вранья: «Это был великий человек, это был великий учёный, это был великий государственный деятель». Трижды великий. Хватит? Нет, надо ещё: «Мало кто в истории России может сравнится с ним по силе интеллекта…». Чубайс рассуждает об интеллекте! Притом — за всю историю России. Сюжет, достойный кисти Айвазовского: «Девятый вал полоумия»…
И это ещё не всё. Помните, что Черчилль говорил о Сталине? «Большим счастьем для России было то, что в годы тяжелых испытаний её возглавлял такой гений, как Сталин…». Слушайте Чубайса: «Огромной удачей для России стало то, что в один из самых тяжелых моментов её истории у неё был великий Гайдар…». Один к одному. Сдул деляга. Но дальше заковылял на кривых волосатых ножках самостоятельно: «В начале 90-х он, во-первых, спас страну от голода, во вторых, спас страну от гражданской войны, в-третьих, спас страну от распада». Итак, трижды великий трижды спас родину. Почему не дали орденок «За заслуги перед Отечеством» хотя бы третьей степени, как Павлу Гусеву из «Московского комсомольца» за площадку для проституток?
Но деммадам Новодворская отметила и четвертую заслугу усопшего: «Он спас страну от возврата коммунизма!». Прекрасно! Так он, выходит, превзошёл Ельцына, о котором нам твердили, что он спас страну только от одного — от гражданской войны.
А что за голод был в начале 90-х и кто как голодал, очень выразительно поведал в КП тот же Борис Немцов, бывший тогда нижегородским губернатором. Я, говорит, «прелести умираю щей страны испытал на себе. Жена в четыре часа утра становилась в очередь за молоком…». Боря без молочка не может. И вот однажды в ту голодную пору явился молодой красивый губернатор в Москву к и. о. главы правительства устроить одно дело. Тот устроил. Что дальше? Губернатор вытаскивает… Думаете бутылку молока? Нет, две банки черной икры килограмма по два, трехлитровую бутыль фирменной водки «Арзамас» — жена, видно в ночной очереди выстояла — и говорит Гайдару: — Вот, милостивец, прими от голодающих трудящихся Нижегородской области, от их губернатора и его жены-страдалицы..
По его словам, Гайдар покрыл его матом и выгнал из кабинета. А почему нет? Я лично верю. Но это не помешало их теплой дружбе. И не помешало сочинскому аристократу Немцову сейчас твердить в один голос с питерским плебеем Чубайсом и даже превзойти его: «Он спас страну от голода, холода, гражданской войны и распада. Спас ценой своей жизни. Так он войдёт в историю. Вот это правда». Когда из уст Немцова залетает в мои уши слово «правда», я бегу в душ.
Но, говорит, своего великого спасителя почему-то «ненавидит огромное количество людей». Об этом же пишет в КП и Анна Каледина: «Он тащил на себе ненависть людей». Боже мой, да за что? Ведь выволок, спас, накормил, в баню сводил! А очень просто, говорит: «Современники не любят реформаторов. По определению». По какому определению? Когда говорят, допустим, что окружность по определению не может иметь углов, этот понятно. А тут о чем? Такое безмозглое умствование характерно для людей гайдаровского круга — твердить слова, не понимая их смысла. Например, антисоветчик Владимир Лукин, неутомимый и бесстрашный правозащитник наш, услышал однажды фразу, которую не понял, переврал и начал её всюду совать: «Это хуже, чем преступление — это ошибка!». Конечно, если по чьей-то ошибке погиб человек, а кто-то украл в магазине булку, то тут ошибка «хуже», чем преступление. Но ведь гораздо чаще бывает совсем наоборот. Лукин с трудом усёк это и, кажется, больше не повторяет свою глупость.
«Человек консервативен по своей сути, — продолжает философствовать мадам Каледина. — Поэтому реформы воспринимаются в штыки». Неужели так уж консервативен человек, мадам? А что заставило, допустим, русского мужичка, подпоясанного топором, освоить необъятную Сибирь? Но мадам продолжает своё: «Многие реформаторы плохо кончили — Александр Второй, Столыпин… Можно поставить в один ряд с ними Гайдара? Конечно». Согласен. Да, он стоит рядом… Да не рядом даже с царём Александром, реформа которого оставила крестьян без земли, и не рядом со Столыпиным-вешателем, а впереди их.
Но ведь есть реформаторы другого рода. Большевики в исторически ничтожный срок реформировали лапотную Россию в мировую сверхдержаву. И народ встретил эти реформы не в штыки, не стрелял, не бросал бомбы в реформаторов, а своими руками с ликованием и осуществлял эти реформы. Так и договоримся: Гайдар встал между Александром Вторым и Столыпиным. Тем более, что мадам, излив свои восторги, заключила: «Увы, не сразу мы поняли, что изобилие в магазинах имеет и другую сторону — гиперинфляцию, падение уровня жизни». Да ещё какое!
«Завтра»
Памяти Игоря Зайцева, Кости Рейнветтера, Володи Семёнова, Вали Андрусова, Фридриха Бука, Лени Гиндина, Толи Федотова и всех моих одноклассников по 437-й московской школе, не вернувшихся с войны.
Сорок четвёртый. Польша. Висла.
Мне двадцать лет. И как Вийон,
Я жизнь люблю сильнее смысла.
Сильней значения её.
Как все, хотел в живых остаться
Без костылей прийти с войны,
Но, как нетрудно догадаться,
Я знать ещё не мог цены
Любви, испитой полным кубком,
Отцовства радостям простым,
Труду, смиренью и уступкам,
Ветвям черёмухи густым,
Неторопливым наслажденьям
Неспешного теченья дум,
Случайным нежным песнопеньям
Тропе, что выбрал наобум…
Потом лишь это всё изведав,
Я оценить сумел вполне,
Что отдал на алтарь Победы
10-й «А» на той войне.
ПОЛЬША, ГОРЬКАЯ ЛЮБОВЬ МОЯ…
Владимир Бушин. 1944 год. Польша
— Любовь?! — слышу сразу недоуменный вопрос. А как я могу относиться к земле, за освобождение которой полегли в боях 600 тысяч моих братьев? Как я могу позабыть край, где пролетело немало дней моей трудной и прекрасной юности? И разве не я 20 октября 44-го года занёс в дневник строки:
Часовни, мадонны, кресты на околицах,
И звон колокольный опять и опять…
То Речь Посполита за воинов молится,
Пришедших её от врага избавлять…
А ещё 27 июля того же года записал: «Старая беззубая полячка с выцветшим морщинистым лицом говорит: „Это хорошо, что Гитлера на той неделе не убили совсем“ — „Почему?“ — „Это для него слишком лёгкая смерть“. А 8 августа совсем о другом: „Не могу забыть, как Ядвига трогательно говорила: „Ну?“… А в Гродно мы с сержантом Шаровым ночевали у одной панночки. Весёлая, приветливая, очень живая девушка лет 17-ти. Её мать в этот день куда-то уехала, и она была за хозяйку. Говорить с ней, слушать её голос, интонации было одно удовольствие… Ночевали мы замечательно. Она постелила нам всё свежее. Только не выспались. Она очень долго читала нам по-польски стихи…“.
26 октября: „Перебрались на новое место. Стоим в хуторе, занимаем несколько домов. Мы — в прекрасном доме: просторно, светло, чисто. Старик-хозяин болен. Хозяйничает его сын Олег, молодой парень. Встретить поляка с таким именем я не ожидал. Хозяйка — приветливая женщина лет пятидесяти. А украшение всего дома — большеглазая, белолицая, с родинкой на щеке, пугливая, робкая Чеслава.
Думаю, что долго тут не простоим. Ведь Августов уже взят. Подорвался на мине Голубев“.
9 ноября: „Я сегодня дежурный по роте… Вдруг отворяется дверь и старшина зовет: „Бушин, иди сюда!“. Повел меня в комнату к хозяевам. Там сидят за столом Ильин, старшина, Чеслава, повар Смирнов, хозяйка и Олег. На столе бутылка водки и закуска. До меня они видно уже выпили. Особенно хорошо заметно по Чеславе. Её красивые голубые глаза светятся мягко, застенчиво и в то же время весело. Она лепечет что-то нескладное и глупое. Старшина обнимает её, она не протестует. Бросается в глаза, что руки у нее грубые, рабочие, со шрамами от порезов, а лицо сейчас особенно красиво, нежно и женственно от рассеянной хмельной улыбки…
Олег наливает рюмки. Я предлагаю тост: „За свободную Польшу, нашего соседа и друга!“. Олег пытается петь „Ещё Польска не сгинела!..“. Пьём опять за что-то. Я не могу понять, чем мы закусываем. Все смеются надо мной. Потом Ильин мне сказал, что это была кровяная колбаса, зажаренная в сале. Хозяйская свинина замечательна: мягкая, душистая…“.
И мне вычеркнуть из памяти это доброе застолье с поляками и свой тост? Забыть волнующий голос Ядвиги и голубые глаза Чеславы?..
Её глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Её глаза — как два обмана
Покрытых мглою неудач…
Когда потёмки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Её прекрасные глаза.
Но вернёмся из той дальней дали, от Николая Заболоцкого в наши дни.
На страницах „Нашего современника“, „Завтра“, „К барьеру!“, „Литературной газеты“ продолжается обсуждение наших отношений с Польшей и в том числе — трагедия в Катыни. Правда, при этом порой делаются весьма странные заявления. Так, антисоветчик Алексей Балиев, клеймя „военную авантюру большевиков“, пишет в „ЛГ“: „Стремление Советской России привнести в Европу революционную бурю привело к широкомасштабной советско-польской войне“. Ты глянь!.. Поляки превосходящими силами вторглись, углубились на сотни километров в чужую землю, захватили Минск, Киев, множество других городов, огромную территорию, а Советская Россия вынуждена была вышибать их, и она, родина-то наша, представлена виновницей широкомасштабной войны. И дальше в неуёмном восторге: „Польша не только отбила наступление, но…“. Да кто начал-то „наступление“? Кому пришлось его отбивать?.. Впрочем, об этом дальше. Мне довелось ещё осенью 1992 года писать в „Советской России“ об этой трагедии. Поводом послужило то, что на проходившем тогда в Конституционном суде процессе по иску КПСС к президенту Ельцину о незаконности его указа № 1400 о запрете компартии (ныне некоторые авторы и коммунисты даже почему-то называют это дело Ельцина „делом КПСС“) были представлены копии документов по Катыни. Приволокли эти копии в Суд два ельцинских прислужника — Сергей Шахрай, тогда высокопоставленный чиновник, и адвокат, до сих пор упорно именующий себя Макаровым, как бы адмиралом, хотя его настоящая фамилия вовсе не адмиральская. Они требовали приобщить копии к делу, но Суд их домогательства отверг. Первый прислужник куда-то сгинул, а второй, утратив половину тогдашней корпуленции, до сих пор сидит в Думе, как Макаров, и поучает нас, как надо жить. Другим поводом послужила для меня статья „Вся правда о Катыни“ в еженедельнике „Русская мысль“ (Париж. 23 октября 1992) некой Лидии Костромской из Варшавы.