывая вызвал психобригаду, чтобы упекли бедолагу до лучших времён в известном направлении.
Однако, возможности человеческой адаптации поистине безграничны, и очень скоро Акулина Доскина научилась благополучно фланировать по больничным коридорам, со знанием дела поддерживать любые «бабские» разговоры про сволочей-мужиков и даже иногда умудрялась «строить глазки» чужим мужьям, приезжавшим встречать своих ненаглядных с появившимися на свет младенцами.
Ещё новоявленная мамаша не могла нарадоваться аппетиту дочурки…
Самым сложным для Изместьева оказалось научиться застёгивать лифчик. При первой же попытке у него свело судорогой руку. Соседки по палате, как на бесплатное шоу, смотрели на то, как Акулина вертится на кровати, массажируя предплечье.
После этого случая доктор целые сутки вынужден был щадить «поражённую» конечность…
Задерживать Акулину Доскину в родильном отделении дольше положенного, разумеется, никто не собирался. Все анализы – у неё и у ребёнка – были в пределах нормы.
– Завтра домой, девочка! – обрадовала её Василиса Павловна во время обхода. – Сообщи своему Федунку, чтоб встретил хотя бы в трезвом виде.
– Угу! – буркнула в ответ Доскина. – А уж потом чтоб хлестал, да? Опосля, когда домой привезёт! Как же, дочь родилась! Чем не повод?
– Ну, ну, не утрируй! – задёргала головой врачиха. – Дальше уж… от тебя как от женщины зависит, как он станет себя вести. Есть случаи, когда появление младенца в доме действовало отрезвляюще на мужей. Если они и не бросают своих пагубных привычек, то, по крайней мере, ограничивают объём и частоту…
– Этот ограничит, жди! Как же!
Каким образом муженёк узнал о дате выписки, так и осталось для Изместьева тайной за семью печатями.
Серое ноябрьское утро не сулило ничего хорошего. Что касается вещей, то доктору весьма кстати вспомнилась поговорка: «Нищему собраться – только подпоясаться».
– Пора, Акулина Титовна! – не без радости сообщила санитарка, положив на тумбочку документы на новорождённую и выписку. – Благоверный твой уже копытом бьёт под окнами.
– Тверёзый хоть? – поинтересовалась родильница.
– Я не принюхивалась! – лаконичным был ответ.
Федунок, немногословный до неприличия, постриженный и причёсанный, неуклюже принял «на грудь» ребёнка. Кое-как устроив обеих «женщин» на заднем сиденье прокуренного крытого брезентухой «Уазика», коротко бросил водителю:
– Трогай, Ванюта!
И Акулина навсегда покинула отделение, в котором ей довелось пережить несколько самых критических дней в своей жизни.
В женской груди сразу же заклокотало: зачем, какого чёрта?! Все наиважнейшие события произойдут здесь, в городе! Осталось совсем немного времени до исторического выстрела пробкой от шампанского, а Аркадия понесло куда-то на периферию! Но как можно было оставить только что появившуюся на свет кроху один на один с этим нелюдем? Об этом даже речи быть не могло!
Сердце разрывалось, но Акулина ничего не могла поделать. Всему виной были, скорее всего, женские гормоны. Изместьев чувствовал, что психологически всё больше трансформируется в женщину. Как наваждение, женская сущность подчиняла его себе.
Несмотря на ароматы, витавшие в салоне, девчушка сразу же задремала на руках у матери. А мать даже приблизительно не могла представить, в каком направлении и сколько им предстоит ехать.
Косой моросящий дождь монотонно «бомбардировал» стёкла, проветрить салон не было никакой возможности. Мутило.
Хотя Изместьев осень всегда любил, сейчас вид облетевших перелесков и пожухлых полян не вызывал в душе особого трепета. Он чувствовал, что навсегда покидает точку приземления в этом времени, свою туманную пристань. И от этого было чертовски грустно.
Федунок время от времени поворачивался с переднего сиденья и подолгу глядел на жену и спящую дочь. На вопрос Акулины относительно странностей своего поведения ответил неохотно: