В кабине он многозначительно переглянулся со вторым пилотом, Вацлавом Казимировичем, и, нагнувшись, надел наушники.
Послушав несколько секунд, Палыч щёлкнул что-то на пульте и протянул наушники Евдокии:
– Послушай внимательно, девочка. И потом не говори, что не слышала. Только лучше сядь куда-нибудь, а то с непривычки можно и…
Ничего другого не оставалось, как подчиниться.
Вначале кроме помех она ничего не могла разобрать, но потом отчётливо прозвучало:
– Всё должно пройти как по маслу, я рассчитал траекторию падения, и знаю, где они разобьются… – спокойно вещал твёрдый мужской голос, знакомый Евдокии по старым фильмам о войне; там он звучал из динамиков, озвучивая победное наступление советских войск. Кажется, диктора звали Юрием Левитаном. – Там уже приготовлены четыре тела. Они ни о чём не подозревают. Бластеры запрограммированы на пять-десять утра по местному.
– Где, дядя Кло? В Перми? Прямо на посадочную полосу упадёт? – интересовался совсем молодой, почти мальчишечий голос. – А долго ещё лететь?
– Ты что, замёрз? – злорадно, как показалось девушке, рассмеялся «диктор». – У призрака нечему мёрзнуть… Упадёт на железнодорожное полотно, в черте города.
– Всё шутите, дядя Кло! Ну-ну…
– Что такое авиакатастрофа, ты представляешь. Поэтому настраивайся на этюд в багровых тонах. Как по Конан Дойлу… Кажись, в ваше время должны были его помнить, хотя жил и творил он в девятнадцатом веке.
Евдокия чувствовала себя словно на спиритическом сеансе: вокруг самолёта летают призраки, и она имеет возможность подслушивать их беседу. Только почему-то вместо обжигающего интереса в сердце – парализующий страх.
– Что я конкретно должен делать, дядя Кло?
– Ничего, Савелий. Твои координаты внесены в память бластеров, всё сделают за тебя. Насколько я помню, тебя с твоей прошлой жизнью ничего не связывает? Можешь легко с ней расстаться?
– Да, вроде бы ничего, – не слишком уверенно прозвучало в ответ. – Вроде легко.
– Зато в новой тебя ждут блестящие перспективы, – словно рапортуя о проделанной работе, чеканил «Левитан». – Будущее, о котором можно только мечтать!
– Вроде вы, дядя Кло, в нашем времени совсем недолго шкандыбаетесь, а словечек понабрались…
– Ну, совсем немного. Например, значение глагола «шкандыбать» я не знаю… Как видишь, место 4L в салоне пустует, это твоя работа. Ты вмешался, можно сказать, в причинно-следственную связь. Этот парень, хирург-косметолог, должен лететь, а он не летит, и останется жить, в отличие от этих летящих. Мы потом поправим эту несправедливость, но пока ты создал так называемый причинно-следственный вакуум. Своеобразную пульсацию. Она висит, как пауза в компьютере. Пока висит, вероятность последствий ноль целых восемь десятых сохраняется. В том числе и для нашего времени.
– Дядя Кло, а спасти этих несчастных никак нельзя? Они ведь ни в чём не виноваты. Мне их жаль чертовски!
– Никак нельзя, к сожалению, – отрезал стальной голос диктора. – Одного спасли в своих интересах, так и то – рискуем по-чёрному. А спасём весь самолёт, это что же в будущем будет, ты представляешь?! Только-только с божьей помощью избежали одной планетарной катастрофы, хочешь тут же вторую заполучить? Они приговорены, Савелий, пойми ты! На небесных часах для них уже стрелки переведены! И заказано: кому направо, кому налево…
Евдокия не выдержала и что есть мочи закричала в микрофон:
– Пермь, ответьте Фаэтону! Ответьте Фаэтону! Кто на связи, приём!
Её будто не слышали. Голоса продолжали… мирно беседовать.
– Мне жаль их, дядя Кло.
– Они ничего не знают, их смерть будет лёгкой, – менторски разжевывал несокрушимый «Левитан». – Вспыхнут подобно бенгальским огням, и всё. Вот если бы знали, тогда им не позавидуешь. Смотри на проблему философски: надо отдавать себе отчёт, что ты можешь предотвратить, а что не можешь. Во втором случае даже пытаться не стоит.
Прокричав ещё несколько раз позывные в эфир, Евдокия едва успела сорвать с головы наушники и глубоко вдохнуть, чтобы не грохнуться в обморок.
Второй пилот, Казимирыч, одной рукой держал штурвал, другой тёр глаза, словно ему туда сыпанули песку…
При упоминании о месте 4L Евдокию затрясло так, что она не могла толком ничего произнести. До неё мигом дошёл зловещий смысл услышанного. Если бы не прозвучало место, на котором должен был лететь голубоглазый брюнет, она могла бы всё это обозвать бредом, слуховой галлюцинацией, как угодно! Но теперь, когда призрачные голоса этот бред так жёстко «привязали» к реальности, в груди девушки «поднималась паника», в крови закипал адреналин, и с этим ничего уже нельзя было поделать.
В довершение ко всему самолёт снова тряхнуло так, что в отсеках послышался звон битой посуды, а в кабину заглянула насмерть перепуганная Элечка:
– Что происходит?
Увидев зарёванную Евдокию и пьяно улыбающегося Палыча, она что-то поняла, но предпринять ничего не успела – произошёл третий, самый страшный удар.
Атакующий стиль
Как ей удалось в антисанитарных условиях, без антибиотиков и хирургического вмешательства выздороветь, Акулина так и не поняла. Федунок больше к фельдшеру не обращался, привёл бабку-знахарку из соседней деревни. Та поглядела на распухшую грудь Акулины выцветшими глазами, велела заваривать пастушью сумку и натирать барсучьим жиром. Акулине было противно глотать из вонючих знахаркиных рук пахнущую рыбой жидкость, но в один из вечеров вдруг ощутила, что грудь больше не распирает, голова не кружится, в мозгах появляется ясность, просыпается здоровый аппетит.
Жар спал под утро, а днём прибежал с работы Федунок и сорвал с выздоравливающей супруги одеяло. По выражению глаз мужа Акулина поняла, что сопротивляться бесполезно.
Если бы Изместьев вёл дневник своего путешествия в прошлое, дате двадцатое ноября соответствовала бы запись примерно такого характера:
«Ну что, док, тебя можно поздравить?! Вот и стал ты настоящей женщиной! Ибо главное – не родить, главное, чтоб тебя от души «проконопатил» такой чесночный кабан, как Федун-Бодун. Эх, где твоя былая силушка, доктор? Даже въехать в челюсть, как подобает мастерам кунг-фу, ты не смог. Над твоими жалкими попытками сопротивляться он смеётся, небось, до сих пор. Это его даже возбуждало. Заводило. Это – как красная тряпка для быка. И думается, отныне теперь каждую ночь так будет. Пропажу нескольких таблеток клофелина свекровь обнаружила и спрятала флакончик с лекарством под подушку».
Потом, бесцельно шатаясь по дому, Акулина не могла без содрогания вспоминать подробности. Но вскоре переживания перетекли в иную, философскую плоскость, и появились мысли о том, что вообще может противопоставить хрупкая женщина здоровенному детине? Каково же им, бедным, в ежедневном противоборстве?! Пока не побываешь в их шкуре, не поймёшь ни за что! Сильному полу всё разрешено, он правит бал в этой жизни. За ним – право выбора. Женщина – ведома, зависима, бесправна.
Удила закусить и – понеслась залётная!
Какими только способами не «буровил» супругу Федунок. И ничего кроме отвращения Акулина не испытывала. На возражение типа «Мне пока нельзя, я слабая, грудь саднит и там ничего не зажило» следовало атакующее: «В прошлый раз давала, и в этот дашь!», и – все дела. И так, в атакующем стиле, без конца и края.
Под прошлым разом, как понял Изместьев, подразумевались предыдущие роды, когда на свет появилась Ниночка.
Сивушно-чесночный аромат, казалось, был везде, им всё пропиталось: от подушки до занавесок на окнах. К тому же Фёдор дышал с храпом, как загнанный конь. У него брызгало изо рта и из носа. Ну как такого не полюбить?!
Сделав своё дело, он тотчас отворачивался к стене и начинал храпеть.
У новорождённой, как назло, по ночам было вздутие животика. Кормления чередовались с подмыванием ребёнка, один раз пришлось вставить газоотводную трубочку и напоить малютку с ложечки укропной водой.
Изместьев понимал: если кормящая мать нервничает, то с её молоком так называемые «гормоны стресса» попадают к ребёнку; даже студенты об этом знают! Но как можно было объяснить это скотнику, у которого единственной радостью в жизни было именно причинение подобных стрессов?
Как это ни странно, со свекровью – Зинаидой Порфирьевной – Акулина подружилась, искренне стала называть мамой. В конце концов, женщина не виновата, что всю сознательную жизнь проработала в колхозе, оставила здоровье возле коров, на заготовках и пастбищах. А в шестьдесят с небольшим её «ударил» инсульт. Федунок – её единственный сын – не хотел брать к себе в дом парализованную, давно овдовевшую мать. Настояла, собственно говоря, Акулина. В бытность настоящей Акулиной, а не наполовину Изместьева. И ухаживала за свекровью в основном она.
Новорождённую по настоянию Фёдора назвали Клавдией. Правда, свой выбор он ничем не аргументировал. В родне, как осторожно потом выяснила Акулина, Клав у него не было. Оставался единственный вариант: так звали его любовницу, с которой по неизвестной причине ему пришлось расстаться. Акулина, будучи в душе мужчиной, отнеслась к этому философски: уж она-то знала, как это бывает. В новой своей – деревенской – жизни она не испытывала даже намёка на ревность. Пусть Федун хоть до весны гуляет, она нисколько не взревнует. Лишь бы от неё отвязался…
Почувствовав, что окончательно выздоровела, отправилась знакомиться с соседями. Колхозный быт образца восьмидесятых не радовал. В округе жили в основном механизаторы. И получка и аванс знаменовались в деревне залихватскими пьянками, после которых бесхозные трактора простаивали сутками где-нибудь… в косогоре, а скот, голодный и недоенный, мычал, хрюкал и просто выл в стойлах.
– Так ить рабочему человеку толчок нужен. Не для зада, разумеется, а души! – рассуждал в минуты сивушного похмелья Федунок. – Пяток стопок накатишь, глядишь, и веселее на душе-то…
Страсть как любил муженёк порассуждать о недостатках социалистического метода хозяйствования. Делился планами на будущее, в частности – мечтал приобрести в собственность трактор и заключить с совхозом договор, арендовать землю. Заикался даже о банковском кредите, но всякий раз после третей стопки забывал о сказанном, молча лез своими жилисто-узловатыми «грабля