– Да вот, думаю, что с тобой сделали? В кого мне жену превратили? Ты не та, Акуля-косуля. Кулёма! Словно всё твоё выпотрошили начисто, а зашили совсем другое, не то совсем…
– Просто кое о чём задумалась, размышляла много, Федь, – глубокомысленно произнесла жена, избегая прямого взгляда на мужа. – Как мы жили до сих пор, Федь? Это ужас! Это немыслимо – как собаки, честное слово!
– Какие такие ещё собаки? – начал чесать за волосатым ухом Фёдор. – Ты это о чём бакланишь-то?
– Ну, всё грызлись, грызлись… А жизнь-то проходит, Федь! Её уже не вернёшь. Как этот дождь, как ветер. Дважды в одну реку…
Во взгляде мужа Акулина без труда уловила растущее беспокойство за своё состояние.
Нефтебуровые вышки, высоковольтные линии, колхозные поля, скотоводческие фермы тряслись за окнами подобно первым кадрам какого-нибудь фильма о трудовых буднях первой в мире страны победившего социализма, о тяжёлой судьбе и трудной любви приехавшего из столицы руководителя хозяйства. Не хватало только плывущих снизу вверх титров. Изместьеву казалось, что это фильм о нём, о его злоключениях, о его непутёвой, абсурдной жизни.
Где сейчас они: в начале пути? Посредине или в конце? Спрашивать Фёдора об этом смешно. Бедняга и так подозревает, что жену ему подменили. Знал бы он, насколько недалёк от истины.
Вскоре машина съехала с асфальтированной дороги на грунтовку. Федунок, звонко хрустнув пальцами, вдруг пробурчал:
– Ну, ничего! Я тебя живо вобрат перекую! Станешь, как шёлковая. Чай, не впервой. Ишь, хромые сомы какие-то придумала. Я тебе покажу, где эти сомы зимуют!
– А, может, не стоит? Перековывать-то? – робко заметила Акулина. – Вдруг кувалда треснет? Или, чего хорошего, отлетит куда-нибудь?
Он резко повернул к ней раскрасневшуюся физиономию:
– Ты, девка, не шуткуй! Если забыла, как я тебя воспитывал, могу напомнить!
– Так убей сразу! – незатейливо предложила супруга, пожимая плечами. – Зачем до дому вести? Бензин тратить? Давай прямо здесь, а? Придуши, как щенка новорождённого.
Фёдор оказался явно не готов к такому ответу. Растерянность нельзя было скрыть ни за звериным блеском глаз, ни за хрустом жилистых рук. Настоящая Акулина так никогда бы не сказала. Это Изместьев понял сразу, и решил использовать в дальнейшем. В его задачу не входила конспирация, ему плевать, «раскусят» его или нет. Надо было как-то приспосабливаться, как-то жить…
То, что проносилось за окнами, доктору было абсолютно незнакомо, он не понимал, куда его везли. Попроси его в тот момент хотя бы приблизительно определить, в каком направлении они движутся, не смог бы.
Наконец, возле указателя «Кормилицы» водитель резко свернул с дороги в колею, едва не опрокинув в кювет всю семью. До деревни оставалось около пяти километров бездорожья.
Дочурка, словно почувствовав приближение малой родины, проснулась, засопела, зачмокала губёшками. Акулина знала, что если через минуту она не получит «титю», то зайдётся глубоким рёвом.
Привычным движением освободив грудь, сосредоточилась на дочери, и не сразу заметила взгляда Фёдора. А когда заметила и оценила, было уже поздно. Никакой врачебной проницательности не понадобилось для того, чтобы прочитать откровенное кобелиное буйство истосковавшегося по корове «бычары».
Кстати, бык, сидевший за рулём, которого Федунок периодически «величал» Макарычем, поступил более благоразумно, воспользовавшись зеркалом заднего вида.
Что-либо менять не было никакой возможности; ребёнок вовсю сосал грудь, отрывать его не осмелилась бы ни одна мамаша. Хоть весь мир на неё засмотрись в этот момент!
Старый маломощный приёмник сквозь хрипы и шипение неожиданно «поймал» голос Валерия Ободзинского. «Эти глаза напротив» сейчас смотрели на кормящую Акулину, вернее – на её худосочную левую грудь из зеркала заднего вида. Жутковатый сюрреализм ситуации вызвал у неё улыбку, которую оборвал неожиданный хлопок.
– Борона, твою мать! – диагностировал Макарыч, нажимая на тормоз. – Везёт, как утопленникам!
Пока Фёдор с водителем, кроя друг друга семиэтажным матом, меняли колесо, Изместьеву вспомнилась кормящая Ольга. Савелий плохо сосал грудь, остатки молока приходилось сцеживать. Чтобы жена не мучилась, доктор частенько сам «припадал» к груди супруги. Тогда они оба смеялись над этим, сейчас всё показалось настолько трогательным и безвозвратно утраченным, что глаза Акулины наполнились слезами. Всё в прошлом, за дымкой времени.
– Ты чё, дура, ревёшь? – наполняя салон смрадом дешёвого табака, Федунок захлопнул дверцу. – Заменили уж, не разводи мокроту! Ща поедем! Макарыч отольёт тока. Хе, Кулёма!
Буксуя и рыча, «Уазик» преодолел остаток пути, и взор молодой мамаши смог зафиксировать редкий забор и первые кособокие избы. Облезлые бревенчатые стены, пожухлая ботва на чёрной земле, худая собака, справляющая нужду – такой встретили «Кормилицы» Акулину Доскину. Дым из труб слался низко-низко, что говорило о том, что непогода затянется.
«Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой», – всплыли в разгорячённом мозгу школьные строчки, втиснутом волей судьбы в хрупкую женскую черепушку.
Аркадий попытался угадать, в какой избёнке ему предстоит доживать свои никчёмные годки, но водитель всё не останавливал, вёл машину на другой край деревни.
Жизнь за занавеской
Интересно, как оно должно его настигнуть, это пресловутое осознание себя женщиной? Как приступ бронхиальной астмы, когда бронхи становятся вдруг до обидного узкими и непроходимыми, и пока в них не брызнешь чего-нибудь расширяющего, не дают дышать полной грудью? Или как прилив во время климакса, когда лицо вдруг начинает гореть, словно в вену «воткнули» шприц хлористого кальция? Рассказал бы кто, прояснил ситуацию! Такого нет ни в учебниках, ни в интернете. Хотя какой интернет в доперестроечное время?!
Или, может – так, как сейчас, в машине, под испепеляющими взглядами двух изголодавшихся самцов? С оттенком отвращения и дурноты?
«Ты не чувствуешь, совсем никак не ощущаешь, что один из этих опухших от беспробудной пьянки гамадрилов твой, а другой – не твой. Нет никакой привязанности к этой особи, лишь отдалённо напоминающей человеческую. Во всяком случае, в жар точно не бросает. Может, это только пока, до первой ночи? Во-он в той покосившейся избёнке? О, это будет сказка, а не ночь!»
Дочурка ровно посапывала, когда её мать, как ни в чём не бывало, сцедила остатки молока в бутылочку и спрятала грудь. Потом несколько минут смотрела на спящее родное личико.
Кроме нечеловеческой боли, которую довелось испытать по прибытии в восьмидесятые, безусловно, главным открытием Изместьева было ощущение непонятного, необъяснимого чувства к этому крохотному клочку живой материи, к этой родственной душе.
Он не относил себя к особо сентиментальным и чувствительным натурам. В институте на кафедре токсикологии, когда преподаватель подвергал кошку воздействию боевого отравляющего вещества, и все девчонки группы не могли спокойно смотреть на предсмертные конвульсии животного, он не отворачивался, и в обморок не падал. Хотя, чего греха таить, смотреть было неприятно.
Отчего же теперь слёзы наворачиваются на глаза при виде этой чмокающей крошки?! Отчего ком подкатывает к горлу при виде красных галстуков и комсомольских значков, при забытых аккордах старых песен? Что изменилось, кроме тела?
Быстро сгущались сумерки. До Изместьева доносился лай собак, скрип колодезного ворота. Тут и там вспыхивали в вечерней хмари огоньки, звучала негромкая музыка. Оказаться в деревенской глуши образца середины восьмидесятых – об этом ли он мечтал, шагая в пропасть с шестнадцатого этажа в далёком отсюда две тысячи восьмом? Уму непостижимо!
– Не застудишь крохотулю? – поинтересовался Федунок, открывая дверцу жене и принимая от неё новорождённую. – Чай, не май месяц.
– А одеялко-то я зачем взяла? – по-стариковски прокряхтела Акулина, неожиданно с трудом выбираясь из салона. – Она у меня как у Христа за пазушкой!
Оглядевшись, Изместьев глубоко вздохнул. Подёрнутые инеем крыши, покосившиеся заборы и тротуар из трёх досок в сгустившихся сумерках выглядели страшно, как в чёрно-белой кинохронике его детства. В огородах тут и там чернела земля, кое-где горели костры, люди жгли ботву, «дожившую» до ноября.
Сказать, что изба, в которой Акулине предстояло вырастить обеих дочерей и, возможно, выдать их замуж, представляла из себя бесформенную лачугу, означало бы весьма поверхностно взглянуть на вещи. Аркадий не мог представить, что такие избы в принципе существуют.
На ветхом крыльце стояло нечто, закутанное в старую шаль. Скорее интуитивно, нежели фактически, Акулина поняла, что это её старшая дочь.
Никогда Аркадий не чувствовал своего сердца, ни разу в жизни не пользовался ни валидолом, ни нитроглицерином, а здесь неожиданно возникла острая потребность в лекарстве.
К своему стыду, Изместьев забыл поинтересоваться, когда была госпитализирована Акулина – при первых схватках или за несколько дней до родов? Сколько времени бедный ребёнок был предоставлен сам себе, парализованная свекровь – не в счёт.
Выписка лежала в хозяйственной сумке, но рыться в ней сейчас не пристало. Девочка во все глаза смотрела на свою маму, и сфальшивить в эту минуту Изместьев не имел права.
– Не урони дочь, Фёдор, – попросила она мужа и бросилась к крыльцу.
Девочка скинула с плеч шалюшку и прыгнула с крыльца навстречу.
Ему показалось, что они бежали по огороду навстречу друг другу целую вечность. Худенькое скуластое лицо с огромными чёрными глазами не казалось чужим. О нём он мечтал все свои никчёмные сорок лет жизни. Его он представлял в минуты отчаяния.
Вот кто ему нужен был – дочь! А вовсе не сын! Его родственная душа, которой так не хватало! Как он не догадался? Может, и жизнь по-другому бы сложилась.
Рухнув перед ребёнком на колени, Акулина стала целовать родное личико. Как она могла её оставить так надолго? Как?!