После завтрака хозяйка дома Хорибхабини удалилась отдохнуть. Тогда Шойлоджа обратилась к Бипину:
– Пойди к Ромешу-бабу и скажи, что Комола зовет его, пусть идет во внутренние комнаты. Отец не рассердится, а мама и знать ничего не будет!
Для такого тихого и скромного молодого человека, как Бипин, это поручение было отнюдь не из приятных, но он не смел в праздничный день отказать жене в ее просьбе.
Между тем Ромеш, постелив на полу коврик, лежал, закинув ногу на ногу, с журналом в руках. Окончив чтение, он собрался было от скуки просмотреть объявления, но вдруг увидел Бипина и очень обрадовался. Как собеседник Бипин, конечно, не был находкой, но Ромеш решил, что в этом незнакомом месте с ним можно скоротать полуденные часы, и поэтому приветливо сказал:
– Входите, Бипин-бабу, садитесь! – Но Бипин не сел, а, почесав затылок, заявил:
– Она вас зовет к себе.
– Кто, Комола? – спросил Ромеш.
– Да.
Ромеш был несколько удивлен. Правда, он давно уже решил, что будет наконец считать Комолу своей женой. Но по свойственной ему нерешительности был рад некоторой отсрочке. В своем воображении он уже видел Комолу в роли хозяйки и пытался воодушевить себя мыслями о будущем счастье, но первые шаги – всегда самые трудные. Он и представить себе не мог, как в один прекрасный день преодолеет отчужденность, возникшую между ними. Именно поэтому Ромеш не очень торопился с наймом дома.
Услышав, что Комола зовет его, он решил, что у нее к нему важное дело. Но, несмотря на то, что он был почти уверен в правильности своего предположения, приглашение все же взволновало его.
Отложив в сторону журнал, Ромеш направился в онтохпур. В томительной тишине осеннего полдня, нарушаемой лишь убаюкивающим жужжанием пчел, он чувствовал себя почти как влюбленный, который спешит на свидание. Бипин издали указал ему дверь комнаты и скрылся.
Комола думала, что Шойлоджа отказалась от намерения уговорить ее встретиться с Ромешем. Она села на пороге у раскрытой двери и стала смотреть в сад.
Сама того не подозревая, Шойла лирически настроила Комолу. От нежного ветерка в саду трепетали ветви деревьев, и тихий шелест листвы временами заставлял сердце девушки вздрагивать в непонятном смятении.
В это время в комнату вошел Ромеш.
– Комола!
Девушка очнулась от грез и вскочила, сердце ее взволнованно забилось. Она, которая никогда раньше не испытывала ни малейшего смущения в присутствии Ромеша, теперь не могла поднять головы и взглянуть на него. Краска стыда залила даже кончики ее ушей.
Нарядная, с непривычным для Ромеша выражением лица, Комола предстала перед ним совсем иной. И эта новая Комола удивила и очаровала его. Медленно подойдя к ней, он после нескольких секунд молчания нежно спросил:
– Комола, ты звала меня?
Девушка была поражена.
– Нет, нет, не звала, зачем мне тебя звать? – с необычной горячностью воскликнула она.
– Ну, а если бы и позвала, разве это преступление?
– Да нет, я не звала тебя! – проговорила она с еще большим нетерпением.
– Хорошо! Ты не звала меня, я сам пришел. Так неужели я так и уйду, не услышав от тебя ни одного ласкового слова?
– Все узнают, что ты был здесь, и будут недовольны, лучше уходи! Я тебя не звала!
– Ну хорошо! – воскликнул Ромеш, схватив ее за руку. – Пойдем ко мне, там никого нет.
Вся дрожа, Комола вырвала руку, убежала в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.
Ромеш понял, что это просто женский заговор, и, взволнованный, отправился к себе в комнату. Растянувшись на коврике, он взял журнал и попробовал снова заняться объявлениями, но ничего не мог понять: в сердце его, словно облака, гонимые ветром по небу, мчались противоречивые чувства.
Шойлоджа постучала в запертую дверь, но ей никто не открыл. Тогда она, приподняв жалюзи, просунула руку и открыла сама. Войдя в комнату, она увидела, что Комола лежит ничком на полу и плачет, закрыв лицо руками.
Молодая женщина была удивлена. Она совершенно не понимала, что могло так огорчить Комолу. Присев рядом с ней, она ласково зашептала:
– Что случилось, милая, почему ты плачешь?
– Зачем ты так нехорошо поступила? Зачем позвала его? – проговорила Комола укоризненно.
Не только другому – самой Комоле трудно было понять причину столь сильного и внезапного порыва отчаяния. Никто не знал, что затаенное горе давно лежало у нее на сердце. Сегодня Комола целый день находилась в созданном ею мире грез. Если бы Ромеш вошел в этот мир осторожно, все кончилось бы благополучно. Но когда она узнала, что его привели к ней, все ее мечты рассеялись. Вновь воскресли изгладившиеся было воспоминания о его попытках оставить ее на праздники в школе, о его равнодушии во время поездки на пароходе. После приезда в Газипур Комола очень быстро поняла, что прийти к любимой по собственному желанию – это одно, а явиться по ее зову – совсем иное.
Но Шойлодже трудно было разобраться во всем этом. Ей и в голову не могло прийти, что между Ромешем и Комолой была какая-нибудь серьезная преграда. Она нежно привлекла Комолу к себе на грудь и спросила:
– Сестра, может быть, Ромеш-бабу сказал тебе какую-нибудь грубость или рассердился, что мой муж позвал его? Почему же ты не сказала ему, что это я виновата?
– Нет, нет, он ничего не говорил. Но зачем ты его позвала?
– Я нехорошо поступила, сестра, прости, – проговорила расстроенная Шойлоджа.
Комола привстала и горячо обняла ее.
– Иди, милая, – сказала она, – иди скорее, а то Бипин-бабу рассердится.
Ромеш долго сидел один, строчки журнала расплывались перед его невидящими глазами. Наконец он отбросил журнал прочь, поднялся и решительно проговорил:
– Довольно, так больше продолжаться не может. Завтра же я поеду в Калькутту и улажу все дела. Я должен наконец признать Комолу своей женой, так как вина моя перед ней с каждым днем увеличивается.
Сознание долга вдруг с такой силой пробудилось в Ромеше, что победило все его сомнения и колебания.
Глава 33
Ромеш решил, что покончит со всеми делами в Калькутте и вернется, даже не заглянув в Колутолу. Он поселился в Дорджипаре. Дела отнимали у него совсем немного времени, и остаток дня девать было некуда. Но Ромеш пребывал в постоянном страхе, что может встретить кого-нибудь из своих знакомых, и потому старался появляться на улице как можно реже.
Стоило Ромешу вернуться в Калькутту, как он сразу же почувствовал в себе перемену. В пустынном краю, в обстановке невозмутимого покоя, Комола, свежая и юная, казалась ему красавицей, но здесь, в городе, ее очарование рассеялось. Напрасно у себя в Дорджипаре Ромеш, вызвав в своем воображении ее образ, пытался созерцать его влюбленными глазами, – сердце его молчало. Комола снова стала казаться ему простой, невежественной девочкой.
Чем больше сдерживаешь себя, тем меньше это удается. Сколько ни твердил себе Ромеш, что должен изгнать Хемнолини из своего сердца, она день и ночь стояла перед его глазами. Решение забыть ее лишь помогло ему удержать образ Хемнолини в памяти.
Если бы Ромеш немного поторопился, он мог бы давно кончить все дела и вернуться в Газипур. Но и маленькие дела, если с ними долго возиться, могут принять угрожающие размеры. Наконец со всеми хлопотами было покончено.
На следующий день Ромеш решил выехать по делам в Аллахабад, а оттуда направиться прямо в Газипур. До сих пор он был тверд в принятом решении. Но выдержка должна вознаграждаться. Что плохого, если перед отъездом он тайком заглянет в Колутолу?
И вот, перед тем как отправиться туда, он сел писать письмо. В нем он пространно излагал всю историю своих отношений с Комолой. Сообщал и о том, что по возвращении в Газипур ему не останется ничего другого, как сделать несчастную девушку своей женой. Таким образом, прежде чем навсегда расстаться с Хемнолини, он в прощальном письме раскрыл ей истину. Запечатав письмо, он не поставил на конверте ни адреса, ни имени. Ромеш знал, что слуги Онноды-бабу любят его. Симпатии их объяснялись очень просто. Ромеш относился со вниманием ко всем, кто окружал Хемнолини, и никогда не забывал одарять слуг деньгами или одеждой. Ромеш решил, когда стемнеет, подойти к дому в Колутоле и хоть издали взглянуть на Хемнолини, а затем попросить кого-нибудь из слуг передать ей письмо. Так он порвет навсегда со своей прежней привязанностью.
Вечером Ромеш, задыхаясь от волнения, робко направился в знакомый переулок. Подойдя к дому, он нашел двери запертыми, а все окна плотно затворенными. Дом стоял пустой и темный. Но Ромеш все же постучал. На его стук вышел слуга.
– Шукхон, ты? – спросил Ромеш.
– Да, я, господин, – послышался ответ.
– А где твой хозяин?
– Они с госпожой отправились на запад, подышать свежим воздухом.
– Куда именно?
– Не знаю, господин.
– А еще кто-нибудь поехал с ними?
– Нолин-бабу.
– Какой это Нолин-бабу?
– Этого я не могу сказать.
Из дальнейших расспросов Ромешу все же удалось выяснить, что Нолин-бабу – молодой человек, который последнее время часто бывал у них в доме. Но, несмотря на то, что Ромеш как будто отказался от надежды на любовь Хемнолини, этот Нолин-бабу почему-то не вызвал в нем особой симпатии.
– Как чувствует себя твоя хозяйка?
– О, она в полном здоровье.
Слуга Шукхон надеялся, что это приятное известие успокоит и обрадует Ромеша. Но одному всевышнему известно, как он заблуждался!
– Я хотел бы подняться наверх, – сказал Ромеш.
Слуга взял тусклую коптящую керосиновую лампу и повел его вверх по лестнице. Ромеш, как привидение, бродил по комнатам, – иногда садился на знакомый диван или в кресло. Вещи, мебель – все было как раньше, но что за Нолин-бабу появился здесь? Природа не терпит пустоты! Вот оконная ниша, в которой однажды стояли рядом Ромеш и Хемнолини, и лишь заходящее осеннее солнце присутствовало при безмолвном соединении двух сердец. Оно и впредь будет заглядывать в эту нишу. Но если кто-то другой пожелает когда-нибудь возродить эту картину и вместе с Хемнолини будет стоять в оконной нише, – неужели прошлое не воздвигнет между ними стены и, приложив палец к губам, не разлучит их? В сердце Ромеша проснулась уязвленная гордость. На следующий день он, не заехав в Аллахабад, отправился прямо в Газипур.