Телефон звонит снова, а я стою рядом и не обращаю внимания. Армелио и всем, кто проходит мимо, я говорю, что это звонят мне, но отвечать я не буду. Все меня прекрасно понимают: это же звонит сам директор. Я так и думал. Я помню его, он выступал перед нами в первый день (мы с Аароном сидели тогда накуренные) и говорил, что в Академию приняты лучшие из лучших и что лучшие будут вознаграждены по заслугам. Директор заглядывал иногда в классы – посмотреть, как мы корпели над контрольными, и раздавал шоколадки, как будто хотел этим что-то компенсировать. Это он говорил: «Ваш учебный день должен заканчиваться не раньше пяти вечера», а в газетах о нем всегда отзывались как о самом жестком, решительном и прагматичном руководителе. И вот теперь наш строгий директор у меня на хвосте, потому что он знает, что я сумасшедший и что у меня полно несделанной домашки. И дернул меня черт оставить сообщение мистеру Рейнольдсу. Ну теперь все. Меня точно исключат из Академии, я не пойду ни в какую другую школу и никогда не поступлю в университет.
Наконец телефон замолкает, и я начинаю расхаживать по коридору туда-сюда.
Я так и знал. О чем я только думал? Думал, что справился с парочкой небольших трудностей – и вот ты уже победитель? Думал, что этот мирок шестого северного и есть настоящая жизнь? Завел пару друзей, немного поговорил с девчонкой – и думаешь, что преуспел в жизни, Крэйг? Ни хрена ты не преуспел! Никакой ты не победитель! Это ничего не доказывает. Тебе не станет лучше, ты не найдешь работу. Не заработаешь денег. Лежишь тут за государственный счет и пьешь те же таблетки, что и раньше. Зря тратишь родительские деньги и деньги налогоплательщиков. А ведь ничего особенного с тобой не случилось.
Но я знаю, что это просто отговорки. У меня все было не так уж плохо. Набрал же я 93 балла и как-то держался на плаву. У меня были друзья и любящие меня родители и сестра, а мне, видите ли, было мало внимания, все чего-то не хватало, и вот я здесь, упиваюсь самим собой и пытаюсь всех убедить, что это у меня такая… болезнь.
Нет у меня никакой болезни, размышляю я, продолжая мерить шагами коридор. Депрессия – это вовсе не болезнь, а просто отговорка для тех, кто хочет строить из себя диву. Всем это понятно. Это понимают мои друзья, и директор школы – тоже. Я снова потею. Чувствую, как Зацикливание завывает у меня в голове. Ну что хорошего я сделал? Нарисовал пару рисуночков? И кому это надо? Ну все, мне конец. Мне только что звонил директор школы, а я бросил трубку и не перезвонил. Мне конец. Считай, что меня выгнали. Мне конец.
Человечек возвращается в мой живот, и я стремглав несусь в ванную. Сгорбившись над унитазом, постанывая и кашляя, я силюсь сблевнуть, но что-то никак не выходит. Так что полощу рот и отправляюсь в кровать.
– Что случилось? – спрашивает Муктада. – Ты же никогда не спишь днем.
– У меня все хуже некуда, – говорю я, ложусь и встаю только на обед, похавать. В три часа в комнату заглядывает доктор Минерва:
– Крэйг, я пришла поговорить.
Тридцать четыре
– Как же я рад, что вы пришли, – говорю я ей, когда мы заходим в кабинет, где со мной беседовала медсестра Моника. Похоже, доктор Минерва тут не первый раз.
– И я рада тебя видеть, очень рада, – уверяет она.
– Ага, ну и тряхануло же меня, я как на американских горках побывал!
– Ты имеешь в виду, в эмоциональном смысле?
– Да.
– А как у тебя теперь, Крэйг? Где ты теперь?
– Теперь внизу. Еду вниз.
– И почему так вышло? Почему ты внизу?
– Мне позвонили из школы. Директор звонил.
– И что он хотел?
– Не знаю, я бросил трубку.
– А как ты думаешь, Крэйг, зачем он звонил?
– Чтобы сказать, что я исключен.
– И зачем бы ему это делать?
– Как зачем? Затем, что я здесь! Потому что я не в школе!
– Крэйг, тебя не исключат из школы за то, что ты лежишь в психиатрическом госпитале.
– Ну вы же знаете, что у меня и других проблем хватает.
– Каких, например?
– Я постоянно зависаю с друзьями, сижу в депрессии, не делаю домашку…
– Вот, значит, что. Погоди-ка минутку, Крэйг. Мы не виделись с пятницы. Расскажи немного о том, что с тобой было и как ты попал сюда.
Я повторяю обычную историю, к которой добавляю немало новых подробностей, связанных с моим пребыванием в шестом северном: про Ноэль, про то, что я смог поесть, что меня не вырвало и что сплю с переменным успехом.
– А по сравнению с пятницей, Крэйг, тебе лучше или хуже?
– Лучше. Намного лучше. Вопрос в том, правда ли мне лучше или это просто обманчивое заблуждение, в которое я впал, оказавшись в этом безопасном, спокойном мирке? Это же неестественный, фальшивый мир.
– А где он естественный, Крэйг?
– Наверное, нигде. Кстати, что там нового, с тех пор как я здесь?
– Кто-то пытался пустить газ в отель «Четыре сезона» на Манхэттене.
– Да вы что?
– И не говори, – с ухмылкой произносит она. Потом наклоняется ближе и доверительным тоном говорит: – Крэйг, ты не упомянул об этом, а я слышала от руководителя по восстановительной терапии, что ты занимался творчеством.
– А, ну да, вчера. Но это так, ничего особенного.
– И что ты делал?
– Помните, я рассказывал, что любил рисовать карты, когда был маленьким? Вот это меня и подтолкнуло.
– Каким же образом?
– Когда мне дали карандаш и бумагу на творческом занятии, я вспомнил, хотя нет, это Ноэль помогла мне вспомнить…
– Девушка, с которой ты познакомился?
– Да.
– Ты говоришь о ней как о настоящем друге, насколько я могу судить.
– Да что вы, никакой дружбы. Мы точно будем встречаться, когда я отсюда выйду.
– Думаешь, ты к этому готов, Крэйг?
– Еще как.
– Хорошо. – Она делает пометку. – И как же Ноэль тебе помогла?
– Она предложила, чтобы я нарисовал что-то из детства, и так я вспомнил о картах.
– Понятно.
– Я рисовал, но потом подошла Эбони…
– Я смотрю, ты тут всех называешь по именам.
– Ну конечно.
– А раньше ты легко заводил друзей?
– Нет.
– Но здесь у тебя это получается.
– Да, правда. Но тут же все по-другому.
– Что значит «по-другому»?
– Ну, не знаю… Тут тебя ничто не обязывает.
– Не обязывает заводить друзей.
– Нет, ничто не обязывает упорно работать.
– Как во внешнем мире?
– Ну да.
– Там колоссальное давление. Там Щупальца.
– Ага.
– А здесь Щупальца есть, Крэйг?
Я задумываюсь. С каким расчетом устроена жизнь в шестом северном, мне яснее ясного: люди постоянно должны быть чем-то заняты. Не успел проснуться, а уже идешь на измерение давления, руку окутывают манжетой, и кто-то щупает пульс. Потом завтрак, прием лекарств и перекур. Хорошо, если выпадет минут пятнадцать свободного времени перед каким-нибудь занятием, после которого идем на обед, и снова – прием лекарств, перекур, занятия, и вот уже – бац! – день окончен, пора идти на ужин, где все меняются солью и десертами, а вот уже и десять вечера, перекур и отбой.
– Нет, здесь нет никаких Щупалец, – отвечаю я. – Тут наоборот: все просто и понятно – тебе дают делать что-то, с чем ты без проблем справляешься. Тут так устроено все.
– Верно. И единственные Щупальца, которые до тебя дотягиваются, – это телефонные звонки, из-за которых твое настроение падает вниз.
– Точно.
Доктор Минерва что-то отмечает и снова спрашивает:
– А теперь самый главный вопрос, Крэйг. Здесь есть Якоря?
– Хм.
– Что-то, что помогает тебе удерживаться.
Я раздумываю о том, что она сказала. Если Якорь – это что-то стабильное, то их тут полно. По радио постоянно звучит радиостанция «Лайт-ФМ», через которую лишь иногда прорывается угрожающая фанк-музыка с медсестринского поста, когда Смитти или Говарда нет поблизости. Распорядок тоже неизменный: раздача еды, выдача лекарств, объявления Армелио. Армелио – тоже само постоянство: всегда готов сыграть в карты. И Джимми со своим «И к те придет!» – тоже величина постоянная.
– Здесь Якоря – это люди, – отвечаю я.
– Ну, вообще-то, Крэйг, из людей Якоря неважнецкие. Люди меняются, и те, кто живет здесь, изменятся. Пациентов выписывают. На них нельзя полагаться.
– И когда их выпишут?
– Я этого не знаю.
– Тогда персонал?
– Он тоже меняется, просто не так часто. Люди приходят и уходят.
– А Ноэль? Она мне очень нравится, она умная и красивая. Она могла бы стать Якорем.
– Тебе точно не нужна в качестве Якоря девушка, к которой тебя влечет, – убеждает меня она. – Взаимоотношения с противоположным полом меняются еще быстрее, чем люди. Между двумя людьми все изменяется стремительно, особенно у подростков.
– Но Ромео и Джульетта тоже были подростками! – привожу я аргумент.
– И что с ними случилось?
– А! Ну да, верно, – бормочу я.
– А что насчет тех мыслей, Крэйг? Они тебя больше не беспокоят? Это позади?
– Да, – киваю я.
– Ты же понимаешь, если мысли о самоубийстве посетят тебя снова, придется вернуться сюда же?
– Знаю, но это не повторится.
– Почему же?
– Ну это… В самоубийстве нет ничего хорошего, будет плохо многим людям, и… это полный отстой.
– Да, верно, – доктор Минерва наклоняется через стол, – это полный отстой. И не только для других, но и для тебя.
– Нет в этом ничего благородного или романтичного, – продолжаю я. – Вон как мой сосед Муктада – уже, считай, мертвец: целыми днями лежит и ничего не делает.
– Верно.
– Мне не улыбается быть как он. Я не хочу так жить. А умереть – это и значит так жить.
– Прекрасно сказано, Крэйг.
Тут она замолкает. Как я и говорил, мозгоправы знают, когда сделать многозначительную паузу.
Я притопываю ногой. Жужжат флуоресцентные лампы.
– Вернемся к разговору про Якоря, – говорит она. – Нет ли здесь чего-то такого, что поможет тебе занять время, когда ты выйдешь?
Я задумываюсь. Я точно знаю: что-то есть, вертится в голове, но я никак не могу сформулировать.